Читать книгу Автобус в страну, где не гаснут звёзды - Группа авторов - Страница 3

Десять крошечных минут! Всего лишь десять ударов старых городских часов, всегда спешивших проводить ещё один серый день, – и вот они, эти минуты, летели сейчас с небывалой, почти пугающей быстротой. Десять песчинок времени, чтобы решить: остаться ли в этой затхлой, но такой до боли знакомой тишине Города Тусклых Фонарей, или… или рискнуть всем, шагнув в этот манящий, тёплый полумрак неведомого автобуса, обещавшего нечто совершенно иное.

Алёша, уже не чувствуя под ногами холодных камней площади, стоял на первой ступеньке. Он не смел оглянуться. Боялся, что если встретится взглядом с родными, хоть и такими же серыми, как всё вокруг, стенами своего дома, то вся его отчаянная решимость рассыплется, как карточный домик под порывом сквозняка. Сердце? О, оно не просто билось – оно трепетало, как пойманный птенец, и в этом трепете смешались и страх перед неизведанным, и ликующая, почти детская надежда на чудо.

Следом за ним, покряхтывая и тяжело опираясь на свою верную клюку, но с неожиданной для её преклонных лет твёрдостью во взгляде, поднялась в салон старушка Марфа Степановна. Всю свою долгую, как полярная ночь, жизнь она провела в крохотном домике на самой окраине Города. Единственным её окошком в большой мир была маленькая, закопчённая форточка, выходившая на унылый, заросший бурьяном пустырь. А мечтала она, о, как она мечтала увидеть море! Настоящее, живое, безбрежное, с высокими, как горы, волнами и крикливыми белыми чайками, о котором читала когда-то в единственной своей книжке с выцветшими картинками – чудом уцелевшем осколке далёкого, почти забытого детства. «Эх, была не была, – прошептала она, осеняя себя широким, привычным крестным знамением. – Хуже-то, поди, уже не будет, чем здесь, в этой вечной сырости. А вдруг и вправду – море? Господи, благослови!»

Молодой стихотворец, Валентин, долго топтался у входа, не решаясь переступить порог. В его потёртом, видавшем виды саквояже покоились пухлые тетради, исписанные мелким, убористым почерком. Стихи его, полные изысканной, почти болезненной печали, туманных аллегорий и сложных, вычурных метафор, воспевали все мыслимые и немыслимые оттенки серого. Его даже хвалили в местном литературном кружке, состоявшем, впрочем, всего из трёх таких же сумрачных пиитов. Но сейчас, глядя на этот тёплый, живой свет, льющийся из открытых дверей автобуса, он вдруг с какой-то пронзительной, почти физической ясностью ощутил всю мертвенность, всю фальшь своих выстраданных творений. «О чём я писал? – билась в его голове отчаянная мысль. – О тенях теней? О прахе и тлене? А ведь где-то, где-то есть настоящий, несотворённый Свет…» Он решительно шагнул внутрь, едва не выронив из ослабевших рук свой саквояж.

А вот господин с портфелем, тот самый ревнитель инструкций и разрешений, Филипп Филиппович, всё никак не мог принять окончательного решения. Он то подходил к автобусу, с опаской заглядывая в его таинственное нутро, то отступал на несколько шагов, что-то недовольно бормоча себе под нос и нервно теребя застёжку портфеля. «С одной стороны, это, конечно, чистейшей воды авантюра, – вслух рассуждал он, обращаясь не то к себе, не то к невидимому собеседнику. – Несолидно как-то для человека моего положения… без надлежащих документов, без утверждённого маршрутного листа… А с другой стороны… вдруг там, в этих неведомых краях, откроются какие-то новые перспективы? Новые, так сказать, горизонты для… для упорядочивания и систематизации?» Его душа, привыкшая всё на свете раскладывать по полочкам, снабжать инвентарными номерами и подшивать в папки, разрывалась на части между паническим страхом перед хаосом неизвестности и смутным, почти греховным любопытством первооткрывателя. И уже в самый последний момент, когда Водитель, мягко улыбнувшись, взялся за рычаг, чтобы закрыть двери, Филипп Филиппович, издав какой-то нечленораздельный звук, всё-таки запрыгнул в автобус, едва не прищемив свой драгоценный, набитый бумагами портфель.

Были и другие. Женщина по имени Анна, смертельно уставшая от бесконечных, изнуряющих ссор со своим мужем из-за какой-то старой, треснувшей вазы, которую каждый из них считал своей священной собственностью и упорно ставил на «своё», единственно правильное, по его мнению, место. Ей вдруг пришла в голову до смешного простая, но отчего-то такая освобождающая мысль: «А что, если я просто уеду? И некому станет спорить из-за этой несчастной вазы? Может, тогда… тогда и сам повод для ссор исчезнет, как дым?» И эта мысль показалась ей таким внезапным откровением, таким лучом света в её беспросветной семейной жизни, что она, оставив мужа в полном недоумении у давно остывшего камина, опрометью бросилась к площади, к этому странному, спасительному автобусу.

Или вот ещё – мужчина, всю свою сознательную жизнь чего-то боявшийся. Боялся строгого начальника, пересудов соседей, громких звуков, темноты (хотя в Городе Тусклых Фонарей и так почти всегда царил полумрак), а больше всего – самого себя, своих мыслей, своих желаний. Звали его Тихон, и это имя, как нельзя лучше, отражало его робкую, забитую натуру. Он увидел, как Алёша, совсем ещё мальчишка, так смело, так доверчиво шагнул в неизвестность, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свою вечную трусость. «Если уж дети не боятся… – пролепетал он, зажмуриваясь так сильно, что перед глазами поплыли цветные круги, – то и мне, грешному, может, стоит попробовать?..» И, осенив себя торопливым крестом, он, почти на ощупь, последовал за остальными.

Но были, были и те, кто остался на площади, провожая автобус тоскливыми, полными застарелой безнадёжности взглядами. Дама с фарфоровыми слониками горестно всплакнула, помахала вслед кружевным платочком, но так и не смогла заставить себя расстаться со своей драгоценной, хоть и совершенно бесполезной коллекцией. «Они такие хрупкие, мои бедные слоники, – оправдывалась она перед кем-то невидимым. – Кто же о них позаботится, если не я?» Ей и в голову не приходило, что эти фарфоровые истуканчики – всего лишь холодный, бездушный фарфор, а её собственная, единственная жизнь проходит мимо, такая же хрупкая, такая же неподвижная и, увы, такая же бесцветная.

Человек с пыльными шляпами тоже остался. Он почти уже было решился, даже снял с головы одну из своих самых старых и самых пыльных шляп, чтобы на прощание помахать ею отъезжающим, но потом его охватило привычное сомнение: «А вдруг там, куда они едут, шляпы вообще не в моде? Что же я буду делать без своей коллекции? Это ведь… это ведь всё, что у меня есть, всё, что составляет смысл моей жизни». И он снова водрузил шляпу на голову, поглубже надвинув её на глаза, словно пытаясь отгородиться не только от этого странного автобуса, но и от самого себя, от этого мучительного, неудобного выбора.

Когда двери автобуса мягко, почти бесшумно закрылись, отсекая тёплый свет салона от вечного сумрака Города, внутри оказалось не более полутора десятков душ. Все такие разные, почти незнакомые друг с другом, объединённые лишь этим внезапным, почти безумным решением, этим отчаянным прыжком в неизвестность. Они сидели на удивление удобных, мягких сиденьях, которые, казалось, сами принимали форму тела, даря неожиданный комфорт и покой, и молча, каждый думая о своём, смотрели в большие, чистые окна.

Автобус тронулся с места так плавно, так незаметно, что никто и не почувствовал толчка. Он не тарахтел, не дымил, не сотрясал мостовую, как можно было бы ожидать от любого транспортного средства, осмелившегося появиться на улицах их Города. Нет, он словно плыл, как безмолвный корабль, по серым, застывшим волнам улиц, и тусклые, немощные фонари за окном провожали его своими печальными, полными невысказанного укора взглядами.

Внутри автобуса царила тишина. Но это была не та гнетущая, давящая тишина, к которой все так привыкли в своих домах, а какая-то иная – спокойная, умиротворяющая, полная скрытого ожидания. Мягкий, золотистый свет, лившийся от небольших плафонов на потолке, окутывал пассажиров тёплым, ласковым коконом, и в этом свете их лица, ещё недавно такие серые и утомлённые, неуловимо менялись, приобретая какие-то новые, почти забытые черты. У кого-то на щеках проступил лёгкий, едва заметный румянец, у кого-то в глазах затеплилась робкая искорка надежды.

Алёша сидел у самого окна, прижавшись к прохладному стеклу горячим лбом. Он ожидал, что как только они покинут пределы Города, за окном сразу же откроется что-то невероятное, сказочное. Но автобус всё ехал и ехал, а пейзаж за окном почти не менялся. Всё те же приземистые, унылые дома, всё те же редкие, чахлые деревца с облетевшей листвой, всё та же непроглядная серая дымка. Только становилось всё пустыннее, всё безлюднее.

– А мы… мы точно едем в правильном направлении? – нерешительно, почти шёпотом спросил Тихон, тот самый, что всего на свете боялся. Голос его дрожал, как осенний лист на ветру.

Водитель, не оборачиваясь, всё так же глядя на дорогу, которой, казалось, и не было вовсе, ответил спокойно и уверенно, и в голосе его слышалась такая незыблемая убеждённость, что даже самые робкие сердца невольно успокаивались:

– Мы всегда едем в правильном направлении, друг мой, если выбрали путь к Свету. Иногда дорога может показаться до боли знакомой или даже скучной и однообразной, но это лишь поначалу, пока глаза души не привыкнут различать истинное. Главное – не сворачивать с избранного пути и не терять веры в Того, Кто ведёт.

Филипп Филиппович, господин с портфелем, уже начал проявлять признаки беспокойства, свойственного его деятельной натуре. Он извлёк из недр своего объёмистого портфеля пухлый блокнот и остро отточенный карандаш и попытался было составить некое подобие расписания движения или хотя бы приблизительную карту предполагаемого маршрута, но очень скоро понял всю тщетность своих усилий. За окном не было никаких привычных указателей, никаких знакомых ориентиров, ничего, за что мог бы уцепиться его привыкший к точности и порядку ум.

– Простите великодушно, – обратился он к Водителю, стараясь придать своему голосу как можно больше официальности, – не будете ли вы так любезны сообщить нам, так сказать, промежуточные пункты нашего следования? И, если возможно, предполагаемое время прибытия в конечный пункт назначения? Я, как вы понимаете, должен всё это должным образом запротоколировать для отчётности.

Водитель едва заметно усмехнулся одними уголками губ, и в глазах его на мгновение блеснули озорные искорки.

– Время здесь, дражайший Филипп Филиппович, течёт совсем по иным законам, нежели вы привыкли. А что до пунктов… Поверьте, самый важный пункт назначения – это тот, который каждый из вас носит в своём собственном сердце. И когда мы к нему приблизимся, уверяю вас, вы это непременно почувствуете. Без всяких протоколов.

Это был, мягко говоря, очень странный и совершенно неудовлетворительный с точки зрения Филиппа Филипповича ответ, и он недовольно поджал губы, но спорить не стал. Что-то в невозмутимом спокойствии этого необычного Водителя, в его тихой, но такой несокрушимой уверенности, обезоруживало его обычное желание всё контролировать, всё подвергать сомнению и всё укладывать в привычные, им самим же и созданные схемы.

Старушка Марфа Степановна, убаюканная плавным, почти неземным ходом автобуса, незаметно задремала, склонив седую голову на мягкую спинку сиденья. Ей снилось море – огромное, лазурное, бескрайнее, с весёлыми белыми барашками волн, лениво набегающих на золотистый песчаный берег. И она улыбалась во сне тихой, счастливой, почти детской улыбкой.

Поэт Валентин не отрываясь смотрел в окно, и ему вдруг показалось, что серость за стеклом стала какой-то… иной. Не такой безнадёжной, не такой мертвенно-однообразной. В ней появились едва уловимые, тончайшие оттенки – нежно-лиловый, как лепесток фиалки, пепельно-голубой, как дымок над остывающим костром, мышиный, с тёплым подтоном… но это была уже не та сплошная, давящая серость, которая царила в их покинутом Городе. И ему вдруг отчаянно захотелось написать об этом – не так, как раньше, не с привычной тоской и безысходностью, а с какой-то новой, непонятной ему самому нежностью, с какой-то робкой, только-только проклёвывающейся надеждой.

Так они ехали довольно долго. Никто не знал, сколько именно прошло времени – часы в Городе Тусклых Фонарей всегда показывали что-то невнятное, словно издеваясь над самой идеей точного измерения, а здесь, в этом удивительном автобусе, часов, казалось, и вовсе не существовало. Пассажиры то погружались в тихую дрёму, то негромко переговаривались, делясь своими первыми, ещё такими смутными впечатлениями, то просто молча смотрели в окна, где медленно, очень медленно, но неотвратимо начинало что-то меняться.

Серая дымка за окном, прежде такая плотная и непроницаемая, стала как будто бы реже, прозрачнее. Словно чья-то невидимая, но очень заботливая рука осторожно приподнимала краешек тяжёлого, пыльного занавеса, отделявшего их от другого, неведомого мира. И в этой постепенно редеющей дымке Алёша вдруг увидел то, чего никогда прежде не видел в своём Городе, да и не мог увидеть. Далеко-далеко, на самом-самом краю горизонта, там, где небо обычно сливалось с такой же серой, безжизненной землёй, проступила тонкая, едва заметная светящаяся полоска. Она была не серой. Она была… другой. Может быть, бледно-голубой, как незабудка? Или нежно-розовой, как утренняя заря? Он даже зажмурился на мгновение и снова открыл глаза. Нет, не показалось. Полоска не исчезла. Она была там, живая, настоящая, манящая.

– Смотрите! – прошептал он, забыв обо всём на свете и показывая пальцем в окно. – Смотрите же!

Все, кто не спал, встрепенулись и прильнули к окнам. И действительно, там, на горизонте, теперь уже отчётливо виднелось что-то новое. Что-то, обещавшее иной цвет, иную жизнь.

И в тот же самый миг автобус, чуть заметно качнувшись, словно вздохнув с облегчением, свернул с невидимой, им одним ведомой дороги на ещё менее заметную, едва угадывающуюся среди жухлой травы тропу, уходящую прямо к этой далёкой, загадочной, сияющей полоске света.

Пассажиры замолчали, затаив дыхание. Неизвестность всё ещё немного пугала, но теперь в ней появилась Надежда. Настоящая, почти осязаемая, тёплая и светлая, как тот неземной свет, что наполнял их странный, такой удивительный автобус. Путешествие началось.