Читать книгу Грязный город - - Страница 4

30 ноября 2001 года, пятница

Однажды Эстер так защекотала меня, что я обмочилась. Мы были у нее дома, на заднем дворе.

– Эстер, перестань! – взмолилась я, хохоча сквозь боль.

– Не будет тебе пощады! – кричала она.

В наших играх Эстер была заводилой, придумывала то одно, то другое, пока я обмусоливала детали. Нам было по восемь лет.

Я повалилась на землю. Эстер уселась на меня верхом. Столько лет прошло, но я до сих пор помню, как она впивалась пальцами в мой мягкий живот, а я покатывалась со смеху. Закатывалась так, что не в силах была продохнуть. Ощущение примерно такое же, как при прыжке на глубину водоема: ждешь и ждешь, когда ногами коснешься дна, чтобы оттолкнуться от него и вынырнуть на воздух. И вдруг я увидела – сначала увидела, а потом уже почувствовала, – что на моих спортивных шортах расплывается мокрое пятно. Эстер тоже это заметила. Я задом отползла от нее. Девочки моего возраста в трусы не мочатся.

Никогда не забуду, что она тогда сделала. Эстер встала, отступила на шаг. Я ждала, что она сейчас завизжит, начнет глумиться надо мной, но увидела, как из-под ее короткой юбочки по длинной ноге течет янтарная струйка. Ее белую кожу покрывали синяки – лилово-бурые отметины, как на крупе серого в яблоках коня. На белых носках, которые она надевала в школу, расплывалось светло-желтое пятно – такого же цвета, как занавески на кухонном окне в ее доме.

Широко улыбаясь, Эстер схватила шланг, повернула до отказа водопроводный кран и пальцами зажала струю, усиливая напор. Визжа, мы принялись вырывать шланг друг у друга. Я уже и не вспоминала про свой конфуз. Пыль кружилась над растекавшейся лужей, постепенно впитывавшейся в землю.

Мама Эстер, Констанция, качая головой, заставила нас раздеться у входа в дом. Мне она дала свою рубашку. Та была длинная, как платье, доходила мне до колен. Нижнего белья на мне теперь не было: Констанция не додумалась предложить трусики дочери, а я сама не попросила. Помню свое ощущение трепетного возбуждения, когда я сидела на заднем сиденье юта[1] отца Эстер в одной только тоненькой белой хлопчатобумажной рубашке. Я обожала ездить домой со Стивеном, как я называла отца Эстер по его настоянию. Сидя с ним в машине, я воображала, что он мой папа и мы куда-то едем вместе. Сам Стивен много не разговаривал, но мне кажется, он с удовольствием слушал мою болтовню. А я готова была сделать что угодно, лишь бы рассмешить его. Маме я никогда не признавалась в том, что Стивен мне очень нравится. Она всегда сердилась, если я начинала расспрашивать ее про своего отца. В этом Эстер имела еще одно преимущество передо мной: у нее был отец. Но я ей не завидовала. Она заслуживала того, чтобы у нее был отец, крепкий, мускулистый мужчина, который запросто поднимал ее вверх и кружил в воздухе. Отец, который любил ее так же сильно, как я.

* * *

Свое имя Эстер моя лучшая подруга носила с величавой непринужденностью, как королева – корону. Меня она всегда называла «Ронни». Взрослое имя, которым меня нарекли, мне не шло. Чарующие слоги Ве-ро-ни-ка ко мне не имели отношения. Нам было по двенадцать лет, когда она пропала. Я тогда была плотно сбитая, важная, ростом меньше, чем Эстер, но полная решимости диктовать правила игры. Когда мы на переменах в школе изображали Могучих рейнджеров, я всегда присваивала себе право распределять роли и сердито топала ногами на других детей, осмелившихся выдвинуть свои идеи. Но с Эстер мне редко удавалось настоять на своем: обычно я оглашала уже принятые ею решения. Иногда она влетала в комнату с высунутым языком, высоко подпрыгивала, приземляясь на широко расставленные согнутые в коленях ноги, закатывала глаза и с криком «ура!» так же стремительно убегала. Мне нужно было самоутверждаться, а Эстер – нет. Думаю, поэтому меня к ней влекло.

Неудивительно, что мама Эстер считала, будто я плохо влияю на ее дочь. На самом деле зачинщицей всех шалостей и проказ была именно Эстер. Порой мне стоило лишь взглянуть на нее краем глаза – на каком-нибудь собрании, в раздевалке бассейна или когда мы сидели за низкими столиками в детском саду, – и я прыскала со смеху. Мы постоянно смеялись, и я всегда бежала следом за ней, пытаясь делать вид, будто это я – лидер.

* * *

В последнюю пятницу ноября, в тот день, когда пропала Эстер, после школы мне полагалось выполнять домашнее задание за столом в своей комнате. В пятницу занятия заканчивались рано, в два тридцать, и мама требовала, чтобы я сделала все уроки до выходных. Учительница поручила каждому ученику подготовить плакат о какой-нибудь стране Южной Америки. Мне удалось урвать Перу, еле отвоевала: на нее претендовал один из близнецов Аддисонов, хотя буквально все знали, что ламы – мои любимые животные. Рисунками с их изображением я обклеила все свои учебники. Правда, сейчас почему-то лама у меня не получалась. Глаза у нее смотрели в разные стороны, а ноги вышли безобразно толстыми и короткими, хотя я старательно перерисовывала животное из старого номера «Нэшнл джиогрэфик», который мама купила в газетном киоске около работы. Меж ножками моего стула петлял наш толстый рыжий кот Фли. Я подложила журнал под альбомный лист, но бумага была слишком толстой, и мне не удавалось карандашом обвести контур. Бросив эту затею, я пошла на кухню за пакетиком сухой лапши.

Фли выскочил из-под стула, и едва я открыла дверь, выскользнул в коридор и прибежал в кухню раньше меня. На самом деле его назвали мистером Мистофелисом[2], но «Фли» – самое близкое, что я могла произнести, когда была маленькой. С тех пор эта сокращенная кличка к нему и пристала. В кухне была мама, она стояла спиной к двери у висевшего на стене телефона, прижимая к уху белую трубку. Я босиком подошла к ней. Фли шествовал впереди, поглядывая на меня.

– Эстер из школы ушла вместе с тобой? – спросила мама, ладонью прикрывая трубку.

– Ага. – Я взяла с сушки на раковине перевернутый стакан и налила воды.

– В какую сторону вы пошли?

– К церкви.

«Как стащить из буфета лапшу, чтобы мама не заметила?»

– А потом расстались?

– Да.

«Если я скажу, что проголодалась, мама велит мне съесть яблоко – вон они, поблескивают в миске на столе». Продукты стоили дорого. Особенно свежие фрукты. Сама мама в иные дни довольствовалась лишь печеньем с чаем, но мне старалась обеспечить «полноценное» питание.

– В какую сторону она пошла? – нетерпеливо допытывалась мама, по-прежнему прикрывая ладонью трубку.

– Налево. От церкви она всегда идет налево. – Я до дна осушила стакан.

– Вероника Элизабет Томпсон, ты уверена? – Мама посмотрела на меня долгим внимательным взглядом.

Я переступила с ноги на ногу. В раннем детстве я думала, что Элизабет – ругательное слово и если его добавляют к твоему имени, значит, ты заслуживаешь порицания. И однажды прилепила «Элизабет» к имени одного из своих кузенов, когда он стащил из моей корзины пасхальное яйцо, найденное во время большой охоты, которую каждый год устраивали на дедушкиной ферме. Все надо мной смеялись.

– Абсолютно. – Я ополоснула стакан, вытерла его и прошла к буфету.

Несколько секунд мама молчала, ожидая, когда отзвук моего ответа растворится в тишине. Убрала за ухо прядь рыжих волос. У моей мамы второго имени не было. Просто Эвелин Томпсон. По непонятной причине двойные имена в ее семье давали только мальчикам. У ее брата Питера второе имя было Реджинальд – уже само по себе наказание, на мой взгляд. Я любила его больше остальных маминых братьев и сестер и, узнав, что дядю Питера нарекли столь неблагозвучным именем, ужасно обиделась за него. Фли терся о мамину ногу, но она на него даже не взглянула. Хотя обычно брала кота на руки и принималась ворковать с ним, называя его своим пушистым малышом или четырехлапым дитяткой. А увидев, что я мою за собой посуду, она прижимала руку к груди, изображая потрясение. Но сейчас мама отвернулась и что-то тихо сказала в трубку. Ее слов я не расслышала.

Я убрала стакан на место. Когда бочком пошла из кухни к себе в комнату, под платьем у меня был спрятан пакетик лапши «Мэми».

* * *

Теперь воспоминания об Эстер невозможно отделить одно от другого. Подобно сцепленным вагонам поезда, каждое из них тянет за собой следующее, образуя длинную клацающую вереницу. Сколько я себя помню, она всегда была в моей жизни – важный неотъемлемый элемент бытия, нечто само собой разумеющееся, как дом, где ты растешь. Как и моя мама, папа Эстер родился в Дертоне, но не имел общих родственников с нашей семьей, Томпсонами, которых легко отличали по рыжим волосам. Эстер не состояла в родстве ни с богатеями Резерфордами, ни с жадными Макфарленами. В нашем городке жили несколько человек с фамилией Бьянки – в основном итальянцы, – уже не молодые, и все их дети покинули Дертон. Эстер, как и я, была единственным ребенком в семье, что в нашей школе всех удивляло. Даже на Льюиса смотрели как на белую ворону, потому что он имел всего одного брата. Но мне, в отличие от Эстер, нравилось, что я у мамы одна. «Разве тебе не хотелось бы братика или сестренку?» – однажды спросила меня мама. «Нет, спасибо», – ответила я. «Будто вежливо отказалась от сэндвича с огурцом», – потом со смехом вспоминала мама.

Эстер мечтала, чтобы у нее было четверо или пятеро братьев и сестер или хотя бы кузины с кузенами, как у меня. (И будь они у нее, в тот день они проводили бы Эстер до дома.) А мне самой всегда была нужна одна только Эстер.

* * *

За ужином мама все больше молчала, даже особо не заставляла меня есть кукурузу, которая всегда напоминала мне зубы иноземных чудищ. Я ждала удобного момента, чтобы выйти из-за стола.

– Эстер так и не вернулась домой из школы, – сообщила мама.

Я уже отодвинулась от стола. Еще светило солнце, хотя шел седьмой час вечера. Мама Эстер, должно быть, места себе не находила от беспокойства.

– Ронни, она точно не говорила, что собирается заняться чем-то или пойти куда-то после школы? Может, она решила сходить в бассейн или прогуляться?

В бассейн мы ходили вчера. По пятницам мы бассейн не посещали. Тем более что сегодня вонь стояла несусветная: только идиот потащился бы куда-нибудь без крайней необходимости. К тому же в бассейн нас всегда водил папа Эстер.

Мы вышли из ворот школы вместе с другими шестиклассницами. Что сказала мне Эстер перед тем, как мы отправились по домам? Пока, наверное. Она обернулась, помахала мне рукой на прощание? А я?

В нетбол сегодня Эстер не играла: забыла взять кроссовки. И ужасно расстроилась из-за этого. А я была бы только рада пропустить игру. Эстер сидела на скамейке и, подпирая голову ладонями, жадно наблюдала за ходом матча. Когда мы с ней расстались у церкви, я мысленно отметила, что в следующий физкультурный день мне тоже надо бы прийти в школьных кожаных туфлях.

– Она просто пошла домой. – Левой ногой я поддела деревянную перекладину под столом. – Как всегда. – Мама, казалось, ждала от меня еще каких-то подробностей. – Я помахала ей, она махнула в ответ, – только я сказала это, как описанная мной картина мгновенно оформилась в отчетливое воспоминание. Взмах руки, едва заметный, но видимый, как контур перерисованного изображения.

Мой взгляд упал на торшер в столовой. Я поняла, что можно сделать с рисунком ламы. Надо поднести журнал с альбомным листом к верхнему отверстию в абажуре. Благодаря бьющему снизу свету, журнальная иллюстрация проявится на бумаге. Рисунок получится такой классный, что мой постер признают лучшим. Я стала думать об этом, мысленно обыгрывая возможные ситуации, представляя, как буду обходить те или иные препятствия. Если меня спросят, обвела ли я готовое изображение, придется признаться. Но ведь можно сказать: «Сама нарисовала». Это же не будет ложью?

Мама молчала. Лишь кивком разрешила мне выйти из-за стола.

Я вернулась в свою комнату. Казалось бы, меня должна охватить паника. Ничего подобного. Странная реакция, да? Как объяснить, почему меня совершенно не беспокоило, что никто не знал, куда подевалась моя лучшая подруга? Почему я сидела и как ни в чем не бывало делала уроки? В свое оправдание могу сказать одно: я воспринимала это так, будто они жаловались, что не могут найти океан. Мне было очевидно, что Эстер просто ищут плохо или не в тех местах.

В кухне зазвонил телефон, а спустя пару минут в комнату ко мне вошла мама.

– Мы едем к Маку. Он хочет побеседовать с тобой.

Я как раз выводила на середине листа ПЕРУ толстыми пузатыми буквами, которые у меня получались лучше всего.

– Об Эстер? – уточнила я.

Я не хотела, чтобы мама видела, как я жульничаю с помощью торшера. Придется перерисовывать ламу в тот день, когда она будет на работе.

– Да, Ква-Ква, – слабо улыбнулась мама. – Об Эстер.

Прозвище Ква-Ква дала мне мама. Я иногда называла ее Му-Му. Бывало, если мы отправлялись куда-то в дальний путь – например навестить мою тетю Кэт, жившую в штате Виктория, – мама шутливо говорила: «Ква-Ква и Му-Му пустились на поиски приключений».

* * *

Всю дорогу до полицейского участка мама вела машину, стиснув зубы. Сзади на шее у нее вздулась вена, будто ей под кожу запихнули пластиковый прут, прочный, но гибкий, сделанный из того же материала, что и скакалка. В отделении полиции я никогда не была, а полицейского Макинтайера видела только в городе или когда он приходил в школу, чтобы провести с учениками беседу о том, что детям лучше не общаться с незнакомыми людьми, это может быть опасно. Мама называла его «Мак». Они с женой Лейси жили рядом с местом его работы. Когда мы подъехали, Лейси выбежала из дома и впустила нас в участок. Мы миновали стойку дежурного и вошли в маленькую кухню. Из крошечного холодильника Лейси достала бутылку молока и налила его в кружку с надписью «Копы лучше всех». Добавив пять ложек шоколадного порошка «Майло»[3], она поставила кружку в микроволновую печь. В школе от кого-то я слышала, что Макинтайеры не могут иметь детей из-за того, что у Лейси какие-то проблемы со здоровьем. Я смерила ее взглядом, когда она вручала мне кружку с напитком. Лейси была очень худая, кожа да кости. Правда, моя мама тоже упитанностью не отличалась, однако меня ведь она родила.

Пришел Макинтайер.

– Привет, Эвелин, – кивнул он моей маме и сел за стол. – Привет, Вероника.

От него пахло по́том и одеколоном, и ему не мешало бы побриться.

– Просто Ронни, – поправила я его.

– Как тебе будет угодно, Ронни. – Он улыбнулся маме и подался вперед, опираясь на локти. – Расскажи, чем вы с Эстер занимались сегодня после обеда? – спросил как бы между прочим. Словно увидел на столе последний кусочек «Ламингтона»[4], но побоялся, что его обзовут обжорой, если он возьмет пирожное, и потому будто бы невзначай поинтересовался у присутствовавших: «Кто-нибудь еще это будет?»

Задавал он те же вопросы, что и мама. Отпивая глоточками солоновато-сладкий «Майло», я сообщила ему, что мы играли в нетбол, но Эстер в игре не участвовала. Что у церкви мы расстались. Что она была такая же, как всегда. Только я не упомянула, не смогла бы объяснить, что от Эстер даже в самый обычный день исходила некая магия и она могла сделать что угодно – скрутить язык, запеть, наклониться и ладонями коснуться земли, не сгибая колени. И она никогда не обводила изображения – рисовала сама.

– Эстер любит спорт? – спросил Макинтайер.

– Да, – ответила я. – С ней случилась беда?

Макинтайер глянул на маму, но она сидела чуть позади меня, лица ее я не видела.

– Нет, Ронни. Никакой беды с ней не случилось. Никакой.

Когда мы вышли из участка, мама остановилась, обняла меня и застыла. Через некоторое время мне надоело так стоять, и я кашлянула.

– Ква-Ква, – произнесла она мне в макушку, дыханием всколыхнув волосы, – я хочу, чтобы ты побыла у дяди Питера, пока я буду помогать с поисками.

– Я хочу искать вместе с тобой.

Я всегда находила Эстер, когда мы играли в прятки. У нее не хватало терпения подолгу оставаться в укрытии. Рано или поздно я замечала ее темноволосую голову, выглядывавшую из-за какого-нибудь дерева.

– Не хватало еще, чтобы и ты потерялась, – сказала мама, ладонью приглаживая мои волосы.

* * *

Мой дядя Питер встретил нас перед своим домом. Он приходился маме старшим братом, и она очень его любила. Я это знала наверняка, потому что, не считая меня, только ему удавалось по-настоящему ее рассмешить. Разулыбавшись, он крепко обнял маму. Улыбка у него была кривая: в молодости – ему тогда шел двадцать второй год – он играл в футбол, и в него кто-то неудачно врезался; с тех пор левая часть его лица немного перекошена. Когда я была помладше, он позволял мне дергать его за козлиную бородку, в которой теперь серебрилась седина. На нем была тенниска с логотипом компании грузовых перевозок, в которой он работал. Шагая рядом с мамой, дядя Питер повел нас в дом. При нашем приближении на крыльце зажегся оборудованный датчиком светильник, и я увидела, как на голых руках дяди заискрились рыжие волосики.

– Даже подумать страшно, Пит, – произнесла мама.

Он кивнул.

– Шелли пошла туда.

К маме Эстер моя мама не испытывала большой симпатии, но с тетей Шелли дружила Констанция. Эстер много времени проводила в доме моих дяди и тети, где вечно царил беспорядок, но ей это ужасно нравилось. Она умела везде оставаться самой собой – не то что я. А я, приходя к дяде, всегда чувствовала, что тетя Шелли считает меня хитрой и пронырливой. А если тебя считают хитрой и пронырливой, ты волей-неволей начинаешь вести себя соответственно. Я рыскала по двору, и, если украдкой пробиралась на кухню, чтобы чем-нибудь полакомиться, меня обязательно там кто-то заставал. Не то чтобы тетя Шелли возражала, но в ее глазах, сдается мне, я была избалованным ребенком. А дядя относился ко мне совсем по-другому. Смеялся над моими шутками. Один раз сам так меня насмешил, что я от хохота аж пукнула, отчего мы оба еще сильнее захохотали, продохнуть не могли. Но, пожалуй, это было и к лучшему, потому что воздух я испортила знатно. А однажды из какой-то своей поездки он привез мне шляпу, и, когда я ее надевала, казалось, что на голове у меня спит барашек. Я носила эту шляпу каждый день, пока мама не сказала, что она затерялась во время стирки.

Дядя обнял меня крепко-крепко.

Едва мы ступили в дом, свет на крыльце начал гаснуть. Я все ждала, что из-за забора вот-вот выпрыгнет Эстер и покажет нам язык, а потом, закатив глаза, громко захохочет.

С момента ее исчезновения миновало уже шесть часов.