Читать книгу «Табуретная» кавалерия – 1. Зарисовки из жизни Российской империи - - Страница 3

В то летнее утро 1863 года, когда отец и сын Яковлевы, охотились по утренней прохладе на дальнем озере, за сотни вëрст от них новгородскую усадьбу семейства Сафоновых в продолжение душной ночи, обволакивало маревом угнетающей жары, проникающей в барский дом через раскрытые окна террасы из увядающего без дождей сада. И вместо благословенных сквозняков по дому стлалась духота, нагревая в комнатах стулья, крашеные лаком, с бронзовой фигурной отделкой, бархатные диваны и кресла, от чего на них не то, чтобы сидеть было невозможно, а и прикасаться было неприятно. Единственное, что ещё, казалось, сохраняло прохладное состояние в доме, так это мраморные столики и бронзовое обрамление штучных зеркал над ними. Где и каким образом попрятались обитатели дома оставалось загадкой. Но дом казался пустым, безжизненным.

Хозяин усадьбы Аполлинарий Ильич Сафонов в эту ночь предпочитал спасаться от духоты в садовой беседке. Эта постройка хоть и носила название беседки, но была столь большой, что сошла бы и за флигель, если бы не архитектура, более смахивающая на садовую беседку, исполненную в виде пагоды. Однако, вопреки наружному виду, внутри беседка была уже выполнена в новомодном стиле модерн, соединяя в себе спальню и кабинет, а потому здесь размещались кресла, стол, бюро и кушетка для сна. Стены были задрапированы сине-белой полосатой, с золотистыми прожилками тканью, так же далекой от востока, как и вкусы хозяина от чувства меры.

На некую азиатчину намекал разве что ковёр на полу, покрытый неопределённого вида бордовыми цветами и неестественно зелёными листьями. Эту единственную выбивающуюся из общего стиля вещицу в беседке, хозяин представлял гостям, как невероятно древний и неслыханно дорогой персидский ковёр из дворца самого шаха. На самом деле ковёр был приобретён по случаю у дальнего родственника, пехотного майора, задержавшегося у Сафоновых, проездом из кавказского гарнизона в своё псковское именье, после выхода в отставку.

По большому счёту ковёр семейству Сафоновых был без надобности, но они всегда придерживались того мнения, что с родственниками нужно поддерживать хорошие отношения, так как чем чёрт не шутит, могут и помянуть в завещании, когда придёт их срок окончания жизненного пути на земле.

Поэтому, когда майор, предложил жене Аполлинария Ильича купить ковёр, который она из вежливости похвалила при осмотре дагестанских приобретений майора, супруги изобразив безграничное счастье немедленно согласились приобрести сей ковровый шедевр.

И вот теперь Аполлинарий Ильич, пробудившись от сна в непривычно раннее для себя время – в одиннадцатом часу утра, закутался в халат и направился по приятно покалывающему босые ноги ворсу ковра, к двери из беседки, чтобы выяснить причину странного шума снаружи.

Снаружи происходило нечто непонятное. Несмотря на гнетущую жару по центральной аллее сада, усыпанной красным песком и уставленной скамейками и мраморными бюстами, в сторону главных ворот, выходящих к Новгородскому тракту, спешила вся домашняя прислуга, а по боковой аллее к ним присоединялся работный люд приусадебных служб. Среди всей этой сумятицы мелькнула долговязая фигура гувернёра Герхарда Зоммера, еле поспевающего за своим воспитанником десятилетним сыном четы Сафоновых – Сережей, которого гувернёр именовал на немецкий лад герром Зергиусом.

Аполлинарий Ильич попытался было спросить пробегающих мимо о причине подобной сумятицы, но получил в ответ нечто невнятное: «Ведут!». Это слово было повторено несколькими слугами на разный манер без всякого уточнения: «Кого ведут? Куда ведут? Зачем ведут?» Добиться ясности было невозможно, так как каждый, воскликнув это своё загадочное «Ведут!», исчезал за воротами, предоставив следующим за ним общаться с барином. Поглядев вслед последнему исчезнувшему за воротами слуге, Аполлинарий Ильич понял, что толку ему сейчас не добиться, а посему вернулся назад на кушетку придаваться размышлениям, что после того, как объявили вольную, дворовые становятся всё более наглее и так могут и вовсе перестать обращать внимание на хозяев усадьбы.

Спустя полчаса шум снаружи возобновился, из чего можно было сделать вывод, что прислуга возвращается, оживлённо обсуждая увиденное за приделами усадьбы. Повторно выходить из беседки Аполлинарий Ильич счёл излишним, чтобы не ровняться в любопытстве со слугами в их глазах, а дождаться появления камердинера, который обычно являлся помогать барину одеться. Если событие было столь впечатляющим, что взволновала обитателей дома, то камердинер явно не преминул бы о нём рассказать. Вот только оставалось сомнение: явится ли камердинер сейчас или попытается изобразить неведение, что барин уже невольно проснулся из-за всей этой шумихи, а потому будет тянуть время в ожидании, что его позовут как обычно к в первом часу по полудни.

Придя к этой мысли, Аполлинарий Ильич начал энергично дёргать шнурок над кушеткой, связанный далее через проволоку, проходящую по саду, с колокольчиком в доме.

Почти тотчас же двери в беседку отворились, но вместо камердинера внутрь вбежал Серёжа, в явном волнении от увиденного. Из его торопливого и малосвязанного рассказа, а больше из уточняющих реплик, вошедшего гувернёра Зоммера, Аполлинарий Ильич уяснил следующее: причиной переполоха стала весть, что со стороны Пскова гнали на каторгу группу осуждённых за мятеж поляков. Вывалившая из усадьбы дворня, вместе с барчуком и его камердинером, откровенно в слух гадали, за какое злодейство осуждён каждый из мимо проходивших. Особое удивление и жалость у женской части зевак вызвало появление в кандалах довольно симпатичного юноши. Охи по поводу того «за что же такого молоденького», прервал конвойный фельдфебель, мрачно заявивший, что из всей партии каторжан, сей юный пан Берославский и есть самый злостный «душегубец», потому, как если бы не несовершеннолетние годы, качаться бы ему в пеньковом галстуке на крепостном плацу в Гродно, как его товарищам из банды пана Сотина. Мало поняв в чём же вина юноши, потому как в здешних новгородских местах ни о каком Сотине слыхом не слыхивали, дворня, однако, впечатлилась словом «душегубец» в отношении симпатичного и явно родовитого молодого пана, тем более что он после данной ему фельдфебелем подобной аттестации, ожёг зевак таким взглядом, что некоторые даже попятились и утвердились в правоте федфебельского суждения.

Прослушав подобный сбивчивый и эмоциональный рассказ, Аполлинарий Ильич, не вставая с кушетки, поразмыслив высказался в том смысле, что крайне досадно, когда молодые люди с положением в обществе и прекрасным воспитанием, становятся на скользкий путь противоправных действий к обществу и власти. На этом высоконравственном назидании для сына можно было и считать законченным обсуждение данного происшествия, но герр Зоммер, положив ласково руку на плечо своего воспитанника, брякнул неизвестно где почерпнутую им пословицу: «От тюрьмы и от сумы не стоит зарекаться». Всё это было произнесено с диким акцентом, но с большим апломбом, мол ему эльзасскому немцу тоже понятна вековая народная мудрость русских.

Аполлинарий Ильич, услышав такое и сочтя, что сказанное при подобных обстоятельствах, можно счесть как некое предупреждение его сыну, взглянул на герра Зоммера таким взглядом, которым, наверное, глядел только что упоминаемый молодой пан на окружающих его зевак и конвой. После чего герр Зоммер поспешил убрать руку с плеча маленького Серёжи и заискивающе взглянул на хозяина дома, предположив, что за своё неуместное умничанье может быть и отставлен от места.

Аполлинарий Ильич, счёл необходимым заявить, что подобное возможно только в отношении лиц подлого, простонародного звания, а для дворянина из верноподданической семьи, получившего правильное и систематическое воспитание – это невозможно. А потому главным для любого дворянского ребёнка является выбор правильного круга общения. После чего Аполлинарий Ильич выразительно взглянул на проштрафившегося гувернёра, от чего тот смутился ещё более. Отослав сына и его наставника, наказав прислать «этого лентяя камердинера», господин Сафонов невольно стал припоминать обстоятельства появления герра Зоммера в своём доме.

Особой необходимости в иностранных гувернёрах в российских дворянских семьях давно не испытывали: хватало и своих несостоятельных выпускников университетов, готовых за сходную плату исполнять обязанности воспитателя дворянского отрока. Иностранцы – воспитатели давно стали не в почёте, разве что гувернёры – англичане ещё были востребованы, но Аполлинарий Ильич не относился к англофилам, а потому и не собирался воспитывать из своего сына чопорного лорда. Появление же герра Зоммера было связанно с тем, что семья Сафоновых предполагала в прошлом году выехать в Париж, а случайно подвернувшийся Герхард Зоммер, мог как эльзасец оказаться полезным в этом путешествии своим знанием как немецкой, так и французской жизни, попутно приглядывая за сыном и обучая его языкам. Тем более, что при тех обстоятельствах, в которых Зоммер оказался в России особо ему чиниться не приходилось и он был согласен поступить на место гувернёра за более чем скромное жалование даже для русского – практически то, что называется «за харчи».

Дело в том, что выпускник Страсбургского университета Герхард Зоммер имел несчастье два года назад стать гувернёром в семействе французского инженера-путейца. Предложенные Зоммеру условия были более чем великолепны, так как предполагалось, что семейство инженера выезжает в Россию, где инженера ждал прекрасно оплачиваемый контракт на строительство дороги. Зоммера в родных местах ничто не удерживало, а потому он с радостью согласился. Однако вскоре по прибытии в Россию, жена инженера закрутила роман с одним из именитых подрядчиков-толстосумов с той самой железной дороги, которую и должен был строить француз. Был скоротечный скандал, жена с детьми съехала к любовнику, с инженером расторгли контракт и дали понять, чтобы катился к себя домой, а Герхард Зоммер оказался в чужой ему стране, не зная никого и ничего, да к тому же без средств к существованию.

Кое-как через соотечественников ему удалось достать это место в семействе Сафоновых, чему он был безмерно рад. Аполлинарий Ильич впоследствии, узнав все обстоятельства, даже предполагал, что Зоммер согласился на столь унизительные условия, лишь бы выбраться из России поближе к родным местам, а там просто сбежать. Но и тут случилась незадача: в Царстве Польском начался мятеж, Франция приняла сторону мятежников, Пруссия поддержала Россию, но Берлин Сафоновых не интересовал, а в Париж выехать стало невозможно. Сафоновы застряли в своём новгородском имении, так и не решая куда ехать: возвращаться в Петербург не имело смысла, так как все знакомые успели разъехаться по дачам, гвардию вывели в летние лагеря, столица для людей светских фактически опустела. Взвешивались все за и против поездки через Австрию в Италию: «Так ли это безопасно? Не закипит ли вся Италия, как нынче Польша? Может стоит остановиться только на Вене?»

В любом из этих случаев услуги Зоммера были уже не так необходимы, а учитывая его вероятно неблагоприятное влияние на сына Сафоновых, в свете его неучтивых и неуместных высказываний, то даже и вредны. Обдумав все эти обстоятельства, Аполлинарий Ильич, решил отказать эльзасцу от места.

Так сложилось, что сам Аполлинарий Ильич с супругой не дожили до того часа, когда неуклюжее высказывание эльзасца оказалось пророческим. Оба супруга умерли почти в одночасье в глубокой уверенности, что с помощью родственных связей пристроив своего Сержа в гвардию и в адъютанты к Великому князю, они обеспечили сыну надёжное и достойное будущее.

Смерти их, с разрывом в полгода, Серж Сафонов встретил практически равнодушно. Разумеется, оба раза он испрашивал отпуск по службе, чтобы отъезжать из Петербурга в родительское имение на похороны, но особых горестных чувств он оба раза не испытывал. И не в силу душевной чёрствости, а в силу того, что между ним и родителями не было любви, так же как между самими родителями тоже не было любви и не было верности. То есть не было ничего такого что делает семью семьёй. Было только своего рода негласное соглашение, по которому всем было удобно жить. Родители жили своей светской жизнью, где-то вместе, где-то порознь, в зависимости от требования момента, а маленький Серж, всегда, сколько себя помнил, более общался с гувернёрами, прислугой, деревенскими сверстниками.

Общение же с родителями сводилось к некому ежедневному ритуалу:

– Доброе утро (день, вечер) папа̀ (мама̀н).

– Доброе, милый. Как ты сегодня спал (играл, гулял, учился)?

– Спасибо, хорошо.

– Ну вот и молодец, ступай, будь хорошим мальчиком. Слушайся бонну (гувернёра, учителя).

Разумеется, случались и некие изменения в этих многократно отработанных диалогах. Изменения обычно были связаны с сообщением, что родители уезжают в столицу или заграницу, а чаще к кому-то из многочисленных родственников с целью либо визита вежливости, из расчёта на будущее упоминание в духовном завещании, либо уже на похороны и хлопоты по вступлению в наследство.

Благодаря такому жизненному подходу семья Сафоновых постоянно успешно балансировала на грани светского великолепия и разорения. Деньги утекали как вода в песок, но и всегда волшебным образом возникали откуда-нибудь вновь. В подобном течении дел даже можно было усмотреть некое странное постоянство.

Когда Сержу исполнилось девятнадцать, годами любовно создаваемый и отлаживаемый его родителями механизм родственных и дружеских связей, через череду визитов к персонам важным, преподнесло ему чин корнета в кавалергардском полку. Дальнейшие родительские визиты уже к персонам не просто важным, а значительным, принесло звание поручика и место адъютанта при Великом князе Николае Константиновиче, который летами был старше своего адъютанта года на три, а потому при совпадении интересов, они довольно быстро сошлись характерами.

Что же касается той родительской заботы, благодаря которой он так блистательно начал свою карьеру, то Серж прекрасно сознавал, что делалось это во многом не только ради него самого, но и ради их самодовольства: «Наш сын кавалергардский офицер и адъютант Великого князя! Князь и многие из свиты Его Императорского Величества ценят Сержа».

В кругах Сафоновых это тоже было своего рода капиталом, как и знакомства или перспективы богатого наследства. Серж, это понимал, будучи от природы юношей неглупым и получившим хорошее образование (спасибо всем тем учителям, кого родители регулярно нанимали и с такой же регулярностью увольняли), он интуитивно чувствовал в подобном некую неправильность, но тем не менее пользовался подобным состоянием вещей с удовольствием.

В двадцать два года, помимо кавалергардского мундира и необременительной адъютантской должности, он имел по мнению дамского общества привлекательную внешность: высокий, стройный с выразительными глазами. Был в меру насмешлив, ненавязчиво галантен. Для замужних дам и вдов интересен как необременительный и приятный любовник, а для девиц на выданье как перспективный жених.

В общем кавалергард Сафонов был не обделён женским вниманием. Что же касается до мужской дружбы, то и здесь он имел успех. В гвардейском кругу он с лёгкостью попадал в тон общения, рассуждая о породах лошадей, их достоинствах и недостатках. Помимо того, его память хранила немалое количество анекдотичных историй, произошедших с его родственниками, знакомыми или им самим, что позволяло оживлять разговор к удовольствию собеседников.

В тоже время он с такой же удивительной ловкостью вёл общение и со штатскими из числа чиновников или купцов, зачастую даже старше себя по годам. При этом очаровывая их своим умением нетривиально обсуждать материи самые приземлённые: подрядные работы, поставки, делопроизводство и тому подобное. Где он и когда успел приобрести таких знаний, для собеседников оставалось тайной. В то время как никакой тайны в этом не было. Серж просто умел слушать их самих, запоминая сказанное, систематизируя и анализируя услышанное, а после пересказывая к случаю.

Умение пить наравне с другими, но в отличии от них оставаться на ногах, умение беспечно проигрывать и выигрывать в карты, умение сочетать резкость в выражениях с учтивым достоинством, помогали ему избегать осуждения как со стороны гвардейского офицерства за дружбу со «шпаками», так и со стороны штатских, считавших гвардейцев чванливыми баловнями судьбы.

Так пролетели три года службы: в шумных веселых кутежах и приятных салонных беседах, флиртах, картах. Деньги появлялись, деньги исчезали. Любовь приходила, любовь испарялась, освобождая место для новой. Всë было прекрасно и, казалось, так и будет всегда, но, как принято писать в романах, судьба нанесла Сергею Сафонову неожиданный удар. Хотя, пожалуй и ударом это назвать было сложно. Сам Сафонов спустя время воспринимал происшедшее с ним в то прекрасное морозное мартовское утром 1875 год как принудительное купание в бочке золотаря, разве что запаха не осталось, но вот душевные чувства были соответствующие.

По началу все показалось ему неким казусом: при выходе из дома, двое городовых не дали ему сесть в извозчицкую пролётку, чтобы ехать во дворец матери Великого князя Николая Константиновича, при котором он состоял адъютантом. Учитывая то, что со своим патроном он не виделся последние три дня ввиду того, что каждый из них развлекался в разных компаниях и на разных концах Петербурга, Сафонов, хотел уточнить у князя: будет ли в нëм надобность в ближайшее время.

Однако, как уже было упомянуто, его остановили двое полицейских чинов и с почтением, хотя и очень настойчиво, пригласили проехать с ними, якобы именно по делам, касающимся особы Великого князя, о сути которых ему разъяснят по прибытии на место. Заинтригованный происходящим, Сафонов выполнил это не то требование, не то просьбу и в результате оказался в кабинете полицейского пристава Василеостровского участка.

Увиденное там Сафонова насторожило. В кабинете помимо самого пристава, сидящего за столом и явно агрессивно настроенного, находился ещë один полицейский, по виду исполняющий обязанности писаря, так как пристроился в углу за конторкой с кипой листов бумаги и чернильницей. Кроме этого, у стола пристава притулилась на стуле некая личность, явно нервничающая и заискивающе поглядывающая на пристава. Уже наметанным в общении с разного рода людьми глазом, Сафонов определил личность как существо торгашеского типа.

Самому Сафонову указали место на стуле посередине кабинета, и прибывшие с ним городовые встали позади него. Все это явно смахивало на допрос и Серж, не чувствуя за собой вины, счёл необходимым возмутиться:

– Я протестую. По какому праву меня сюда доставили столь постыдным образом под явным конвоем и похоже намерены удерживать? Я гвардейский офицер и ни в чём предосудительном не замешан.

Пристав с напускным равнодушием процедил сквозь зубы:

– Извольте не торопиться с протестами, поручик. Итак, приступим. Для порядка представьтесь для записи секретарём в протокол. Ваше имя, фамилия, сословие, лета.

Не видя необходимости скрывать столь очевидную правду, Сафонов ответил:

– Дворянин Сафонов Сергей Аполинариевич. Двадцати двух лет от роду.

Полицейский секретарь, отряхнув с пера каплю, заскрипел по бумаге, записывая сказанное.

Тем временем пристав продолжил:

– Служите? Где?

– Поручиком в Кавалергардском Ее Величества Государыни Императрицы полку. Состою в адъютантах при Великом князе Николае Константиновиче, – раздражаясь ответил Серж. – Неужели вам это не известно.

– Именно, потому что нам всё это известно, вы и оказались здесь, – счел необходимым повысить голос пристав. – Продолжим. Приходилось ли вам бывать в доме матери Великого князя – Великой княгини Александры Иосифовны, в девичестве принцессы Саксен-Альтенбургской?

Вопрос был явно с каким-то подвохом, но в чëм он состоял Сафонов с ходу сообразить не мог, поэтому ответил честно:

– Разумеется бывал, так как по роду службы я обязан был сопровождать Великого князя. В том числе и в дом его матери, Великой княгини.

Пристав удовлетворённо покачал головой, будто добился от Сержа неких важных сведений, явно уличающих Сафонова как отъявленного негодяя.

– Прекрасно, что не изволите отпираться. Секретарь, внесите в протокол признание арестованного.

Услышав, что его уже именуют «арестованным», Сафонов вскипел:

– Что за чушь? В чём признание? Разве в том, что адъютант посещает места, где пребывает его начальствующее лицо есть что-то предосудительное?

На лице пристава засквозило самодовольствие от собственной проницательности:

– А это как посмотреть. Рассмотрим обстоятельства дела подробнее. Для чего приступаем к допросу свидетеля, – при этом пристав обратился к уже извертевшемуся рядом с ним на стуле человечку, торгашеского вида. – Господин Буткевич, знаком ли вам данный поручик Сафонов?

Человечек, названный Буткевичем, с готовностью затарахтел:

– Точно так-с. Знаком и очень даже хорошо знаком.

Сафонов возмутился:

– Вы лжёте, я с вами никогда в знакомстве не состоял, тем более в хорошем.

Теперь Буткевич перешёл со скороговорки на визг:

– Господин пристав, я настоятельно требую оградить меня от оскорблений со стороны данного субъекта.

Раздался рык пристава:

– Умерьте свой пыл, юноша! Извольте иметь уважение к летам и положению в обществе господина Буткевича!

Но поручика уже было не остановить:

– Так как данный господин мне незнаком, то его положение в обществе так же мне не известно. Что же касается возраста, то дожив до своих лет, он сформировался в отъявленного лжеца.

Пристав побагровел:

– Молчать, сосунок! Молоко на губах не обсохло, а учить вздумал! Господин Буткевич, сообщите каким образом произошло ваше знакомство с этим арестованным.

Буткевич опять зачастил:

– Я держу на Большом проспекте ювелирный магазин. Изумительные вещицы для продажи представляю. Между прочим, господин пристав, ежели вашей супруге или иным родственникам что-либо из украшений понадобиться, то я всегда…

Пристав раздраженно оборвал ювелира:

– Господин Буткевич, прошу не уклоняться от сути дела.

– Так я же и говорю, этот поручик, третьего дня ко мне заходил. Принёс шкатулку. Филигрань, серебренная с изумрудами. Предложил купить.

Сафонов от подобного беспардонного вранья в буквальном смысле попытался подскочить со стула, но стоящие сзади городовые с лёгкостью прижали его за плечи на место.

Пристав угрожающе процедил:

– Я бы советовал вам, поручик, не усугублять буйством своего положения! Господин Буткевич, продолжайте.

Буткевич опасливо косясь на Сафонова, продолжил:

– Э-э-э, о чём бишь я? Ах, да. Принёс, предлагал купить. Но я бы, конечно, ни за что не согласился, не в моём обычаи покупать с рук у незнакомцев, но этот молодой человек так просил. Маменька говорит при смерти, деньги срочно требуются. Я его и пожалел по доброте души. А вот сейчас посмотрел на его непочтительное отношение, да и думаю, что сей молодец в карты проигрался или на девок поистратился, потому и деньги понадобились.

Пристав жестом заправского факира извлёк откуда-то из-под стола шкатулку:

– Господин Буткевич, вы об этой вещи говорили?

– Именно о ней.

– А вам эта шкатулка знакома, арестованный? – обратился пристав к Сержу.

Сафонов растерялся, так как шкатулку он действительно ранее видел и только и смог заикнуться:

– Да, но…

И был тут же оборван приставом на полуслове:

– Достаточно. Секретарь, запишите, что арестованный признал предъявленную ему шкатулку, ранее им украденную из дома Великой княгини.

– Я этого не говорил! – опешил Серж.

– Коли признали, что шкатулка вам известна, а господин Буткевич назвал вас как продавца её, то так стало быть из дома Великой княгини она пропала с вашей помощью. Куда как вы сами признали были вхожи, – совершенно спокойным и назидательным тоном, будто и не было в его голосе угрожающих нот несколько минут назад, подвëл итог пристав.

Поручик обескураженно молчал. Стало ясно, что всë сказанное им либо вообще не воспринималось, либо выворачивалось против него самого.

– Благодарю вас, господин Буткевич, подпишите протокол у секретаря и можете идти. – теперь уже совершенно спокойно произнёс пристав. Было видно, что более его ничто и никто не интересует.

Буткевич торопливо расписался в бумагах у секретаря и опасливо обогнув стороной стул с арестованным, боком ускользнул в дверь. В отличии от пристава, происшедшее его явно нервировало.

Пристав убрал злосчастную шкатулку в несгораемый ящик у себя за спиной, затем жестами указал городовым и секретарю уйти. Те молча вышли, притворив за собой двери.

Пристав несколько секунд разглядывал Сержа, будто что-то прикидывал в уме. Наконец заговорил равнодушным голосом:

– Вот что, молодой человек, с вами пожелала поговорить одна небезызвестная вам персона. Настоятельно рекомендую вам прислушаться к её советам. Уверяю, в вашем затруднительном положении, то, что вам предложат будет наилучшим выходом для всех. А для вас в особенности. А иначе вам не миновать суда и верной каторги.

Выждав немного, будто давая время Сафонову осмыслить услышанное, он встал со своего места и направился к дверям, открыв их, он обратился к кому-то подобострастным тоном:

– Ваше Сиятельство, прошу Вас, он в полном Вашем распоряжении.

Сафонов ожидал увидеть Великого Князя, своего патрона, ведь вся эта происходящая дикая абсурдность не могла не затрагивать косвенно его. Он бы мог своим словом развеять всю нелепость обвинений. Но вместо него вошёл князь Оболенский. При виде его Сафонов обрадованно вскочил. Пусть это был не его шеф, но это тоже человек их круга, человек великосветский, в чине генерал-лейтенанта занимающий должность шталмейстера двора, ответственный за царские конюшни, как один из крупнейших российских коннозаводчиков. За этим человеком власть и своей властью он сейчас, несомненно, поможет Сержу, тем более что именно он знает подлинную историю этой распроклятой шкатулки.

Оболенский имел вид задумчивый и войдя в кабинет, бесцеремонно сел на место пристава. Немного брезгливо оглядел стол и явно опасаясь запачкать обшлага рукавов, воздержался от того, чтобы опереться на столешницу, предпочитая сложить руки у себя на коленях. После чего поздоровался с Сафоновым.

– Добрый день, Серж. Надеюсь, с вами здесь не очень строго обошлись.

Здороваться с приставом он почему-то не стал. То ли не счел нужным, то ли уже видел его ранее.

Пристав же сам подал голос:

– Мы действовали исключительно воспитательными методами. Почти как с сыном родным общался! Кстати, насчёт сына. Я могу надеяться, Ваше Сиятельство?

Оболенский как-то рассеянно вскинул на него взгляд, будто не понимая, что от него хотят и почему этот человек вообще ещë здесь, а не за дверью.

– Что? А да, конечно, место управляющего моим конезаводом в Тульской губернии ему будет представлено.

– Сердечно будем благодарны, Ваше Сиятельство, – залебезил пристав. – Сами, как родитель, понимаете мою тревогу за единственного ребенка. Так хочется, чтобы он…

Оболенского пристав явно тяготил и ему не терпелось отделаться от него пристойным образом, а потому он поспешил перебить надоедливого собеседника:

– Пустяки. Люди добропорядочные и с пониманием всегда необходимы. Так вы позволите мне переговорить с Сержем?

Пристав, видимо решив, что достиг желаемого, заискивающе закивал:

– Разумеется, оставляю вас наедине.

После чего исчез с такой завидной скоростью, что можно было усомниться: «Да он ли это? Неужели ли это был тот самый человек, что несколько минут назад метал гром и молнии не хуже Зевса?»

Но в данный момент Сафонова интересовали не метаморфозы, происходящие с приставом, а собственная судьба и надежда на то, что князь поможет рассеять выдвинутое обвинение.

– Князь, я так счастлив Вас видеть! Они тут такие ужасные вещи говорили! Вы помните ту шкатулку, что третьего дня выиграли у Великого князя? Они утверждают, что я её украл и продал какому-то лживому ювелиришке. И чтобы я ни сказал этот пристав поворачивает сказанное мне в вину. Бога ради скажите им всем, что они заблуждаются.

Оболенский взглянул на Сержа, так как глядят доктора на наивного пациента, желающего знать когда он сможет вставать с постели, в то время как ему пора думать о последнем причастии.

– Дорогой мой, это совершенно невозможно. Ведь если я это сделаю, то в деле появиться имя вашего патрона. Вы представляете какие начнутся толки: «Великий князь Николай Константинович поставил на кон шкатулку своей матери, взятую без её ведома!» Это будет удар для Великой княгини, которая уже обнаружила пропажу. Да и в целом для царской фамилии это будет явным пятном. Никто просто такого допустить не сможет. Что же остаётся? Что я сам похитил шкатулку? Это же просто нонсенс, – начиная раздражаться, Оболенский продолжил. – Откуда мне было знать, что этот сиятельный двадцатипятилетний оболтус для того, чтобы отыграться способен на подобное.

Наконец Сафонову стало всë ясно: происходящее с ним не ошибка, это продуманная комбинация, затеянная чтобы прикрыть поручиком Сафоновым чужой грех.

Тем временем Оболенский, видимо заметив какую-то перемену в лице Сержа, притушил собственное раздражение и продолжил, стараясь придать своему голосу как можно больше душевности и участия:

– Я понимаю ваше негодование, но поверьте, в складывающихся обстоятельствах, чтобы не подвергать осмеянию публики царскую фамилию, всё сейчас происходящее с вами является жестоким, но оправданным шагом.

Сафонова это явно не радовало:

– Иными словами, мне предуготовлена роль громоотвода, эдакой малополезной разменной фигуры.

Оболенский продолжил успокаивать:

– Ну зачем же так мрачно? Можно и иначе посмотреть на происходящее. Ваша жертва поспособствует сохранению чистоты облика монаршей семьи. Ведь вы же присягали Государю нашему, а следовательно, и всей монархии, – голос князя от вкрадчивости перешёл к вдохновенной патетике. – Да! Вы жертва! Но жертва во имя великого идеала незыблемости монархии! А это уже почётная и возвышенная жертва!

Сержа потянуло съехидничать, он уже понял, что выручать его никто не собирается, а потому от словесной оплеухи этому лощёному царедворцу ему самому хуже не станет.

– Не желаете ли поменяться со мной ролями, князь? Жертва, принесённая генерал-лейтенантом, смотрелась бы более значима, чем жертва, как в этом кабинете уже выражались, молокососа поручика.

Патетический пафос князя угас, и он досадливо огрызнулся:

– Ну вот вы опять начинаете это бессмысленное упрямство. И достаточно прикидываться невинной овечкой. Я немало знаю о вас, Серж. О ваших ресторанных кутежах, о тех долгах, что за вас выплачивала ваша бабушка…

Сафонов понял, что разговор выливается в бессмысленное препирательство и чем терять время, лучше начать торг за свою судьбу.

– Достаточно, князь, я вас понял. Я сам знаю, что далеко не ангел, но и чёртом – искусителем, коим, как выясняется являются некоторые сиятельные особы, я не был. Так что вернёмся к нашему предмету. Итак, если я проявляю упрямство, то делу дают официальный ход, а значит далее суд и каторга. А если я покладист? Чем взамен вы меня обольстите?

Князя явно стало раздражало, что в нëм не хотят видеть мудрого миротворца и благодетеля:

– Оставьте ваши неуместные аллегории. Желаете перейти к делу, извольте. Если вы признаете свою вину, то достаточно будет прошения об отставке. После чего вас освободят. Посудите сами, продолжение вашей службы в качестве адъютанта Великого князя выглядело бы более чем пикантно. Тем более что на семейном совете принято решение удалить его из столицы до окончания светских толков для лечения заболеваний нервического свойства. Мнения авторитетных врачей на сей счёт будут обеспечены. Как вы понимаете, адъютант Великому князю станет не нужен. Вот, собственно, и всё.

Сафонова покоробило от того, как просто виделось решение его судьбы князем, и он уже мало себя сдерживал:

– Вы забыли о потери моего честного имени для общества. Ведь в свете непременно пойдут слухи. Ах, да это же такая малость по сравнению с величием той цели, что вы мне тут обрисовали.

Видя, что Оболенский порывается что-то сказать, Сафонов остановил его жестом.

– Дайте докончить. Я согласен. Но какие гарантии, что всё обойдётся без суда?

Оболенский удивлено вскинул брови, ответ казался ему очевиден:

– Моё слово. И, разумеется, мы понимаем, что если нарушим условия уговора, то вас уже ничто не будет удерживать рассказать суду присяжных всё вам известное. Вам могут не поверить, но повторяю, публичный скандал никому не нужен.

– Цену слову князя Оболенского, я сегодня уже узнал. А вот второй аргумент мне представляется более надёжным. Итак, вы не оставляете мне иного выбора, как только согласиться на этот фарс. Прошение об отставке писать немедленно?

– В этом нет такой необходимости. Можете просто передать через пристава. Он человек сметливый, с ним договорено, – теряя интерес к общению, с равнодушием ответил Оболенский:

– Причина отставки? Разумеется, по болезни?

Князь, считая дело слаженным, торопливо встал из-за стола и направился к дверям.

– Да какую сочтёте нужной, не столь важно. И прощайте юноша. Я рад, что вы выказали достаточно благоразумия.

Серж не преминул бросить ему вдогонку:

– Лжецам ложью и воздастся.

Сказанное видимо несколько озадачило Оболенского, и он затормозился в дверях.

– Что простите?

– Да так, просто пустяк. Безделица. Считайте, князь, что я начинаю писать евангелие от Сергея Сафонова.

Оболенский недоумённо пожал плечами с видом, что запоздалая бравада Сафонова его не взволновала и вышел. Вместо него на пороге появился пристав и, прикрыв за собой двери, выразительно посмотрел на Сержа и подойдя к своему столу, демонстративно передвинул чернильницу и несколько листов бумаги в сторону поручика. Сафонов, придвинув свой стул к столу и стал писать, не слишком заботясь о стиле изложенного в рапорте. В конце концов это же пустая формальность для них всех, они всё уже решили за него. Им нужен формальный повод, чтобы потом за его спиной шепотком дать правдоподобное объяснение его такому «неожиданному» прошению об отставке.

Окончив писать, Сафонов встал и не спрашивая разрешения, покинул кабинет, а затем и полицейский участок. Никто его не задерживал. Он был уже никому не интересен.