Читать книгу Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - - Страница 6

«1880‑е были решающим десятилетием для профессии писателя», – так пишет Виктор Бонэм-Картер в «Авторах по профессии» (Authors by Profession )93. Бонэм-Картер выделяет именно это десятилетие, потому что 1884 год знаменует собой основание Общества авторов, под эгидой которого было опубликовано его двухтомное исследование и историю которого он рассказывает. Десятилетие это также ознаменовалось историческими событиями в области авторского права: три международные конференции по авторскому праву состоялись в швейцарском Берне, и в 1886 году девять стран ратифицировали международное соглашение об авторском праве (Соединенные Штаты присоединились к нему только в 1891‑м). В отличие от индивидуализма 1840–1850‑х годов 1880‑е были десятилетием институционализации. Авторы объединились с целью объявить себя профессиональной группой, назначить президента и почетного секретаря, сформировать управляющий комитет, учредить журнал, писать о профессиональных проблемах и деятельности, лоббировать законы об авторском праве и тем самым (как они надеялись) защищать свои права. Как писал в своем «Девятнадцатом веке» (The Nineteenth Century) Уильям Мартин Конвей:

[Общество авторов было основано] для поддержания и защиты законных интересов и прав [авторов] и существует для сбора информации и предоставления членам общества советов и помощи. Оно [Общество] рассматривает соглашения и разъясняет их фактическое значение и то, как они будут работать <…> Оно существует и процветает, потому что отвечает потребностям сообщества и выполняет работу, которую необходимо выполнить94.

Как с гордостью сообщил в 1892 году на ежегодном собрании Уолтер Безант, активный член Общества и редактор его журнала Author: «В первый – 1884 – год платных членов было всего 68, в 1886 году – лишь 153, через три года нашего существования, в 1888 году, нас было 240, в 1889‑м – 372, в 1891‑м – 662, а на данный момент, в 1892 году, – 870»95.

С социологической точки зрения авторство как профессия достигло «совершеннолетия» с созданием этих институтов и инициатив. Если использовать терминологию Шелдона Ротблатта, оно перешло от «статусного профессионализма» (status professionalism) к «профессионализму по роду деятельности» (occupational professionalism)96. С исторической точки зрения мы могли бы сказать, что авторство полностью приняло модель литератора как человека дела, первоначально намеченную в портрете Уильяма Джердана в галерее Fraser’s. Но следует добавить, что одновременное, с какой-то точки зрения парадоксальное и противоречивое стремление «исключить» литературу из сферы бизнеса также возникло в 1880‑х. Это проявилось и в идеологии эстетизма (искусство ради искусства) Уолтера Хорейшо Патера, Данте Габриэля Россетти и Оскара Уайльда, и в усилиях таких людей, как Джон Морли, чья серия «Английские литераторы» (English Men of Letters) знакомила читателей с биографиями великих прозаиков (следовательно, с историей «истинных» литературных достижений): Сэмюэла Джонсона (1878), Эдуарда Гиббона (1878), Вальтера Скотта (1879), Эдмунда Берка (1879), Джона Беньяна (1880), Джона Локка (1880), Джона Драйдена (1881), Чарльза Лэма (1882), Томаса ДеКвинси (1882) и др.a Как отмечает автор Cornhill Magazine в статье «Литератор последнего поколения», «глубокое чувство солидарности неразрывно связывает всех истинных членов братства, чьи высочайшие достижения отмечены посмертно»97. В конце XIX века в Великобритании появилась необычная практика – посмертное присвоение профессиональным авторам дипломов. Это был популярный способ публично признать вклад интеллектуалов в британскую культуру и повысить их статус как литераторов98.

Для профессионального признания писательниц 1880‑е оказались решающим десятилетием. Несмотря на то что в первых организационных собраниях Общества авторов, проводившихся тогда в Savile Club для джентльменов, женщины не участвовали, писательниц пригласили присоединиться к организации с момента ее официального основанияa. Согласно ранним записям, среди первых 68 членов-учредителей художественную литературу наряду с Уилки Коллинзом, Чарльзом Ридом и Ричардом Блэкмором в обществе представляла Шарлотта Мэри Янг. К концу 1880‑х (отчасти благодаря настойчивому стремлению женщин участвовать в организации) в правящем комитете заседали: в 1888 году – Генриетта Стэннард (известная как Джон Стрендж Винтер), в 1891‑м – миссис Хамфри Уорд, а в 1892 году – Мари Кореллиb. К 1896 году этот комитет избрал женщин в совет, который обладал решающим влиянием на управление Обществом авторов. Среди них были Шарлотта Янг, Элиза Линн Линтон и Мэри Огаста Уорд (известная как миссис Хамфри Уорд). Это официальное представительство в Обществе авторов сопровождалось дополнительными упоминаниями в книгах и периодических изданиях. Обращаясь в пособии «Перо и книга» (1899) к «молодежи, которую манит литературная жизнь», сэр Уолтер Безант включает в ряды этой молодежи и молодых женщин. Его огромная «литературная армия» («это тысячи перьев <…> [которые] работают каждый день») включает в себя «приходских священников», равно как и их «жен и дочерей», «профессионалов, государственных служащих, клерков», а также «дочерей из городских и сельских семей среднего класса» и «пожилых одиноких женщин, которые горячо желают немного увеличить свой доход»c. Если Льюис в 1847 году использовал военную метафору, чтобы упрекнуть «бесчисленное множество разгневанных самозванцев», «напоминающих армию Ксеркса»99, Безант в 1899 году – и в предшествующее десятилетие – был счастлив прославлять эту огромную литературную армию, начиная с нижних ступеней, пишущих для копеечных газет, до профессиональных журналистов, романистов и поэтов, независимо от их полаd.

Стратегия Безанта – включение женщин в Общество авторов, признание в статьях и книгах писателей всех типов и сортов, укрепление чувства солидарности (его слова) в их рядах – отражает его мнение о том, что литераторы должны прекратить нападки друг на друга в частном порядке и в печати, а вместо этого сплотиться против издателей и книготорговцев. Если использовать модель культурного производства Пьера Бурдье, Безант пытается стереть различия между авторами, основанные на иерархии жанров (поэзия вверху, серийная беллетристика и популярная драма внизу), и отказывается признать оппозицию между «символическим» и «экономическим капиталом». В результате, согласно схеме того же Бурдье, по мере роста аудитории и снижения ее специфической компетентности растет дискредитация произведений100. Вместо этого, почти так же, как это делает современный историк печати и книжной культуры Роберт Дарнтонa, Безант в «Пере и книге» рассматривает многочисленных участников книжного производства и объясняет их функции, указывая на их конфликты с другими группами с конкурирующими интересами, а не на внутренние противоречия между самими авторами. Как видно из названия доклада конференции Общества авторов 1887 года «Трения между авторами и издателями» (The Grievances between Authors & Publishers), целью правления было перенаправить внимание авторов на внешних врагов. Для Безанта писатели – «производители» или «создатели» литературной собственности, «чего-то, что имеет рыночную стоимость и открыто покупается и продается так же, как и добрые плоды земли», а издатели – только «распорядители великой литературной собственности, созданной авторами»101. В «Проспекте Общества авторов» (Prospectus of the Society of Authors), широко распространяемом через почту, затем опубликованном в Author, а затем включенном в качестве приложения в «Перо и книгу», Безант подчеркивает, что основатели Общества «руководствовались двумя ведущими принципами»: «отношения между автором и издателем должны быть раз и навсегда выстроены на основании четких и справедливых правил» и «вопросы авторского права – национального и международного – должны непрерывно оставаться в общественном сознании»102. Безант выстраивает оппозиции относительно более широкого поля власти, не концентрируясь на менее значительных конфликтах в художественных иерархиях.

Несмотря на основание Общества или, возможно, даже благодаря периодически возникающим вокруг него дебатам, концепции авторства и статуса писателя широко обсуждались, хотя и оставались нерешенными на протяжении 1880–1890‑х. Будучи редактором Author, Безант демонстрировал уверенность, оптимистично указывая на значительный прогресс, достигнутый писателями XIX века в плане экономического и социального статуса, а также общественного признания. По словам Безанта, профессия писателя «в долгосрочной перспективе действительно обеспечивает человеку больше достоинства и уважения, чем любая другая работа, если не считать церковь»103. Он представил карьеру современного Чаттертонаa, показав ее в развивающей последовательности, начиная с журналистики, чтобы «ему не было ни малейшей опасности умереть от голода», и дальше – через книжное издание до должности редактора периодического издания или «влиятельной утренней газеты»104. Безант отмахивается от тревог по поводу переполненности профессии, уверенно глядя на расширяющиеся мировые рынки, указывая, что «возможная аудитория популярного писателя в настоящее время составляет огромное число 120 миллионов» – по сравнению с пятьдесятью тысячами в 1830 году105. Он также приводит пример Теннисона, возведенного в звание пэра в 1883 году, в качестве противопоставления ничтожным пенсиям времен Георга IVb. Он к тому же мудро убедил Теннисона стать первым президентом Общества авторов, чтобы «пэр и поэт» официально представлял их кружок. По мнению Безанта, экономические, профессиональные и социальные награды были доступны юношам и девушкам с талантом, которые относились к литературной деятельности серьезно и профессионально – «в серьезном духе»106.

Уверенность Безанта вызывала предостерегающие, а иногда и едкие нападки. В частности, издатели возмутились тем, что Общество авторов де-факто являлось профсоюзом. В июне 1884 года специализированный издательский журнал Bookseller шутливо сообщил о создании «Общества по предотвращению жестокого обращения с писателями», в цели которого входило «принуждение издателей публиковать все присылаемые им рукописи; установление бессрочного авторского права, введение обычая ежедневных платежей авторам и предоставление им ежедневных отчетов о продажах, обеспечение того, чтобы авторские права возвращались писателям, когда издатели начинали получать от книг слишком большие доходы» и т. п.107 World опубликовал сатирическое стихотворение в том же духе:

Даже десятилетие спустя издатели продолжали насмехаться над деятельностью Общества, считая ее недостойной и корыстной. Например, статья Томаса Вернера Лори «Автор, агент и издатель. От одного представителя торгового сословия» (Author, Agent, and Publisher, by one of The Trade) в Nineteenth Century от ноября 1895 года. Издатель Джорджа Мура, Арнольда Беннетта и Уильяма Йейтса, Лори отверг «профессионализм» Общества авторов и приписал его «успехи» тому, что непрофессионалы могли наслаждаться «возможностью за небольшую ежегодную плату добавить к своим подписям несколько буквa и получать своего рода лицензию на то, чтобы называть себя авторами»109. Он также активно критикует профессиональных агентов, называя их «паразитами» и «неприятным наростом на литературе». В ответ на это Безант в декабрьском номере утверждает, что задача агента – управлять делами автора, освобождая его от «тревог и неурядиц», чтобы тот мог сосредоточиться на творчестве110.

Эти дискуссии между писателями и издателями представляют большой интерес для современных исследователей и стали центральной темой недавних публикаций, посвященных вопросам профессионализма на рубеже XIX–XX веков111. Они противопоставляют авторов-профессионалов дельцам-издателям. Но эти дискуссии не должны затмевать более тонкие, нерешенные вопросы об авторстве, возникавшие (или вновь оживившиеся) в этот период: вопросы об истоках литературы и литературного творчества, о разнице между экономической и художественной ценностью произведения, о популярности и уважении критиков.

Действительно, «Литература» (с большой буквы) и «Автор» (с большой буквы) стали повторяющимися темами для периодических изданий. Например, неподписанное эссе «О начинающем авторе» в Quarterly Review рассматривает первые семь номеров редактируемого Безантом The Author (1890–1897) и бросает вызов доминировавшему на страницах журнала деловому подходу к литературе. Неподписавшийся рецензент (Ч. С. Оукли) проводит уже общепринятое на сегодня разграничение между «журналистикой» и «литературой»: первая – «дела повседневные», «повествование о сиюминутных проблемах в общедоступной манере», вторая – «словесное выражение… оформленное так, что, хотя содержание со временем может устареть, форма будет сохранять интерес… для последующих поколений», – и утверждает, что деловой подход Безанта применим к журналистскому письму, но импульс письма литературного совсем иной: «…для истинного писателя – литератора, а не журналиста – существует множество мотивов, побуждающих его заниматься своим ремеслом и стремиться к совершенству, даже если он не получает за это никакого вознаграждения»a, 112. Главный импульс к любому истинному литературному труду, настаивает Оукли, содержится во фразе Facit indignatio versumb, – настаивает с возмущением, пронизывающим его эссе в разных формах: как несогласие, негодование, обида, жжение внутри и потребность высказаться113. Цитата из «Сатир» Ювеналаc свидетельствует о том, что рецензенту близка старая, более традиционная концепция автора и он ссылается на мысли и эмоции, которые побуждают к работе «подлинных литераторов». Этой цитатой Оукли намекает, что великие авторы прошлого лучше понимали истинный фундамент писательства, чем менее известные современные ему писатели уровня Безанта. Если вы не можете прочесть и понять эту латинскую строку, вы как бы исключаете себя из категории «подлинных литераторов». Он использует слово «призвание», за которым пускается в рассуждения об авторе как о «жреце в обширной естественной Церкви», подчеркивает высокое предназначение литератора и, напротив, отвергает «коммерческий аспект» журналистики с ее низшими, второстепенными мотивами114. Моубрей Моррис, постоянный автор журнала Macmillan’s Magazine, в 1880‑х повторяет идею о различии между литературой и журналистикой в статье «Профессия писателя» (1887). Для обозначения писательства он использует старомодное выражение profession of letters, чтобы подчеркнуть ученость, которой, по его мнению, недоставало современной периодике115.

Эти противопоставления: литература против журналистики, жречество против бизнеса и торговли, высокое искусство против коммерческого производства, литературная классика против статей-однодневок – все это кажется таким знакомым. С одной стороны, они оглядываются на романтические представления об авторе с его природным талантом, художественными страданиями, жреческим призванием и служением читателю, с другой – призывают к новому разграничению между высоким и популярным искусством, одиноким артистом и успешным буржуазным профессионалом, джойсовским творцом из «Портрета художника в юности» и писакой из New Grub Street Гиссинга. Они, похоже, также коррелируют с двумя принципами иерархизации, предложенными Бурдье в анализе поля литературы во Франции XIX века:

…гетерономным принципом, который благоприятствует тем, кто экономически и политически доминирует в поле (например, «буржуазному искусству»); и автономным принципом (например, «искусством для искусства»), который его сторонники из тех, кто обладает меньшим специфическим капиталом, как правило, связывают с некоторой независимостью от экономических условий. Во временном провале они видят знак избранничества, а в успехе – признак компромисса116.

Тем не менее, несмотря на всю очевидность сходства, я хочу остановиться на дискуссии 1880–1890‑х годов, чтобы понять ее не в простых бинарных оппозициях, а во всей сложности и полноте и выявить ее влияние на самовосприятие авторов и их публичную самопрезентацию, особенно для женщин. Тем более что в 1880‑х литературное поле Англии не было так четко очерчено, как в теоретических моделях Бурдьеa.

По мнению Безанта, журналистика и литература – не противоположные полюса, а этапы последовательного профессионального развития. Эти формы литературного творчества не исключают друг друга, а гармонично сочетаются. В «Пере и книге» Безант описывает картину, в которой писатель или писательница одновременно занимается и журналистикой и литературой. Мужчина (или женщина, «поскольку многие женщины теперь тоже принадлежат к этой профессии») каждое утро входит в свой кабинет «так же регулярно, как адвокат в свою контору». Подобно тому, как адвокат ведет несколько дел одновременно, современный профессиональный писатель берется за разнообразные литературные задачи:

…две или три книги ожидают рецензии; рукопись ждет оценки; собственная книга ждет доработки – возможно, биография великого умершего писателя для серии; надо также дописать обещанную журналу статью, а еще статью для Национального биографического словаря; возможно, еще и незаконченный роман, которому надо уделить как минимум три часа117.

Для Безанта какие-то задачи могут быть ближе к «журналистским», другие – к «литературным» (хотя он и избегает этих терминов), но он не считает эти модели работы взаимоисключающими. И не все они относятся, если говорить словами Бурдье, к art moyen (популярному искусству), которое характеризуется подчиненным положением производителей культуры по отношению к тем, кто контролирует производство и распространяет его продукты118.

Даже Оукли, автор консервативной рецензии для Quarterly, не возражает против журналистики как таковой. Он признает, что Кольридж был «поистине великим литератором», а также «выдающимся журналистом», таким образом не отрицая, что литератор может быть одновременно и тем и другим. Не предполагает Оукли и того, что зарабатывание денег несовместимо с созданием великой литературы: «Если мы не хотим, чтобы люди умирали от голода, конечно, необходимо думать и о чеках»119. Оукли скорее не согласен с методами, которые рекламирует и советует молодежи Безант: журналист «поставляет издателю тысячу слов за два шиллинга», или эссеист и поэт пишет на заданную тему. «Нужно решительно выступить против набирающей обороты тенденции воспринимать труд писателя как попытку быстро удовлетворить запросы аудитории ради заработка». Для Оукли, как и для Карлайлаa, которого он цитирует, «настоящая книга выходит из огня в нутре писателя»120. Оукли саркастически добавляет: «Если бы я был издателем, которому предложили тысячу слов за два шиллинга, я бы предпочел заплатить четыре шиллинга, чтобы этих слов не видеть, и я бы выложил деньги и так и сказал»121. Безант и Оукли спорят о стиле жизни писателя, о методах работы и о том, что необходимо для создания хороших произведений, а также о представлении автора о самом себе и его самопрезентации. Их дискуссия предвосхищает модернистское различие между страдающим, одиноким художником и успешным автором среднего класса, но эта оппозиция еще не сформировалась.

Что касается привычного ныне противопоставления финансовых успехов художественным достижениям – в терминах Бурдье, успехов в «субполе широкого производства» успехам в «субполе узкого производства», – Безант не считает их конфликтующими. Обсуждая авторские права, он, правда, отделяет литературную ценность от коммерческой, но не рассматривает их как взаимоисключающие и не считает, что между ними можно установить какую-либо пропорцию. В «Сохранении литературной собственности» (The Maintenance of Literary Property) (1887), например, он заявляет, что «существует два вида литературной собственности». Один из них, «символизируемый Лавром», автор обретает однажды и уже не может утратить. Другой вид – это коммерческая собственность, которая может быть «не столь возвышенной и благородной». Она представляет собой прибыль от продажи произведений автора. Однако «автора могут лишить этой прибыли, как часто и происходит»122. В «Пере и книге» (1899) Безант опускает ссылку на коммерческую ценность как на «не столь возвышенную и благородную», но все же настаивает на том, чтобы авторы различали «литературную ценность произведения и его коммерческую стоимость. Между ними не должно быть никакой связи»123. Его подход избегает противопоставления высокого и популярного искусства, часто продвигаемого модернистскими писателями, или доли мира «экономики наоборот» в культурном производстве, который описывал Бурдье столетие спустя.

Почему Безант настаивает на отделении литературной ценности от коммерческой? Это стратегический риторический маневр: он рекомендует своим коллегам-авторам обращать внимание на коммерческие аспекты своей литературной собственности. Но я полагаю, что его мнение опирается на исторический анализ авторства XIX века. Безант признает, что многие стихи «наивысшей ценности» «публиковались в дешевых журналах» или «за сущие гроши»: «Мильтон получил за „Потерянный рай“ один фунт; Джонсон за „Лондон“ – десять фунтов; Оливер Голдсмит за „Векфильдского священника“ – шестьдесят фунтов» (обратите внимание, что эти примеры относятся к XVII–XVIII векам, то есть к допрофессиональной эпохе). Тем не менее после этих примеров не получивших коммерческого успеха литературных шедевров Безант добавляет: «…ощущение, что литература не должна быть даже отдаленно связана с деньгами», является «ложным и глупым предрассудком»:

То, что не было ниже достоинства Драйдена, Поупа, Джонсона, Голдсмита, Байрона, Теккерея и Диккенса, и мы не должны воспринимать как нечто постыдное или унизительное124.

Этот список Безант начинает именами канонических писателей, предвосхитивших появление современного профессионального автора, фигур героических в истории литературы – Драйдена, Поупа, Джонсона, – и завершает теми, чьи работы (в свое время и после) отличает как коммерческий успех, так и литературная ценность, – Байроном, Теккереем, Диккенсом.

И хотя Безант не приводит цифр, мы знаем, что Мюррей заплатил за издание стихов Байрона пятнадцать тысяч фунтов, Диккенс в 1850‑х зарабатывал около десяти тысяч фунтов за роман, а Теккерей, писатель, более известный своим успехом у критиков, чем продажами, получал за редактирование Cornhill Magazine гонорар в размере тысячи фунтов в год, и оставшееся после него имущество оценивалось чуть ниже двадцати тысяч фунтов125. Безант мог бы прибавить сюда Скотта, который в иные годы зарабатывал до пятнадцати тысяч фунтов за свои романы – «награды, до него недостижимые в профессии», поэта-лауреата Теннисона, чей доход во время публикации «Королевских идиллий» превзошел десять тысяч фунтов в год, или Джордж Элиот, самую интеллектуальную из викторианских романистов, которая уравновесила коммерческие и художественные потребности своего труда, взяв семь вместо десяти тысяч фунтов за «Ромолу» с тем условием, чтобы контролировать длину каждой части и периодичность их публикации в Cornhill126. Безант мог бы также указать, что гениальная работа Карлайла Sartor Resartus («Перекроенный портной» – лат.) вышла в 1833–1834 годах в периодическом издании Fraser’s Magazine, как и «Культура и анархия» Мэтью Арнольда в Cornhill 1867–1868 годов; а «Ренессанс. Очерки искусства и поэзии» Патера выходили в 1867–1871 годах в Westminster Review и Fortnightly Review. В 1870‑х и 1880‑х годах периодические издания стали носителями высокой культуры, искусства ради искусства. Действительно, именно на их страницах авторы предложили и ввели в оборот эти концепции.

Иными словами, если мы будем воспринимать настойчивые утверждения Безанта о невозможности предсказать соотношение между литературной и коммерческой ценностью, а также его идею о том, что журналисты могут быть (и часто являются) выдающимися писателями, сугубо как апотропический жест, как отрицание определенных суровых экономических реалий в период индустриализации искусства, мы упустим сложность литературной сферы конца XIX века, которую подробно описывают его эссе. Безант признает, что великие литературные деятели XIX века демонстрировали замечательные художественные успехи, работая в новых коммерческих формах, – более того, они часто помогали создавать эти формы. Скотт создал жанр исторического романа и обрел грандиозную читательскую аудиторию, Диккенс дал начало мощной коммерческой форме – серийному роману, Моксон адаптировал использование иллюстраций (форма, уходящая корнями в популярные подарочные литературные ежегодники) для издания стихов Теннисона, что немало способствовало коммерческому успеху последнего, а сам Теннисон «Королевскими идиллиями» в 1860–1870‑х возродил серийную публикацию, добившись успеха у критиков, равно как и хороших гонораров. Символический капитал этих писателей (накопленный престиж и уважение) нелегко отделить от капитала экономического (материальные блага, литературная собственность)a. Это не обратная пропорция, а куда более сложное соотношение. Для следующих литераторов символический и экономический капитал также будут переплетены, возможно, неразрывно.

Это не означает, однако, что точка зрения Безанта была доминирующей в поздневикторианских концепциях авторства и литературного производства. Эти концепции оставались нерешенными и регулярно подвергались обсуждению в периодической печати. В отличие от Безанта с его широкими взглядами, некоторые профессиональные авторы продолжали жаловаться на то, что в литературу приходили недостойные дилетанты и заполняли рынок своими некачественными произведениями. Например, Моррис в «Профессии писателя» (Macmillan’s, 1887) отмечает: «Благородная профессия литератора – единственная, которая не требует ни капитала, ни рекомендаций, ни экзаменов, ни ученичества»127. В статье «Ремесло автора» (The Trade of Author – Fortnightly Review, 1889) анонимный эссеист сетует на то, что

…буквально любой человек (мужчина или женщина), который научился держать перо и прилично писать (мне достоверно известно, что даже это требование вежливо снимается в случае дам), может решить стать автором.

Он справедливо отмечает, что современные авторы страдают от несправедливой «конкуренции мертвых»: издатели могут перепечатывать старые произведения, а не платить живым писателям за новые, что не только негативно сказывается на гонорарах литераторов, но и ограничивает их возможности для создания великой литературы128. Название этой статьи косвенно указывает на снижение статуса литературы от профессии к ремеслу. Эти дебаты можно описать словами Бурдье о том, что «граница поля» – это место борьбы, и «литературное и художественное поле представляет собой одну из неясно очерченных областей в социальном пространстве», и, таким образом, эти поля «для вступления в которые не требуется преодолевать неявный или возникающий на практике барьер… либо же барьер системный и подкрепленный законом» будут «привлекать агентов, совершенно различных в своих свойствах и диспозициях»129. Но независимо от того, пользуемся мы языком литераторов XIX века или терминами современных социологов, факт остается фактом: в конце XIX века понятия авторства и профессионализма оставались весьма расплывчатыми и вызывали споры.

Для женщин-писательниц последствия такой неопределенности были неоднозначными. Некоторых из них, без сомнения, продолжали считать недостаточно подготовленными для звания литераторов, хотя высказывания мужчин по этому поводу стали менее решительными и многие ограничивали свои пренебрежительные выпады приватными беседамиa. Например, Гай Такман и Нина Фортин цитируют отзыв Морриса, автора уже цитированного здесь эссе «Профессия писателя» и главного рецензента Macmillan’s с 1891 по 1911 год, который отклонил рукопись мисс Э. Ф. Бакли по мифологии, среди прочего назвав ее «не женской работой»: «…у женщины нет ни необходимых для этого знаний, ни литературного стиля»130. Тем не менее писательницы смогли войти в традиционно мужские сферы, такие как журналистика и литературная критика, и преуспеть в них. Согласно исследованию Барбары Онслоу, к концу викторианской эпохи женщины все чаще работали в качестве журналисток, обозревателей и критикесс в области искусства, литературы и культуры – возможно, по собственной инициативе, возможно, благодаря поощрению Безанта, возможно, благодаря росту и расширению рынка131. В опубликованной в 1893 году в Contemporary Review статье «Журналистика как профессия для женщин» Эмили Кроуфорд делится переживаниями о своей карьере газетного репортера и заявляет об особой пригодности женщин для этой стези.

Не может быть никаких сомнений в том, что женщины пишут хорошо… у них гораздо лучше, чем у мужчин, развито умение оживлять то, что выходит из-под их пера… Лишь некоторых из них можно отнести к категории «сухарей»… Писателей-сухарей редакторы должны держать подальше от своих газет132.

С одной стороны, это могло бы свидетельствовать о феминизации поля и тем самым о снижении его статуса133. С другой – демонстрировать рост концептуального разрыва между литературой и журналистикой. Но сделать такие выводы означало бы, вероятно, неверно истолковать поле литературы того времени, и уж точно это означало бы недооценить всю тонкость жеста Кроуфорд. Писательницы того времени испытывали необходимость не только проникнуть в новые области, но и преуспеть в них. В качестве важных исторических примеров Кроуфорд упоминает деятельность Гарриет Бичер-Стоу в США перед началом Гражданской войны и Каролины Реми, известной под псевдонимом Северин, во время событий Парижской коммуны 1870–1871 годов. Таким образом, она ссылается на двух журналисток, которые изменили курс политики и проявили себя как безусловные мастера своего дела134. Кроуфорд отмечает их достижения, с тем чтобы указать на выдающихся предшественниц и заявить о преемственности в том, что парадоксально считалось новой областью работы для женщин. Это – освящающий жест. Шарлотта Ридделл и Элис Мейнелл, которым посвящены главы 5 и 6, аналогичным образом понимали необходимость соответствовать условиям рынка и усиливать свой профессиональный статус с помощью того, что я называю мифами об авторстве. Мейнелл преуспела настолько, что Джордж Мередит назвал ее «одной из великих английских писательниц» (one of the great Englishwomen of letter)135.

В то же время, как демонстрируют в своем исследовании Такман и Фортин, поздний викторианский период ознаменовался ответными мерами, призванными вытеснить женщин с занятых позиций в литературе и исключить их из жанров высокой культуры. Эти маневры могли осуществляться за кулисами, как в случае с упомянутой рецензией Морриса о «не женской» работе, или косвенно фигурировать в периодической печати. В опубликованной анонимно «Профессии писателя» Моррис обращается к оптимистичному заявлению Безанта о том, что повышение поголовной грамотности и растущая читательская аудитория способствуют улучшению положения профессиональных авторов. Обращаясь к выпускникам и преподавателям университетов, стремящимся к литературной карьере, Моррис просит их задуматься, «не привело ли широкое распространение образования в наше время к снижению стандартов того, что в прежние времена называлось культурой»136. Моррис не связывает понижение стандартов напрямую с женщинами, но он делает это косвенно, добавляя:

Все больше людей, особенно женского племени, ищет способ заработать на жизнь. А как я уже указывал, перо – это инструмент, доступный многим из тех, кто по физическим или экономическим причинам непригоден для иной профессии… церкви, армии, государственной службы, юриспруденции, торговли137.

Пренебрежительное упоминание «женского племени»a и тех, кто «физически непригоден» для традиционных профессий, а также последующее замечание о том, что классическое образование больше не является преимуществом для писателя с университетским дипломом на литературном рынке, позволяют предположить, что Моррис ведет скрытую войну против авторов-женщин и представителей рабочего класса, которые начинают преуспевать в этой профессии. Во второй части своей статьи Моррис выражает «серьезные сомнения относительно интеллекта человека, который предпочитает <…> „Ромолу“ „Пуританам“ или „Мэнсфилд-парк“ „Ярмарке тщеславия“» – очередное обесценивание женщин-авторов138. Другими словами, Моррис также строит миф об авторе, в котором отдает предпочтение классическим «мужественным» начинаниям против современных популярных и «женских».

Из этих дискуссий в прессе мы можем сделать вывод о том, что все авторы fin-de-siècle, будь то мужчины или женщины, в какой-то момент были вынуждены занять определенную позицию по отношению к предмету спора, решить, будут ли они строить свой образ как «профессиональные» писатели или как «свободные» художники, и найти возможность реализовать выбранную стратегию на литературном рынкеa. Писательницы, как и их коллеги-мужчины, должны были искать новые профессиональные подходы и разрабатывать стратегии, которые позволили бы им получить признание (пресловутые «посмертные дипломы»), необходимое для долгосрочного успеха. Возможно, некоторые женщины все еще ощущали давление социальных норм, которые мешали им воспринимать себя как профессиональных писательниц и представлять себя в таком качестве. В остроумном эссе для Temple Bar «Как я не стала автором» Норли Честер (псевдоним Амили Андердаун) перечисляет многочисленные подводные камни, с которыми сталкивались аристократки, желавшие продать свою картину или опубликовать произведение под своим именем: от запрета старшей сестры порочить семейное имя и гнева младшей по поводу раскрытой любовной интрижки до отвращения тети к «такой непристойной» истории и потери наследства за попытку стать профессионалом139. Но сам факт аристократического происхождения вымышленной писательницы, которую сдерживает старомодное семейство, указывает на то, что автор текста иронизирует над таким устаревшим отношением к профессионализму женщин. К 1900 году, когда было опубликовано это эссе, женщины-авторы уже были неотъемлемой частью английского литературного пространства, а некоторые писательницы уже разбавили «мужские» ряды писателей-классиковb.