Читать книгу Грязный город - - Страница 7

30 ноября 2001 года, пятница

Наш город не из тех, какие посещают туристы. Здесь по обочинам не стоят лотки, с которых торгуют вишней, и наши родители не держат кафе-кондитерские, где можно купить булочки с джемом и сливками. Мы, дети, затруднились бы сказать, на чем базируется экономика нашего города. Знали только, что ноябрь – очередной месяц в очередном году, когда от цен на пшеницу зависит счастье наших родителей. Наш город раскинулся по обеим сторонам железной дороги, от которой к школе тянулась центральная улица. Ее обрамляли большие вековые деревья, которые всегда стояли и будут стоять там, обозначая центр города. Магазины, равно как и мотель «Лошадь и трость», были в той же части города, что и школа. По другую сторону железной дороги, за шоссе, пролегавшим вдоль путей, находились отделение полиции и кладбище. Поезда компании CountryLink останавливались на старой станции, но только по требованию.

Формально лето еще не началось, но город уже выглядел как обгоревшая на солнце шелушащаяся кожа. От бетона на главной улице поднималось раскаленное марево. Со стен газетного киоска облезала краска и хлопьями разлеталась на ветру, усеивая белыми крапинками дорогу до самой школы. Имелась в городе и лавка, где торговали жареной рыбой с картофелем фри. Только, как говаривал отец одного из наших товарищей, откуда взяться рыбе за триста километров от океана? Потому эту лавку мы называли картофельной или иногда «Пузанчиком». Туда мы забегали за мороженым, оставляя на линолеуме лужицы воды, капавшей с наших мокрых плавок. Там было душно, стоял запах кипящего масла, в котором жарился картофель.

В Дертоне имелись две церкви. К одной примыкал зал, где в определенные будние дни вечерами мы собирались у флага организации девочек-скаутов, принесенного чьей-то мамой, и клялись в верности королеве, о которой знали лишь понаслышке. Однажды Ронни Томпсон незаметно для остальных слупила целую коробку печенья, предназначенного на продажу для сбора средств, и ей запретили посещать эти собрания. Эстер Бьянки тоже перестала на них ходить – в знак протеста. В выходные вторая церковь привечала молодежь: нас потчевали пончиками с джемом и теплым лимонадом, уговаривая принять любовь Господа. Мимо участка, отведенного для ярмарок и прочих городских мероприятий, тянулась еще одна железнодорожная колея. Ее проложила агрофирма по выращиванию пшеницы, которой некогда принадлежали почти все земли в округе. Поезда по ней больше не ходили, но до сих пор все по привычке замедляли шаг перед тем, как перейти этот путь, проверяя, не движется ли по ветке состав.

Наш маленький городок заметно отличался от более крупного, чуть дальше по автостраде. Слово «город» в устах наших родителей звучало по-разному. И мы по их примеру научились произносить «Город» с подчеркнутой выразительностью, как будто с большой буквы, когда подразумевали нашего «соседа», до которого ехать двадцать пять минут в тесноте машины без кондиционера. В Городе были кинотеатр, магазины «Кмарт» и «Риверс». А еще ипподром. Иногда мы просили наших отцов отвезти нас туда, чтобы посмотреть на лошадей.

– Хочешь поехать в Город – веди себя хорошо. И прекрати задирать младшего брата.

Мы, дети, между собой называли Дертон Грязным городом. Неизвестно, кто первым это сказал – должно быть, кому-то захотелось щегольнуть остроумием, – но к тому времени, когда мы пошли в школу, только так мы свой город и называли. Не с ехидством или с любовью, а как само собой разумеющееся: давали понять, что место, где мы живем, мы никогда не воспринимали как плохое или хорошее. Для нас это не был вопрос выбора. Наш город такой, какой есть. Мы здесь живем.

Некоторые бурчали, что Дертон умирает.

Работы становилось все меньше, наркотиков – больше. Весь город узнал об этом, когда какой-то чел, наширявшись, свихнулся – взвинтился так, что выше некуда, выше цен на бензин на старой автозаправке «Брукс», – и кулаком побил все окна в здании Ассоциации земледельцев, сильно поранив руку.

Но мы были детьми и в том ноябре не думали ни о чем, кроме изнуряющей жары, донимавшей нас по дороге в школу, пока мы тащились через железнодорожные пути или пыльными проселками. Помещения классов испеклись на солнце, хотя в тех комнатах, что располагались в старом каменном здании, было сумрачно и прохладно. Во времянках жар исходил от стен и поднимался от пола. Учителя обливались по́том, объясняя нам способы деления или степени сравнения, заставляя придумывать собственные примеры. «Он был высокий, как фонарный столб, то есть шести футов ростом» – это лучшее, что приходило в голову. Если не удавалось сесть на автобус и из школы мы шли пешком, домой мы добирались розовые как поросята и, тяжело дыша, тотчас же вставали перед открытой дверцей холодильника, из которого выплывали белые завитки холодного пара, быстро растворявшиеся в комнатном воздухе. Это напоминало нам сцену из фильма «Бесконечная история»[9], который мы смотрели по видику каждый день после школьных занятий.

* * *

В ту пятницу после полудня солнце палило так нещадно, что края дороги у обочин потрескались. Мы катили домой из школы на велосипедах, колесами продавливая плавившийся асфальт. Или выскакивали из небольшого белого школьного автобуса, который пятничными и субботними вечерами развозил членов клуба Лиги ветеранов армии и флота[10]. Один из нас так сильно пнул младшего брата по лодыжке, что тот споткнулся и упал, а его школьная широкополая шляпа отлетела в сторону. Когда мы добирались до дома, мамы наливали нам в стаканы холодный домашний лимонад из кувшинов, на которых почти стерся узор из колесиков лимона и апельсина.

Последний пациент на прием не пришел, и врач, у которого работала Констанция Бьянки, отпустил ее домой пораньше. Доктор был уже в летах. Когда он выйдет на пенсию или умрет, его врачебный кабинет, скорее всего, закроют, и местным жителям придется ездить за двадцать пять миль, в Город, чтобы им вправили вывих или померили давление. Констанция заехала бы за дочерью в школу, но, сев в машину, решила отправиться прямо домой. По пятницам детей отпускали в полтретьего, а Эстер не знала, что у мамы рабочий день сегодня закончится раньше. Если девочка уже ушла из школы, велика вероятность, что Констанция разминется с дочерью, потому что в жаркие дни Эстер предпочитала возвращаться домой короткой дорогой, через ручей. Поэтому Констанция прямиком поехала домой, где, готовясь встретить дочь, достала пачку печенья и налила два больших бокала ледяного молока. Приятный сюрприз.

Мы наблюдали, как Констанция Бьянки сидит на кухне за столом. Ей не терпелось увидеть Эстер. Утро у нее выдалось напряженным, послеполуденные часы – нервными. Она поругалась с подругой Шелли Томпсон. Констанция мечтала поскорее обнять дочь, отвлечься, слушая ее возбужденный рассказ о том, как прошел день в школе. Через какое-то время она поднялась из-за стола. Куда лучше пойти: к входной двери или к той, что ведет на задний двор? Констанция застыла в нерешительности. Может быть, Эстер уже как-то незаметно пробралась в свою комнату и нужно проверить там? Или все-таки остаться в кухне? По крайней мере, здесь она услышит скрип гравия на подъездной аллее, когда дочь будет подходить к дому. За каждую секунду, пока Констанция стояла неподвижно, она принимала не какое-то одно решение, а перебирала в уме целый ряд возможностей.

Около трех она принялась обзванивать знакомых, и каждый раз ей казалось, что вот сейчас она сделает еще один звонок и все само собой разъяснится. Не исключено, что утром она была рассеянна и забыла, как дочь предупредила ее о своих планах на вторую половину дня. Она звонила на работу Стивену, оставила ему несколько сообщений, но муж редко перезванивал. Можно подумать, стоял в больнице за операционным столом, а не на обочине дороги с лопатой в руках. Впрочем, это, наверное, не его вина, рассудила Констанция, ища оправдание мужу. Возможно, ему просто не передают ее сообщения. Хотя какая разница? Скоро мама кого-нибудь из учеников – хозяйка большой фермы, богатая, имеющая мобильный телефон, – позвонит ей и скажет: «Помните, я говорила, что мы поедем в Роудс и Эстер возьмем с собой?»

Конденсат на бокалах испарялся, молоко теплело.

А что мы? Кто-то из нас вертелся под ногами у старшей сестры, собиравшейся в Город, в кинотеатр. Исходил завистью, потому что тоже хотел посмотреть «Авансцену»[11]. Кто-то умолял старшего брата дать покататься на его грязном велосипеде, клялся, что потом отмоет его дочиста. По возвращении домой мы первым делом прыгали прямо в школьной форме в бассейн с водой, такой же бело-голубой, как зубная паста «Колгейт». Мамы выскакивали из дома и кричали нам, что хлорка испортит одежду, а нам только это и надо было: мы надеялись, что форма растворится в хлорированной воде и нам больше не придется ходить в школу.

К тому времени, когда мы сели ужинать, Эстер домой так и не вернулась. Кто-то из нас ел спагетти болоньезе с маленькими грибочками, которые не любил, но не жаловался, ведь на столе лежал чесночный хлеб; он просто съедал спагетти, а грибочки оставлял кучкой на краю тарелки. Кто-то сидел в кухне китайского ресторана, который держали его родители, и с наслаждением уплетал вилкой свинину в кисло-сладком соусе – его любимое блюдо, хоть родители и пытались приучить сына есть то, что ели они, именно так, как ели сами – палочками. Кто-то разогревал в микроволновке заморозку фирмы «Маккейн» – самое вкусное блюдо: цыпленка пармиджано, – и был безумно счастлив, потому что его брату досталась пастушья запеканка. Кто-то снова мучил запеченного тунца с макаронами. Или довольствовался отварной куриной грудкой с салатом и толстыми ломтиками моркови, потому что мама была на диете. Когда разгрызал морковь, ощущение было такое, что голова раскалывается надвое и потом придется заново ее складывать, подбирая с кухонного пола обе ее половинки, челюсть и мякоть, которая ее заполняла.

Одна из мам, вернувшись за стол после разговора по телефону, сообщила:

– Дочку Бьянки похитили.

– Когда? Где? – спросил отец. Его тон подразумевал, что мама, должно быть, что-то напутала.

Мало кто из жителей Дертона в ту пору имел мобильные телефоны. У нас, детей, их точно не было. Имя Эстер никто не произнес – мы, по крайней мере, не слышали. Мы не так много видели фильмов и читали книг, потому не знали, что бывает с пропавшими девочками. Слово «похитили» мало о чем нам говорило.

– Кто? – спросили мы, но наши родители не ответили.

– Бедная ее мать, – промолвила мама.

Порой она так говорила о себе самой: «Хоть бы раз подумали о своей бедной матери!» – поэтому мы предположили, что эта девочка сделала что-то плохое.

Или мы сразу поняли, о чем вели речь родители, ведь мы смотрели передачи «Блюстители порядка». Правда, само преступление представляли так, как оно было бы воссоздано на телеэкране: человек в балаклаве; камера меняет ракурс, берет в объектив девочку, синее школьное платье. Потом – с более широкого угла съемки – показывает, как выглядело бы место происшествия издалека. Пыльная дорога. Высокие эвкалипты не входят в кадр.

Одна из наших мам слышала, что девочка якобы просто ушла сама. Или родители сказали, как зовут пропавшую, а потом, оставив нас дома, отправились на ее поиски в составе специально собранной группы. Или же мы жили за пределами города, и родители вообще ничего нам не говорили, телефон в коридоре молчал, и о том, что случилось, мы узнали лишь в понедельник, когда пошли в школу.