Читать книгу Дни, когда мы так сильно друг друга любили - - Страница 6

Мы с матерью сидим в кабинете друг напротив друга, я за «Стейнвеем», рядом шкаф, заставленный фотографиями в рамках и разбухшими от влаги книгами. Именно к глянцевому черному «Стейнвею» тяготела я в детстве, потому что хотела отличаться от мамы, которую всегда видела за «Болдуином». Сто лет прошло с тех пор, как она учила меня играть, как я вообще мало-мальски музицировала, но в каждый приезд меня тянет в эту комнату, тем более собственного инструмента у меня нет. Сидя на банкетке, вспоминаю, какой я была много лет назад, когда совсем отдалилась от родителей и думала, что больше никогда не буду с ними общаться и уж тем более не окунусь снова в покой и уют нашего кабинета. Рядом с пианино не получается долго грустить. Вот уже я выпрямляю спину, ставлю ноги на педали, пальцы летают по клавишам. И мама рядом. Музыка всегда нас объединяла.

Я не разрешаю себе взглянуть на мать, подметить изменения, которые до этого почему-то ускользали от моего внимания. Крошечные детали я списывала на возраст. Не могу заставить себя посмотреть в лицо истинному виновнику, с кем невозможно договориться, – диагнозу, на котором мне следовало бы сосредоточиться, который изрядно бы меня подкосил, не будь я в таком смятении от идеи родителей. Не могу проявить к ней великодушие, сочувствие и при этом не соглашаться каким-то образом, что у ее мыслительного процесса есть обоснования. Не сейчас, когда они втихомолку приняли решение, не дав нам возможности рассмотреть другие варианты. Не сейчас, когда наугад выбран один год – а вдруг ей суждено гораздо больше? Не сейчас, когда выяснение обстоятельств, фактов и сроков, то есть воссоздание полной картины происходящего, укажет на то, что мать умирает. Вместо этого я левой рукой играю гамму, не в силах сопротивляться засевшей глубоко внутри мышечной памяти.

– О чем же ты хотела поговорить? Какую еще сногсшибательную новость припасла?

Я первый раз вижу родителей (точнее, маму, потому что папа немедленно нашел себе занятие в саду, и мы в доме одни) после того, как они озвучили свой чудовищный план. Причем зашли они издалека: накрыли стол с закусками, расспросили о работе, а потом раз – и обухом по голове. Когда я в тот вечер подвозила Томаса до вокзала, он молчал, был весь в себе. Мы с ним общаемся не то чтобы часто. Из-за графика – я записываюсь в студии рано утром, а брат заканчивает работать невообразимо поздно – мы в основном встречаемся на днях рождения и прочих праздниках. Поэтому я удивилась, когда на следующее утро он позвонил: мол, пока не поздно, родителей нужно остановить. Конечно, я двумя руками за. Нельзя им позволить довести дело до конца. Мама, не сейчас, хотя бы не так рано! Папа, вообще не надо!.. Но они всегда были такими – сосредоточенными друг на друге, созависимыми, – и где-то в глубине души я не удивлена, что они придумали себе такой конец. В их мире смерть одного означает смерть обоих. Когда я сказала Томасу, что ничего другого им и в голову не могло прийти, он повесил трубку.

– Ты нас избегаешь, – осторожно говорит мама.

Обычно, если нет аврала на работе, я приезжаю раз в неделю или две. А тут я не была с того самого вечера, хотя по телефону мы несколько раз коротко переговорили. И вроде я была готова к этим звонкам, во всяком случае, я так думала, пока не услышала их обеспокоенные голоса. С наигранным спокойствием они спрашивали, как у меня дела, будто это не из-за них дела у меня вообще-то не очень. Я смотрела на ситуацию то с одного, то с другого боку и ставила себя на их место (вот мне почти восемьдесят, вот мне ставят ужасный диагноз…), и каждый раз приходила к одному и тому же выводу: они толком не продумали свое решение.

– Как и папа меня сейчас?

В окно вижу папу, стоящего на коленях в клумбе с тигровыми лилиями, рядом кучка вырванных сорняков.

– Он же знает, что я приехала.

– Это я его попросила дать нам несколько минут.

– Чтобы успеть навязать мне чувство вины?

– Ладно Томас ушел с головой в работу и на время от нас отдалился. Но от тебя не ожидала.

Во мне вспыхивает злость, самое безобидное из чувств, которые я могу испытывать во время спора.

– Ну тебе ли удивляться, мам.

– Что ж, справедливо. Я предполагала, что ты захочешь о чем-нибудь спросить.

– Я еще перевариваю ваше заявление, – говорю я и, услышав горечь в собственном голосе, добавляю: – Прости. Даже не могу представить, как тебе тяжело. Не подумай, что я как-то несерьезно ко всему отнеслась или что я бессердечная… Господи, конечно, это все ужасно, но, мам… То, что вы задумали, переходит все границы.

Да, я с ней сурова, и ей нужно, чтобы я в этом призналась. А мне проще быть суровой, чем рассказать, что я просыпаюсь в холодном поту после снов, в которых она меня не узнаёт. Да и какой еще быть, если именно мне пришлось сообщить об их решении своей дочери Рейн и выдержать шквал вопросов, на которые у меня нет ответов. Сообщить, что, во-первых, бабушка тяжело больна, а во-вторых, они вместе с дедушкой планируют покончить с собой. Я была даже моложе, чем Рейн сейчас, когда ее родила. Она мой единственный ребенок, и мы никогда ничего друг от друга не скрывали. Как бы ни было трудно ей рассказать, как бы ни было безответственно распространять этот идиотизм, промолчать было невозможно. При каждом разговоре это вертелось бы у меня на языке, подталкивая к тому, чтобы ввести ее в курс дела. К тому же я хотела, чтобы Рейн узнала от меня, а не от кузенов, а то получится игра в испорченный телефон, когда новости доходят черт-те в каком виде. Поэтому волей-неволей пришлось объяснить дочери, что, хоть и неизвестно, насколько серьезны их намерения, мы пока должны им верить на слово. Именно на меня пролились слезы потрясенной Рейн, когда она представила то горе, которое нам предстоит пережить; именно я не спала ночами, анализируя решение, которое нельзя оправдать или понять.

Надо бы заставить родителей встретиться лицом к лицу со старшей внучкой, посмотреть ей в глаза. Пусть ей в лицо попробуют сказать такие страшные слова. Уверена, это хорошенько бы их встряхнуло, вернуло на землю, возможно, даже стало бы поводом передумать. Однако как больно было бы Рейн выучить горький урок, который я усвоила давным-давно: мои родители всегда будут любить друг друга немного больше, чем тебя.

– Хорошо, переваривай, – говорит мама, как будто это она тут разумная.

Мама великодушно позволила мне пару недель побыть на расстоянии, не торопя с приездом, а ведь это я должна была проявить великодушие и предложить ей помощь, узнать, как она себя чувствует, в чем нуждается. Когда она решила, что проявила достаточно терпения, то попросила меня приехать, сказав, что ей нужно кое-что спросить при личной встрече. У меня, кстати, тоже есть вопрос. Я хочу знать, с чего вдруг ближе к старости у родителей проявилась склонность к театральщине, потому что такие вот громкие пафосные заявления для меня перебор.

– Ну что такого важного, что ты не могла спросить по телефону?

Мне, конечно, надлежит быть грустной, но в такие игры я не играю. Чувствую себя не в своей тарелке. Утомительно обсуждать подобные вещи и делать вид, что покончить с собой через год – это нормальный, рациональный вариант, причем единственный.

– У Маркуса до сих пор есть связи в «Бостон Глоуб»? – спрашивает мама.

Хочется спросить, не выпила ли она. В нашей ситуации подобный комментарий вряд ли ей понравится. Я-то думала, что сейчас она отречется от их с папой извращенного плана разыграть сцену из «Ромео и Джульетты» (правда с постаревшими героями). Или, по крайней мере, обрисует картину, посвятит в детали, сообщит имена врачей, результаты анализов, расскажет о вариантах лечения. Не для того же она меня позвала, чтобы обратиться с какой-то нелепой просьбой к Маркусу, с которым они встречались всего несколько раз, да и то случайно. Они сталкиваются с ним на студии, когда приезжают, чтобы со мной пообедать. Мама простая как дважды два: толкает меня локтем, зондирует почву наводящими вопросами и зовет Маркуса к нам присоединиться. Следуя правилам этикета, он вежливо отказывается. Ему несложно, ведь он ведущий новостей, которому платят за хорошие манеры. Маркус знает, что это я решаю, когда ему идти с нами и идти ли вообще. А я пока не готова.

Возможно, и не буду. Я в мужчинах ни капли не разбираюсь, не стоит и пробовать. Каждый раз, как что-то завязывается, я, вот честно, все порчу. К Маркусу не придраться, во всяком случае пока. Он почти безупречен. Ни бывшей жены, ни детей. Самые большие его травмы связаны с чужими людьми – отдав годы профессии военкора, он повидал немало горя. В наших отношениях нет багажа, кроме моего, а его хватит на двоих. И в чем смысл? Взять моих родителей. Или тетю Мэйлин. Если настоящая любовь требует таких жертв, если она на такое способна, то зачем она нужна? При всем своем терпении Маркус ясно дает мне понять, что хочет большего, а я его уверяю, что проще так, как сейчас: не влезая в отношения слишком глубоко, не создавая сложностей на работе и не проводя время с чужими родителями. Мама со своими личными просьбами, конечно, совсем некстати.

Я втягиваю воздух, призывая свою выдержку.

– Почему ты спрашиваешь?

– У меня есть что-то вроде последнего желания.

Я морщусь, пальцы замирают над клавишами.

– Да ладно, вы с папой не доведете дело до конца.

– Таков план, по крайней мере, для меня. Мне с папой не сладить, но, может, ты его переубедишь.

– Сомневаюсь, что…

Она перебивает:

– Как ты думаешь, у Маркуса есть знакомые в Бостонском симфоническом оркестре? Ну, может, остались с тех пор, как он работал в «Глоуб»?

Я качаю головой: какая же она упертая, невероятно.

– Ты правда думаешь, что мы дадим тебе это сделать?

– Мне от тебя кое-что нужно, Джейн.

– А мне нужно, чтобы вы с папой перестали заниматься ерундой!

Говорю – и пожимаю плечами, понимая, что бесполезно, дохлый номер. Мать многое недоговаривала, скрывала истинную причину, и осознание этого занозой сидит во мне, свербит всякий раз, когда я готова смягчиться. Если она правда думала, что симптомы можно скрыть, то она или держит нас за идиотов, или слишком рано сдается. А вдруг впереди еще много лет полноценной жизни? Я не виню ее за то, что она не хочет жить за определенной чертой. Я не хочу видеть, как она мучается, становится другой. Ведь себе, как любой нормальный человек, я бы не пожелала подобного пути. И все же я не могу смириться с тем, что она выбрала случайную дату, уходит, не подождав развития событий. Я уж молчу о том, как меня поразило решение отца. Все это дико отвлекает, не позволяя реагировать на вполне реальный диагноз мамы подобающим образом: c беспокойством, грустью, страхом за ее будущее, мыслями о том, что это для всех нас значит. Мало приятного, честно говоря: мы трое предстаем не в лучшем свете, выглядим эгоистичными, черствыми, раз в такое время думаем о себе.

Интересно, что папа почти проболтался о мамином состоянии, хотя обычно родители непробиваемы, выступают единым фронтом. Были времена, когда я сомневалась в их преданности, да и не только в ней, однако сейчас все иначе – лучше, уже много лет гораздо лучше, чем тогда. У них есть все, ради чего они работали всю жизнь: взаимная любовь, дети с внуками и время, которое раньше уходило на «Устричную раковину». От такого нельзя отказываться, дорог каждый день. Но я точно знаю, что друг для друга они готовы на что угодно. Даже сжечь родной дом, оставив нас на пепелище.

Это было бы даже смешно, если бы не было так грустно. Кто бы мог подумать, что самая рациональная в семье теперь я? Мама с папой одержимы бредовой идеей, Томас дуется как ребенок, а про Вайолет я вообще молчу – это единственный человек на свете, который романтизирует все, кроме собственного брака. Она до сих пор по-детски благоговеет перед родителями и не способна критически оценивать их поступки. Она не согласилась со мной, когда я сказала, что план у них совершенно дурацкий и, как только дойдет до дела, они дадут задний ход. По мнению Вайолет, родители всегда знали, что не смогут жить друг без друга, и, скорей всего, договорились о чем-то таком давным-давно. Она заявила, что не представляет их по отдельности и что их задумка не так уж плоха: мол, зачем оставаться в одиночестве и к тому же с разбитым сердцем. В такие моменты я думаю, что, видимо, в семье я не единственная, кто сидел на наркотиках.

– Это важно, – настаивает мама.

Через секунду до меня доходит, что она все еще про оркестр, зачем-то он ей понадобился.

Я резко разворачиваюсь, как загнанный в угол бык.

– Так, важно, понятно.

Если важно, значит, сделаем.

Мама держит нарочитую паузу. Она всегда так делает, когда хочет показать, что услышала нас. Есть в этом некая покровительственная нотка, особенно заметная сейчас.

– Я хочу сыграть. С Бостонским оркестром. Всегда об этом мечтала. А времени у меня очень мало.

– Ну по поводу времени ты сама решила. Да, ты говорила, что тебе становится хуже, и быстрыми темпами. Это ужасно, конечно, но выбрать дату и даже не попробовать продержаться подольше… – Я перехожу на визг: – Не могу больше обсуждать эту бредятину!

– Давай вместе сыграем.

– Ты шутишь?!

– Ты, я и оркестр. Ты мне очень нужна.

Ее настойчивость вызывает у меня жестокий смех.

– Во-первых, я понятия не имею, есть ли там у Маркуса знакомства. Во-вторых, я уже сто лет не играла на концертах.

Я, конечно, вру. У Маркуса тесные связи с Бостоном, он вырос в Роксбери и стал кем-то вроде местной знаменитости. Он был первым афроамериканцем, получившим премию Уорта Бингема за журналистские расследования. Кучу лет проработал в «Бостон Глоуб», часто мелькал по телевизору, беря интервью у политиков и дипломатов, пока в тридцать шесть лет с ним не приключился инфаркт. Маркус сразу посмотрел на свою кипучую деятельность другими глазами, уехал из Бостона в Коннектикут и зажил на побережье более спокойной жизнью. Вероятно, хватило бы одного звонка, и все закрутилось-завертелось бы. Концерт – особая история. То, что я много лет не играла на таком высоком уровне, – чистая правда, но после маминых слов я задаюсь вопросом: а смогла бы?

– Зачем я тебе там?

– Я, наверное, одна не справлюсь.

Я вижу, как дрожат у нее руки над клавишами, и в выстроенной мной стене расшатывается кирпич.

– Почему ты мне не сказала?

В голове всплывает вопрос, заданный Томасом в тот вечер. «Кто-то из вас смертельно болен?» Нет, этого не может быть.

– Самозащита, наверное, – вздыхает мама. – Теперь ты знаешь, почему мне нужно взять под контроль остаток жизни и успеть исполнить мечту. Пойми меня.

Она разыгрывает знакомую карту. Кое в чем мы с ней очень похожи. Именно эта общая черта двигала мной, когда я полный день работала кассиром в банке, а ночами изучала журналистику и при этом в одиночку растила Рейн. Я не виновата, что она не осуществила свои мечты, но понимаю, почему она этого хочет. Бабушка с упреком говорила, что нам с мамой вечно чего-то надо. Для меня подобный упрек слаще похвалы. Кто-то меня называет напористой, кто-то – жесткой. Пусть думают, как хотят; благодаря этому качеству я многого добилась. Мама – меньше, но она и ставила на первое место другие вещи. Например, супружеские отношения.

Она улыбается.

– Знаешь, что мы будет играть?

– Ну ты даешь. Я еще не согласилась, а ты уже выбрала произведение.

Эта женщина переходит все границы. И все же, вопреки здравому смыслу, мое любопытство задето.

– Так ты согласна?

– Посмотрим.

Я впервые поднимаю на нее глаза, вовлекаюсь в наш парадоксальный разговор и следую за Белым кроликом в Страну чудес.

– Что ты выбрала?

– Десятый концерт Моцарта для двух фортепиано.

Она достает ноты из-под откидного сиденья и ставит передо мной.

– Я еще не сказала, что согласна!

Но уже начинаю наигрывать, ставлю ноги поудобней, плечи расслабляются по мере того, как произведение набирает ход. В памяти внезапно всплывает воспоминание из юности: последнее Рождество перед тем, как я уехала из дома, мы с мамой в то время были на ножах. Папе вздумалось ее удивить, коллективно исполнив песню «Устрой себе веселое маленькое Рождество». Столь банальный выбор мог сойти с рук только ему. Сначала он привлек к делу Вайолет, которую и уговаривать не пришлось, а она уже должна была завербовать нас. Я согласилась, хотя умоляла выбрать что-нибудь поинтереснее, не такое тривиальное. Томаса еле уломали.

Мы репетировали несколько недель (репетиции особо там не требовались), пользуясь тем, что мама уезжала давать уроки. Когда наступило рождественское утро, я уселась за пианино, рядом в пижамах выстроились Томас, Вайолет и папа. В углу стояла елка, на полу валялась скомканная оберточная бумага. Они спели, ужасно фальшивя, стараясь изо всех сил. Мама растрогалась, благодарила, с трудом выговаривая слова сквозь слезы. Казалось, я совершенно забыла об этом случае, а сегодня, спустя много лет, почему-то вспомнила. Я вглядываюсь в партитуру Моцарта, и у меня перехватывает горло.

Я не знаю, что принесет этот год, что решат мои родители, но сыграть с Бостонским оркестром – это хороший способ потянуть время, прекрасная отдушина, событие, которого стоит ждать, к которому нужно стремиться. Это мой подарок матери, осуществление ее мечты в благодарность за все, что она мне простила. Это подарок себе – той части себя, которой я позволила увянуть, – как символ нашей прежней гармонии. Воспоминание, за которое можно держаться, если то, что они говорят, правда; если, несмотря на наши надежды и протесты, через год они все-таки уйдут.