Читать книгу Дни, когда мы так сильно друг друга любили - - Страница 5

В брызгах росы я бегу через луг к дому Томми и Эвелин, поблескивающему свежей кедровой черепицей под розовым утренним небом. Еще недавно их двор был густо засажен деревьями, под которыми ковром лежали листья, хвоя и липкие от живицы шишки. Теперь двор пуст – ураган с корнем вырвал все деревья. Луг – как будто мостик между мной и Эвелин. Зимой его засыпает снегом, манящим коварной белизной. Делаешь шаг и с чавканьем проваливаешься или буксуешь на ледяной корке. Осенью его заливает золотом, под ногами шуршит сухая трава. Весной луг выглядит неряшливо: снег превращается в грязную кашу, испещренную множеством следов. А потом наступают дни, как сегодня: неторопливо встает солнце, распускаются почки, грязь подсыхает, земля напитывается силой, после ливня слышна перекличка птиц. Цветы растут как сумасшедшие, закрашивая луг сплошным лиловым цветом.

Я уже приближаюсь к дому, когда оттуда, хлопнув дверью, вылетает Эвелин. Секундой позже появляется Томми.

– Эви, стой! Наорала, значит, на маму – и бежать?

– И что она мне теперь сделает? Отправит с глаз долой? – усмехается Эвелин, обернувшись к брату.

– Что тут у вас?

Томми, увидев меня, замедляет шаг. Эвелин несется по направлению к Бернард-бич.

– Пойми, ты сейчас сама ей на руку играешь! Она и так думает, что ты совсем совесть потеряла… – кричит Томми вслед сестре.

– Это она бессовестных не видела!

– …И что ты неблагодарная!

– А за что ее благодарить? – остановившись, удивленно говорит Эвелин. – Тоже мне счастье – два года реверансы разучивать! Я не собираюсь жить, как она. Вечно торчит дома и ждет папу с работы. Одно и то же каждый день!

Эвелин снова пускается бежать, напоследок крикнув:

– Нет уж, лучше умереть!

– О чем это она? – спрашиваю я.

– Мама отправляет Эви в Бостон к тете Мэйлин.

– Что-о-о?

Я останавливаюсь на полпути, а Томми вырывается вперед.

– Да, в конце лета. Мы сами обалдели.

Он машет рукой, пытаясь на бегу посвятить меня в детали этого странного плана.

– Ничего не понимаю. К тете Мэйлин?

– Ага.

Насколько я знаю, миссис Сондерс много лет не общалась с сестрой, и эту тетю Мэйлин никто из нас не видел. Она сбежала из дома в семнадцать лет – история весьма туманная и противоречивая, из разряда городских легенд. Известно, что тетя свободолюбива и сумасбродна… Что-то здесь не сходится.

– А почему ваша мама хочет отправить к ней Эвелин?

– Чтобы Эви научилась вести себя как леди. Тетя Мэйлин работает учительницей в каком-то модном пансионе для девчонок – школа миссис Мейвезер или что-то в этом роде. Туда просто так не поступишь, нужны связи.

Добегаем до Бернард-бич. Эвелин сидит на песке. Мы подходим к ней осторожно, без резких движений, словно к загнанному зверю, и садимся рядом. Она делает вид, что нас не замечает, а сама кипит от злости. Отточенным взмахом руки Томми бросает в воду плоский камешек, и тот летит, отскакивая от поверхности – раз, другой, третий.

– Эви, посмотри на ситуацию с другой стороны. Это шанс уехать из Стони-Брук, пожить в настоящем городе, познакомиться с новыми людьми. Приключение, понимаешь? Я бы все за это отдал.

– Поезжай тогда вместо меня, – бормочет она из-под спадающих на лицо волос.

Я не узнаю Эвелин: куда делась ее улыбка? Сидит со сжатыми губами, щеки в нежных веснушках побледнели.

– В школу, где куча девчонок? Еду немедленно!

Томми, ухмыляясь, толкает меня локтем.

Удивительно, как они похожи! Через несколько недель Эвелин исполнится пятнадцать, а Томми семнадцать. Дни рождения у них с разницей всего в два дня, но за близнецов их принимают вовсе не поэтому. Они оба, в отличие от меня, уверены в себе, знают себе цену – мне даже завидно, – а еще им присущ дух авантюризма, благодаря которому они (а за компанию и я) в равной степени как попадают в неприятности, так потом из них и выпутываются.

Они неразрывно связаны: брат и сестра, лучшие друзья. Каково это, мне не понять – я в семье единственный ребенок. Одиноким при этом я себя точно не чувствую: я влился в компанию Томми и Эвелин словно карта, которой не хватало у них в колоде.

Под предводительством Томми мы по тропинке, которую в полнолуние иногда затапливало, бегали к морю. К концу лета нашим задубелым пяткам уже были нипочем острые камни и обжигающий песок. Мы плавали к Капитанской скале (у нее была мощная подводная часть, а верх выступал из воды, предупреждая моряков, что надо держаться подальше) и на ощупь искали мидии, висевшие на ее скользких боках гроздьями, словно виноград. Набирали столько, что хватало на целое ведро, а затем плыли обратно, вскарабкивались на деревянный причал и лежали в изнеможении, обсыхая под полуденным солнцем. Разбив раковины голыми пятками, доставали оттуда склизкую мякоть, белую или ярко-оранжевую, а затем в качестве приманки крепили ее прищепками к бечевке и усаживались бок о бок, свесив ноги с причала. Опускали самодельные удочки в воду и ждали, когда клюнет краб. У меня нет воспоминаний о нашей первой встрече: ее как таковой, наверное, и не было, раз дома наших семей стояли рядом на протяжении многих поколений. Я и правда не знал, как это: жить без них. Пытаюсь представить, что следующие два года Эвелин будет далеко, но вижу только отпечаток на песке между нами, где ей самое место.

– Представляю, что там за девочки! Ужас ужасный.

Эвелин держит между колен веточку и выводит на песке небрежные круги.

– Да нормальные они будут, вот увидишь, – говорю я.

– А если они ужас ужасный, но при этом красивые, привози их сюда, ладно? – просит Томми.

Уже с улыбкой, Эвелин тыкает брата в плечо.

Мы проводим лето вместе, и она уезжает на целый год. У нас с Томми все по-прежнему: ходим в школу, делимся новостями с фронта и помогаем моим родителям восстанавливать гостиницу, поврежденную ураганом в тридцать восьмом.

Хотя ураган разразился два года назад, в памяти все свежо, мы до сих пор зализываем раны. В тот сентябрьский день, как и на протяжении всего лета, стояла душная жара. Мне было пятнадцать. Мы с Томми и Эвелин после школы бултыхались на волнах; мама снимала с веревки белье, потому что начался дождь. И тут вдруг налетела разгневанная стихия. Вместе с перепуганными гостями мы спрятались на чердаке и, вцепившись в тяжелые сундуки и друг в друга, сидели там за наглухо закрытыми ставнями в надежде защититься от штормового ветра и проливного дождя. Вышедшая из берегов вода ворвалась в двери и окна, переломала столетние клены, оборвала линии электропередач и отправила мебель в свободное плавание.

Из дома мы выползли мокрые, потрясенные – пришлось пробираться через высокую воду и грязь – и оценили масштаб последствий. Опоры деревянного причала раскололись, как зубочистки, прибрежные летние домики сбило со свай и утащило подальше от моря или превратило в груды обломков. Томми и Эвелин нашли меня возле перевернутой керамической ванны, и мы молча постояли рядом. Мама упала на колени в темную вздыбленную землю и, схватившись за обнажившиеся корни поваленной сосны, зарыдала. Отец обнимал ее за трясущиеся плечи.

Дом Сондерсов обрел свое привычное великолепие уже через несколько месяцев после урагана. Мистер Сондерс позвал своих рабочих, заплатил им, и, пока он был на работе, они отскоблили от плесени оштукатуренные стены, сняли ковры и провели другие восстановительные работы. Об урагане напоминал только голый двор, прежде засаженный взрослыми деревьями. Мы же с последствиями пока не справились; папа расстраивался, разглядывая за ужином пустые комнаты и грубо обтесанные стены. По просьбе Томми мистер Сондерс устроил моего отца на свой завод по производству судовых двигателей в Гротоне – работать на конвейере. Мама посменно дежурила в Красном Кресте на распределении гуманитарной помощи; на расчистке улиц трудились ребята из рузвельтовского Управления общественных работ.

Папа говорил, что это все временно, пока не накопим денег на ремонт «Устричной раковины». Но и сейчас, два года спустя, как только его тарелка с ужином пустеет, он спешит в гараж и работает до поздней ночи, собирая мебель из обрезков древесины. Мама ходит взад-вперед и наводит в гостинице (в которой, правда, нет постояльцев) порядок, обеспокоенно поглядывая на папу через окно: его силуэт вырисовывается в окошке гаража на фоне низко висящей голой лампочки. Иногда я вижу, как они обнимаются. Когда мама решает, что уже поздно, то пробегает к папе по мокрой от росы траве и, обхватив за то место, где должна быть талия, тащит его спать. Он упирается, потом уступает.

Хотя мы и занимаемся привычными делами, Стони-Брук какой-то не такой без Эвелин. Я хожу нервный, напряженный, будто силюсь что-то вспомнить, сам не знаю что. Все жду, что она появится, прижмется носом к окну или по дороге из школы будет ехать за нами на велосипеде. Понятно, что Томми без нее тяжело, но неожиданно и мне тоже очень ее не хватает.

– Помнишь, как в детстве Эвелин гонялась за близнецами Кэмпбелл с гигантским крабом-пауком?

Я вдруг замираю с занесенной над новыми оконными наличниками малярной кистью. После этих слов во мне что-то сжимается, душа не на месте. Я не могу выбросить ее из головы: вот Эвелин щеголяет в комбинезоне, доставшемся ей от Томми, вот она, запрокинув голову, хохочет, а вот стоит на коленях в солоноватом иле и голыми руками выуживает оттуда моллюсков.

Томми ноет:

– Будем надеяться, ради всеобщего блага, что в Бостоне нет крабов-пауков.

– А может, ее отправят домой пораньше? Ну типа выгонят за плохое поведение? – с деланой небрежностью спрашиваю я.

– Шутишь? Я очень удивлюсь, если она вообще вернется.

– В смысле?

– В Стони-Брук скукота. Если бы меня отправили в Бостон, я бы сроду не вернулся.

– Ты о чем? Она любит Стони-Брук.

Томми вытирает лоб рукой, оставляя на нем белую полоску краски.

– Любила. Потому что раньше нигде не была. Ты правда хочешь здесь прожить всю жизнь?

Этот вопрос никогда не приходил мне в голову. Я окидываю взглядом «Устричную раковину», построенную моими прадедом и прабабушкой в девятнадцатом веке. От плесени мы избавимся и сгнившие доски тоже заменим, а значит, гостиница снова откроется. Однажды я стану в ней хозяином и, как мои родители, как их родители, буду растить здесь своих детей. Четыре поколения Майерсов жили на берегу пролива Лонг-Айленд, мои дети станут пятым. Пять поколений бегают по тому же песку, учатся плавать в тех же волнах. Нет другого места, к которому бы столь прикипела моя душа, только это место мне родное, только здесь я чувствую себя дома.

– Меня Стони-Брук устраивает.

Ее невозможно не заметить, когда она выходит из поезда: сияющий маяк среди серого смога мужчин в пиджаках и шляпах. Но только когда она уже почти подходит к нам, я понимаю, что это Эвелин. Даже Томми застигнут врасплох. Вытягивая шею, он осматривает оживленный Нью-Лондонский вокзал Юнион-Стейшен в поисках знакомого лица, как вдруг чьи-то руки обвивают его шею. Мы ждали Эвелин. Но эта девушка – женщина! – которая, покачивая кожаным чемоданом и щедро раздавая прохожим улыбки, плывет через толпу, нам незнакома.

Платье цвета диких фиалок, что растут на лугу между нашими домами, плотно облегает изгибы тела. Волосы уложены на одну сторону и заколоты так, что подчеркивают глаза. Я раньше не замечал, что они у нее в зеленую крапинку. Эвелин теперь не просто миниатюрная, а стройная и женственная. На ногах у нее туфельки – начищенные, на каблуках, – хотя в каждом воспоминании я вижу ее босиком.

Вдалеке раздается гудок поезда, ранняя летняя жара обдает удушливой волной. В груди становится тесно, во рту пересыхает.

Томми держит ее за плечи на расстоянии вытянутой руки.

– Где же моя сестренка?

Вертит ее туда-сюда, делает вид, что заглядывает ей за спину.

– Куда делась Эвелин?

Томми всегда кажется мне выше, чем он есть на самом деле, – оживленными жестами и энергичным голосом он заполняет пространство, – но сейчас, когда она на каблуках, они почти одного роста. Эвелин хихикает, и уже от этого мне становится хорошо на душе. Она поворачивается ко мне и обхватывает за талию. От нее пахнет дивными неведомыми цветами.

– Как я рада тебя видеть, не представляешь!

Эвелин, сияя, хватает нас за руки, а брови у нее ползут вверх: значит, сейчас она расскажет что-то интересное.

– Вы упадете, когда узнаете, какой у меня был год!

Томми кивает.

– Понятия не имею, что там с тобой делали, Эви, тем не менее результат налицо. Мама грохнется в обморок.

Эвелин запрокидывает голову и хохочет. В груди у меня разливается тепло, будто туда прокрались солнечные лучи, рука горит в ее ладони. Она смотрит на меня, затем на свои туфли и ослабляет хватку.

– Не обольщайтесь. Я собиралась приехать в каком-нибудь неприглядном виде, но тогда ее разорвало бы от злости. Не хочется еще и от мамы получить на орехи. Мне школы хватило – тете Мэйлин не раз приходилось за меня заступаться. Мягко говоря, я не числилась у директрисы в любимчиках.

– Почему-то не удивлен, – хмыкает Томми.

– Что Мэйлин из себя представляет? – спрашиваю я. – Такая же, как про нее рассказывают?

– Да, вам надо с ней познакомиться. Она просто невероятная! Единственная, кто интересно преподает. Мы читаем, счастье-то какое, Фолкнера, Вулфа, сестер Бронте… – тут Эвелин ловит наши непонимающие взгляды. – Ага, до вас не доходит… Ладно, просто поверьте: она чудесная. Все девчонки ее обожают. Даже странно, что они с мамой сестры.

Томми наклоняет голову, готовый, как обычно, сгладить острые углы в отношениях Эвелин с матерью.

– Да нормальная у нас мама, Эви.

– Конечно, тебе легко говорить! Ты же ее золотой сыночек-ангелочек.

Какой бы жесткой ни была их мать по отношению к Эвелин, когда дело касается сына, ее железная броня дает трещину, она становится уступчивой и нежной.

– Да, я такой! – подмигивает Томми.

Эвелин качает головой, берет нас под руки и с преувеличенной вежливостью говорит:

– Ну что ж, не могли бы два прекрасных джентльмена проводить леди домой?

Томми приподнимает невидимый головной убор и берется за чемодан. Я смеюсь, почему-то более высоким голосом, чем обычно, и ужасно от этого смущаюсь. Я остро чувствую, какая у Эвелин нежная кожа на руке с внутренней стороны – там, где она касается моей. Эвелин расправляет плечи и выпячивает подбородок, демонстративно улыбаясь всем, кто проходит мимо.

В последующие ночи она мне снится: просто в фиолетовом платье, или на цветущем лугу, или обнаженной с цветами в волосах. Я не могу вспомнить ни дня, когда мы с Эвелин оставались бы наедине, но сейчас это все, чего я хочу. Мне нужно понять, насколько она изменилась. Посмотреть, осталось ли в ее жизни место для меня. Поразительно, как мало я ее знаю, хотя мы и росли столько лет вместе у одного моря.

Честно говоря, хорошо, что мы какое-то время провели порознь, и я увидел Эвелин по-новому. С другой стороны, как Томми отнесется к тому, что я воспылал чувствами к его сестре? Я краснею, вспоминая свои сны. Он мой лучший друг, он мне как брат. Вряд ли он обрадуется этим переменам и поймет мое желание смешить его младшую сестру или держать ее за руку.

Я не могу небрежно пригласить Эвелин на свидание, присвистнув ей вслед, как делает Томми, когда мы выбираемся в город. Девушки хохочут и, хотя и видят, что он просто заигрывает, все равно на него западают. Томми берет меня с собой, чтобы составить компанию подружке той девушки, на которую он положил глаз. Иногда такая подружка ко мне прижимается, мы целуемся, но сердце у меня никак не отзывается на прикосновение ее губ.

В общем, не знаю, что и думать. Это ведь Эвелин. Эвелин, которая вместе с нами барахталась в песке во время борцовских поединков, соперничала в дальности плевков и пригоршнями ела дикую ежевику, размазывая сок по подбородку. Эвелин, которая приставала ко мне, требуя покатать на спине, или до икоты смеялась над шутками Томми. Эвелин, которая теперь расправляет плечи, чтобы подчеркнуть изгибы тела под тканью платья. Эвелин, чей сладкий аромат меня околдовывает, от чьего прикосновения у меня подкашиваются колени. Эвелин, которая после летних каникул снова уедет в школу.

Сегодня у Томми выходной, и они оба заскакивают в гостиницу по пути на пляж и уговаривают меня на пару часов сбежать.

Томми бросает мне полосатое полотенце.

– Как в старые добрые времена, пока Эвелин не уехала и окончательно не превратилась в леди.

Я ухмыляюсь.

– Нам бы этого совсем не хотелось.

Эвелин смеется, и мой рот тоже растягивается в глупой улыбке.

По Сэндстоун-лейн она ведет нас к Бернард-бич. Поверх купальника на ней желтое хлопчатобумажное платье, и я представляю: вот она расстегивает пуговицы, вот она его снимает… Слава богу, никто не может прочитать мои мысли, которые меня самого удивляют, но мне вовсе не хочется их гнать от себя. Солнцезащитные очки скрывают ее глаза, и я задаюсь вопросом, какого они сейчас цвета, мне нужно знать точный оттенок голубого или зеленого.

Песок под ногами еще прохладный, потому что утро; впрочем, солнце уже припекает шею. Эвелин бросает очки на покрывало и мчится к воде. На ходу она скидывает платье; оно несколько секунд летит за ней, а потом тряпочкой падает на песок. Эвелин шлепает ногами по прибрежной пене, ойкая от холода, пробирается сквозь легкие волны дальше. Мы с Томми стягиваем с себя рубашки и кидаемся за ней. Я ныряю с головой, ледяная вода впивается в кожу, стучит в ушах, окружает меня со всех сторон, приглушая звуки. Выныриваю на поверхность; вокруг меня снова воздух, звуки чистые и резкие. Эвелин лежит на спине, из воды выглядывают розовые пальцы ног, высокая грудь вздымается, бледное лицо поблескивает, как раковина моллюска изнутри. Когда волны опускаются, мелькает белая полоска ее живота, словно кусочек луны, а потом волны снова его закрывают. Томми уже уплыл далеко, выбрасывая над волнами загорелые от работы на верфи руки. Я могу встать на дно, однако продолжаю бултыхаться, согреваясь рядом с Эвелин; наблюдаю, как она покачивается в слабом течении, а вода то наливается ей на живот, то стекает.

– Здорово, что ты приехала.

Я говорю тихо, да еще и уши у Эвелин наполовину в воде. Она не отвечает – наверное, не слышит. Потом вздыхает, но не от усталости или огорчения – это вздох счастливого человека, который просто не может сдержать эмоций.

Через секунду она эхом откликается:

– Здорово, что я приехала.

Она открывает глаза и смотрит на плывущие над нами бесконечные облака. Кожа у нее в мурашках от холода; еще не сезон, июньская вода не прогрелась, ей далеко даже до приятно прохладной июльской температуры, не говоря уж об августовской воде, полностью пригодной для купания. Полоска полупрозрачных красноватых водорослей проплывает мимо бедра Эвелин и возвращается с волной обратно, откуда пришла.

У меня вдруг само собой вырывается:

– Я по тебе скучал.

В тот же миг меня охватывает паника. Это прозвучало слишком дерзко – раньше мы так не разговаривали. Может, она вовсе не изменилась и не поймет меня. Или, наоборот, стала совсем другой. Наверное, не надо было ничего говорить, пусть бы и дальше качалась себе на волнах под облаками.

Эвелин меняет положение тела и теперь плещется рядом со мной.

– Слушай, Джозеф…

Она улыбается и склоняет голову набок, Томми тоже так делает, и при мысли о нем у меня внутри все сжимается от чувства вины.

– Только не говори мне, что из-за того, что я приехала домой в образе леди, ты вдруг собираешься вести себя как джентльмен.

– Ну то есть…

Я щурюсь, радуясь яркому солнечному свету: пусть думает, что я красный из-за солнца.

– Мы с Томми… Нам обоим тебя не хватало.

– Хмм… – Эвелин приподнимает брови. – Если бы я не знала тебя как облупленного, я бы подумала, что ты в меня влюбился.

Она замолкает и не сводит с меня глаз, в которых сегодня больше синевы. Я открываю рот, но не могу произнести ни слова. Она хохочет, перехватывая мой виноватый взгляд.

– Да ладно, шучу, расслабься! – говорит она и ныряет под воду.

Тут я вижу, что к нам приближается Томми, рассекая волны мощными, ровными взмахами. Доплыв до нас, он встает на ноги.

– Ничего так водичка, бодрит!

Он сильно трясет головой, чтобы вылить воду из ушей.

– Ну что, пойдем?

– Не-не-не! Ни за что! В воде так классно. Не буду выходить.

Эвелин дрыгает ногами, как русалка, попеременно сгибая и разгибая пальцы ног.

– Не то что в школе: сидишь за партой и учишь, какая вилка для какого блюда и как лучше встречать мужа после долгого рабочего дня.

– Муж? У тебя?!

Томми окатывает ее водой.

– Неужели вы и правда учите такую фигню?

– Увы.

Эвелин поднимает руки и закручивает мокрые волосы в узел на затылке.

– Ну а вообще тебе там что-нибудь нравится? Что-то полезное ведь есть? – спрашиваю я, стараясь, чтобы это прозвучало непринужденно.

Один локон выбивается из узла, и мне невыносимо хочется его потрогать.

– Выходных с Мэйлин мне точно будет не хватать. Мы везде-везде с ней ходили: и на стадион «Фенуэй», и в Музей изобразительных искусств… А, еще! Иногда она просто наугад выбирала число, и мы проезжали на троллейбусе именно столько остановок, потом выходили и шатались по округе. Она вообще бесстрашная.

– Ясно, что там гораздо интересней, чем здесь, – заключает Томми.

– Да ладно тебе. И здесь нормально, – возражаю я.

– А в самой школе по большей части было ужасно. Правила хорошего тона, шитье, стиль одежды… Фу, даже вспоминать тошно. Меня спасало пианино. Я много играла, и Мэйлин со мной индивидуально занималась. Вот это было замечательно.

Я всего несколько раз слышал, как она играет. В основном когда по вечерам сидел у них на крыльце и ждал Томми (если было сильно поздно, Эви не отпускали гулять). Я крайне редко к ним заходил, миссис Сондерс не очень-то жаловала нашу шумную компанию среди дорогих зеркал и чопорной мебели, но иногда, через приоткрытую дверь, я мельком ловил силуэт Эвелин в желтом свете лампы. Пожалуй, только видя Эвелин у инструмента, миссис Сондерс примирялась с существованием дочери. Пальцы Эвелин танцевали на клавишах, извлекая звуки из недр черного как смоль пианино. В эти моменты, с влажными после душа, тщательно причесанными волосами, сосредоточенная и элегантная, она казалась незнакомкой. Ее талант был очевиден даже для такого человека, как я: музыку мне доводилось слышать только тогда, когда отец включал какие-нибудь записи. Отец, дородный мужчина, любил покружиться с мамой в танце и среди гостей, и после, когда они оставались одни.

– Как-как? За-ме-ча-тель-но? Ох, Эвелин, что ж там с тобой сделали? – Томми закрывает лицо руками и качает головой.

– Послушай, там была куча всякой ерунды, которую я терпеть не могла. Однако… – она улыбается и делает паузу. – Люди относятся ко мне по-другому, когда я веду себя так, как учат в школе. Когда наряжаюсь и делаю прическу. Вроде бы это прежняя я, и в то же время… Ладно, неважно.

– Хочешь сказать, тебе нравится, как парни в городе на тебя глазеют?

Томми снова окатывает ее водой. У меня внутри все опускается при мысли о том, что другие ребята обращают на нее внимание. Она брызгается в ответ, попадает на нас обоих.

– Нет… ну, может быть… Когда ты ведешь себя определенным образом, люди относятся к тебе определенным образом. Вот и все. И это здорово.

Она стоит, зачерпывая воду в ладони и пропуская ее между пальцами.

Томми прищелкивает языком:

– Что ж, ты действительно взрослеешь, Эви. Такая прям вся мудрая, опытная. Я тобой горжусь, правда. Но теперь ты, наверное, не сможешь… ну, допустим, поплыть с нами наперегонки до Капитанской скалы? Не захочешь испортить новый образ.

Он приподнимает брови. Она в ответ поднимает свои и делает круглые глаза.

– Это вызов?

– Бросать вызов леди? Да как я могу…

Томми не успевает договорить – Эвелин ныряет, начиная гонку. Я ныряю следом, впереди мелькают ее ноги. Томми идет последним: он сначала посмеялся, а потом уже неторопливо двинул за нами. Хотя Томми неплохой пловец, у меня конечности длиннее, я быстрее. Я продвигаюсь вперед, отталкиваясь ногами, взмахивая руками, до меня долетают брызги от Эвелин. Теперь мы плывем параллельно – вместе, но на расстоянии; между нами летают электрические разряды. Мы одновременно подплываем к скользкой, покрытой водорослями скале. Я тянусь к ней, чтобы уцепиться, и натыкаюсь на руку Эвелин. Мы выныриваем, она отстраняется и, прерывисто дыша, убирает с глаз мокрые волосы. Губы у нее синие от холода.

Из головы не идут слова Томми, и у меня внутри все переворачивается. «Хочешь сказать, тебе нравится, как парни в городе на тебя глазеют?» В голову лезут всякие мысли. Лето закончится, и Эвелин уедет.

Мы по шею в воде, она колышется между нами, я облизываю соленые губы. Сердце колотится, кожа одновременно пылает и немеет. Я смотрю ей в глаза – глубокие как омут, распахнутые, серьезные, ждущие. Снова беру ее за руку, и на этот раз она не отстраняется.

На следующей неделе я приношу Эвелин цветы – дикие фиалки с луга между нашими домами. Лепестки у них фиолетовые с бело-золотой каймой. Стою на крыльце, стучусь. Вдруг меня окатывает волна смущения: как она отнесется к моему букету, тем более он такой скромный. Тут Эвелин открывает дверь, и от ее улыбки у меня сразу гора с плеч. Я протягиваю букетик – как подношение, объяснение, надежду.

– В том платье на вокзале… Ты была такая красивая… Оно цветом как фиалки, и я подумал, вдруг они тебе понравятся.

После этого я начал рвать фиалки и прятать их в разных местах, где Эвелин могла их случайно найти. В фиалках было зашифровано мое секретное послание: «я думаю о тебе», они вызывали у нее улыбку и напоминали обо мне. Я представлял, как она их находит везде, куда ни повернется: в банке на ступеньках крыльца, в карманах, на страницах любимой книжки.

Неделю за неделей мы тайком обменивались взглядами и прочими целомудренными знаками взаимной симпатии. Ее рука касалась моей, мое колено прижималось под столом к ее ноге, наши пальцы переплетались в темноте, и я не мог поверить, что она тоже этого хочет, от одной мысли меня бросало в дрожь. Реакцию Томми предсказать было сложно, поэтому мы хранили наш секрет, не рассказывая о нем даже друг другу, не желая облекать его в слова, не позволяя ему разойтись по свету.

Вроде лето только началось, и вдруг оно уже в полном разгаре: четвертого июля празднуем День независимости, а потом сразу дни рождения Томми и Эвелин. В этом году, когда им исполняется соответственно восемнадцать и шестнадцать, миссис Сондерс делает исключение и разрешает мне с ними поужинать. Мы едим жаркое из свинины с мягкой, разваристой картошкой, которую я разминаю вилкой, и маслянистый лимонный кекс.

Зажигая свечи, Томми прищелкивает языком:

– Даже в мой день рождения ты перетягиваешь внимание на себя!

Эвелин игриво его толкает.

– Ой, да ладно! Я вообще твой лучший подарочек.

Он улыбается, и они вместе задувают огоньки.

После этого мы направляемся на Бернард-бич любоваться заходом солнца. За причалом кто-то запускает фейерверки, видимо, оставшиеся со вчерашнего празднования Дня независимости, и они озаряют темнеющее небо красными и золотыми вспышками. Становится прохладнее, Эвелин обхватывает себя руками в попытке согреться, а я еле сдерживаюсь, чтобы не притянуть ее к себе. Был бы у меня с собой пиджак, я бы накинул ей на плечи, но даже этот жест вызвал бы подозрения у ее брата.

Томми встает, оставляя на покрывале между мной и Эвелин сморщенный отпечаток, и достает из заднего кармана отцовскую серебряную фляжку.

– Повеселимся?

Он делает большой глоток, вздрагивает и передает фляжку Эвелин.

Она подносит ее к носу и отшатывается.

– Фу, какой мерзкий запах!

– А ты не нюхай, а пей! На, Джозеф.

Он забирает у нее виски и протягивает мне. Я делаю небольшой глоток.

Томми прикуривает зажатую в губах сигарету.

– Да ладно, Эви, тебе уже шестнадцать! Только не говори мне, что леди не пьют.

Она перебирает ногами, то засовывая ступни в прохладный песок, то вытаскивая наружу.

– Слушай, ну что ты заладил «леди, леди»! Хватит! Я такая же, как и была.

– Неа, совсем не такая! – подначивает он, забирая у меня фляжку.

Под вспышкой римской свечи я замечаю у него на лице жесткое выражение.

– Так ведь, Джо?

Эвелин напрягается.

– Эвелин как Эвелин, – пожимаю я плечами. Мой голос дрожит, и я не поднимаю глаз.

Томми снова делает большой глоток и затягивается сигаретой, получая удовольствие от неловкой тишины. Потом качает головой.

– Слушайте, ребята. Я же не против. Вы просто расскажите мне, и все.

– Эй, тормози, а?

Я указываю на фляжку.

– Я не закончил! Ты знаешь, Джо, ты мой лучший друг, и, если ты хочешь встречаться с моей сестрой, я не против. Но ты мог бы прийти ко мне и поговорить по-мужски, а не ныкаться по углам и не целоваться в темноте!

Томми на нас не смотрит. Он, кажется, и не злится. Судя по голосу, он расстроен и разочарован.

– Мы не целовались! – взвизгивает Эвелин.

Звук похож на свист велосипедной шины, из которой выходит воздух. Да, мы не целовались. Чисто технически. Но это ни о чем не говорит.

Повисает пауза, наполненная треском изумрудных фейерверков и ровным плеском волн. Силуэт Эвелин вырисовывается в лунном свете. Интересно, о чем она думает, каких слов и поступков от меня ждет. Томми бросает на песок полупустую пачку «Лаки страйк». Несмотря на прохладный ветерок, который шевелит волоски на руках, тело у меня горит от предъявленных обвинений. Все по делу, все так. А мы-то были уверены, что со стороны ничего не заметно. Конечно, он все понял. Я дурак. Предатель и дурак.

Делаю глубокий вдох.

– Я хотел сказать тебе, честно, но не знал, как ты отреагируешь. Вдруг возненавидишь или распсихуешься. Или запретишь с ней встречаться. Я собирался… Просто ждал подходящего момента… – Я замолкаю, оправданий больше не находится.

– С чего я буду запрещать? – Томми смеется, и даже в полумраке я вижу, как его недовольство перерождается в гнев. – Я что, ее отец?

От смущения я хриплю и запинаюсь.

– Ну не знаю… Ты мой лучший друг. Я хотел проявить уважение.

Томми тычет себя пальцем в грудь.

– Если уважаешь, расскажи все честно. Не ныкайся по углам. Знаете, как по-дурацки я себя рядом с вами чувствовал? – Он обводит рукой пляж. – Думаете, я ничего не понимал?

Тут с деланой непринужденностью встревает Эвелин:

– Да ты вечно глазел на проходящих девушек. Честно говоря, сроду бы не подумала, что ты заметишь.

Со смешком она накручивает на палец прядь волос – этот нервный жест, несмотря на неловкость ситуации, заставляет меня трепетать от желания. Пути назад нет, я не отступлю. Я раскрываю перед ним ладони, сдаваясь.

– Прости, брат, прости.

Томми долго-предолго молчит, а потом издает громкий драматический вздох.

– Прощаю. Ты классный чувак, Джо. Мы, наверное, оба сошли с ума: ты хочешь встречаться с Эви, а я на это соглашаюсь. Пойми, я просто хочу, чтобы вы не скрывали. Так-то я не против, – он делает паузу и пристально смотрит мне в глаза, – при условии, что ты на ней женишься.

Эвелин замирает, у меня отвисает челюсть. Я начинаю заикаться.

– М-м-мы пока даже не говорили…

– О боже, я шучу! – Томми смеется, запрокидывая голову. – Черт, вы какие-то напряженные. Выпей, а? Сразу расслабишься.

Мы оба смеемся, смех приносит облегчение. Как будто выходишь из гавани, приготовившись к шторму, и вдруг видишь солнце.

Томми поднимает тайком взятую у отца фляжку и произносит тост:

– За Джозефа и Эвелин, живите долго и счастливо и вечно любите друг друга!

Он улыбается и отхлебывает виски. Мы передаем фляжку по кругу, делая обжигающие глотки. Голова идет кругом, мы глупеем, а потом становимся легкими и свободными. Ночное небо кажется таким размытым, что звезды совсем не различить.

Раз от Томми теперь скрываться не нужно, остаток лета проходит просто чудесно. Мы не слишком проявляем чувства в его присутствии, но я не могу удержаться и беру Эвелин за руку, убираю ей волосы с глаз. Томми качает головой, называет нас голубками и вертит головой по сторонам в поисках какой-нибудь девушки, на которую можно переключиться. Он торчит на верфи почти без выходных, поэтому мы с Эвелин часто остаемся одни. Она приходит к нам в гостиницу, где я, сверяясь со списком дел, составленным отцом, заменяю покоробившиеся полы, прогнившие плинтусы, слетевшую с крыши дранку. Работы я не боюсь; пока я латаю, чиню, циклюю, мысли освобождаются от ненужной шелухи. Мне легко работать руками, гордость берет, когда получается хорошо. Я отдаю дань дому, который однажды станет моим. Я запечатлеваю себя в его истории – так поступали, сколько я себя помню, мой отец и его отец.

Присутствие Эвелин мне совсем не мешает. Она читает, расстелив на траве одеяло, или держит лестницу и подает инструменты. Потом мы украдкой уходим и вместе проводим полуденные часы, купаясь и загорая на теплом песке.

Сегодня днем мы лежим на пирсе и глазеем на облака, придумывая, на что они похожи. Влажные волосы Эвелин развеваются на ветру, я держу руку у нее на бедре. Прикосновение к ее коже меня одновременно и волнует, и успокаивает: словно мы всегда лежали так, словно наши отношения никогда не были другими. Я поворачиваюсь к ней лицом и взглядом прохожу, впитываю каждый дюйм, будто я художник, а она натурщица, моя муза.

– Почему ты так смотришь? – спрашивает она, краснея.

– Сказать?

Я внезапно смущаюсь. Ничего не могу с собой поделать, так на меня действует ее взгляд.

– Скажи.

– Запоминаю, какая ты в шестнадцать лет.

Меня потрясает осознание того, что я хочу ее видеть в каждом возрасте, что запоминаю ее шестнадцатилетней, чтобы сохранить это в тайном уголке и когда-нибудь, перебирая воспоминания, дойти однажды именно до этого момента, до этой части нашей совместной жизни. Эвелин прячет под собой блокнот, куда записывает свои сокровенные мечты: где хочет побывать, в какие приключения пуститься. Записывает идеи, которые крутятся у нее в голове с тех пор, как она встретила Мэйлин. У шестнадцатилетней Эвелин гладкая загорелая кожа, а на локте тонкий шрам: однажды летом она поскользнулась и проехала рукой по занозистому краю пирса. Ее тело словно плот, на котором я мог бы плыть, погружаясь в блаженство.

Она придвигается поближе, прижимается щекой к моему голому плечу, щекоча мне шею волосами. Теперь я губами могу коснуться ее лба.

– Удивительно, что происходящее нас совсем не удивляет.

– Ты про нас? – уточняю я.

– Ага.

– Словно так и было задумано, правда?

Произнося эти слова, я понимаю, что так и есть, что в глубине души я всегда это знал. Наша судьба уже нанесена на карту, и нам лишь остается прийти в определенную точку.

– Я всегда этого хотела, – говорит Эвелин.

У меня сердце из груди выпрыгивает, когда я представляю, как она сидит и мечтает о нас.

Я шепчу:

– Еще год, и ты навсегда вернешься домой, займешься чем-нибудь… Ты кем хочешь быть?

Она улыбается и поворачивается, чтобы посмотреть мне в лицо.

– Не знаю… Хочу, как Мэйлин – повидать мир. Ты когда-нибудь слышал о гастролирующих пианистах?

Я качаю головой.

– Мэйлин много о них рассказывала. Это такие люди, которым платят за то, что они играют на рояле с оркестром. Представляешь? Вот, может быть, стану пианисткой. Или пилотом и буду летать, куда захочу.

Я решаю ее подразнить.

– Ты не можешь стать пилотом.

Она поднимает брови.

– Это еще почему? Потому что я девушка?

Я смеюсь, сраженный тем, как она верит во все, кроме своих собственных ограничений.

– Потому что ты боишься высоты.

Эвелин прищелкивает языком, вспомнив, естественно, все те случаи, когда трусила прыгать с самой высокой точки Капитанской скалы.

– О, так теперь ты знаешь обо мне все, Джозеф Майерс?

Я тихо отвечаю:

– Ну кое-что.

– Если ты такой умный, кем ты хочешь быть?

– Твоим мужем.

Сердце у меня бешено колотится, и в этом стуке я слышу шлепанье наших босых ног по тропинке, ведущей к морю; все годы, проведенные вместе, эхом отдаются в моей груди, когда я притягиваю ее к себе и впервые целую.