Читать книгу Автобус в страну, где не гаснут звёзды - Группа авторов - Страница 5

Автобус, ведомый невидимой рукой своего молчаливого Водителя, теперь уже не просто ехал – он словно летел над Серой Равниной, которая, казалось, вот-вот должна была уступить место чему-то совершенно иному. Сиреневый край неба, ещё недавно такой далёкий и почти призрачный, теперь приблизился настолько, что занимал собой почти весь горизонт, переливаясь и играя не только сиреневыми, но и нежно-розовыми, и даже трепетно-золотистыми оттенками, словно там, за этой невидимой чертой, занималась никогда не виданная ими утренняя заря. Воздух, врывающийся в приоткрытые форточки автобуса, был не по-земному свеж, чист и немного волнующ, как бывает перед большим, долгожданным церковным праздником, когда душа замирает в предвкушении чего-то высокого и святого.

Пассажиры уже не сидели молча, погружённые каждый в свои невесёлые думы. Живительная вода из чудесного родника словно разбудила их от долгого, серого сна, омыла их сердца, подготовив к восприятию нового. Они начали тихонько переговариваться, делиться друг с другом своими первыми, ещё такими робкими, но уже светлыми впечатлениями. Даже на угрюмом, вечно недовольном лице Игната, хотя он и всячески старался это скрыть, промелькнуло что-то похожее на смутное любопытство, когда он украдкой поглядывал в окно на это разгорающееся на горизонте сияние.

– А что же там будет, за этой дивной сиреневой завесой, как вы думаете? – спросила Анна, та самая, что сбежала из дома от вечных ссор из-за треснувшей вазы. Теперь она улыбалась, и эта тихая, немного смущённая улыбка так преображала её лицо, что в ней трудно было узнать прежнюю вечно нахмуренную и раздражённую женщину.

– Там, голубушка, начинается совсем другая земля, – так же мягко, с отеческой любовью в голосе, ответил Водитель. – Земля, где цвета не боятся быть яркими, как ризы священника на Пасху, а радость не считается чем-то неприличным или неуместным, но является естественным состоянием души, соединённой со своим Творцом. Однако, чтобы войти в ту землю и пребывать в ней, нужно быть готовым.

– Готовым к чему, отче? – настороженно спросил Тихон, который, хоть и чувствовал себя немного смелее после чудесной воды, всё же по привычке опасался всего нового и неизвестного.

– Готовым увидеть и себя, и мир этот Божий по-новому, – продолжал Водитель, и голос его звучал теперь особенно проникновенно. – Готовым сбросить с себя ветхие одежды своих прежних заблуждений и страстей, отпустить всё то, что мешает душе видеть истинный, невечерний Свет. Путь этот не всегда лёгок, ибо враг рода человеческого не дремлет и всячески старается удержать душу в своём плену. Но с Божьей помощью всё возможно для того, кто верует и не сомневается.

Вскоре пейзаж за окном начал заметно меняться. Серая, потрескавшаяся земля, напоминавшая о бесплодности греха, постепенно сменилась более каменистой почвой. Появились большие, замшелые валуны, словно древние стражи, хранящие какие-то неведомые тайны. И сама местность стала холмистой, гористой, словно земля здесь вздымалась к небу в молчаливом порыве, в стремлении к чему-то высшему.

Автобус остановился у подножия одного из таких каменистых, почти отвесных холмов. На самой его вершине, выделяясь на фоне уже совсем близкого сиренево-золотого неба, лежал огромный, почти идеально круглый камень, напоминавший голову спящего былинного богатыря или, может быть, древний алтарь, воздвигнутый неведомыми подвижниками.

– Ещё одна небольшая остановка, странники Божии, – объявил Водитель, и в голосе его слышались нотки какой-то особой значимости. – Здесь есть тот, кто может дать вам весьма полезный и душеспасительный совет, если только вы сумеете его услышать не ушами телесными, но сердцем своим сокрушённым и смиренным.

Пассажиры с нескрываемым недоумением вышли из автобуса. Вокруг были только камни, поросшие сухой, колючей травой, да ветер, заунывно гудевший в расщелинах. Никаких признаков живых существ, способных дать совет.

– Кто же здесь, в этой пустыне, может нам что-то посоветовать, добрый человек? – с удивлением спросил поэт Валентин, зябко кутаясь в свой старенький плащ и с опаской оглядываясь по сторонам. – Может, здесь, в какой-нибудь пещере, обитает какой-нибудь святой отшельник, неведомый миру?

Водитель с мягкой улыбкой указал на тот самый огромный камень, венчавший вершину холма.

– Он. Старый Мудрый Камень. Он лежит здесь многие века, а может, и тысячелетия. Он видел зарождение и гибель целых миров. Он слышал молитвы святых и проклятия грешников. Он знает о человеческой душе больше, чем все книги, написанные в вашем Городе, да и во всём мире.

Пассажиры растерянно переглянулись. Филипп Филиппович даже незаметно покрутил пальцем у виска, думая, что Водитель этого не видит. «Говорящий камень? – прошептал он на ухо Анне, стоявшей рядом. – Это уже, знаете ли, переходит всякие границы разумного! Похоже, наш уважаемый Водитель не только эксцентричен, но и, простите за выражение, несколько… не в себе».

Анна, однако, уже не была так категорична в своих суждениях. После чудесной воды из родника, после тех необъяснимых перемен, которые она ощутила в своей собственной душе, она начала смутно догадываться, что в этом удивительном путешествии возможно всё, даже самое невероятное. И что законы этого нового мира сильно отличаются от привычных законов их серой, безблагодатной жизни.

– А как же… как же с ним поговорить, с этим Камнем? – с детским любопытством, смешанным с благоговейным трепетом, спросил Алёша, не отрывая восхищённого взгляда от величественного валуна. Камень и вправду был похож на гигантскую, покрытую морщинами веков голову мудрого старца, и казалось, что он вот-вот откроет свои невидимые глаза и посмотрит на них долгим, всепроникающим взглядом.

– Нужно просто спросить, дитя моё, – снова улыбнулся Водитель, и в его улыбке было столько любви и терпения. – Но спрашивать нужно не из праздного любопытства, а с искренним желанием получить ответ, с сокрушением сердечным о своих грехах и немощах. Спрашивать нужно сердцем, а не одним только холодным и гордым умом. И быть готовым услышать ответ, даже если он будет для вас неожиданным или даже немного горьким, как лекарство, которое исцеляет, но не всегда приятно на вкус.

Несколько мгновений все молча стояли у подножия холма, не решаясь приблизиться к загадочному Камню. Первым, как и прежде, преодолел свою робость Алёша. Он медленно, шаг за шагом, начал подниматься по крутой, каменистой тропинке, и сердце его стучало так громко, что, казалось, его слышат все вокруг. Вот он подошёл к самому Камню. Валун был тёплым на ощупь, словно согретым лучами того невидимого, но уже так явственно ощущаемого солнца, которое вот-вот должно было воссиять из-за сиреневой завесы.

– Уважаемый… отче Камень, – едва слышно пролепетал Алёша, чувствуя, как у него пересохло во рту от волнения. – Мы… мы идём к Свету, к лучшей жизни. Скажите нам, пожалуйста, что нам нужно знать? Что нам нужно сделать, чтобы дойти, чтобы не сбиться с пути и не погибнуть в этой пустыне?

Он замолчал и, затаив дыхание, прислушался. В ответ была лишь глубокая, почти оглушающая тишина. Только ветер продолжал свой монотонный, заунывный напев, шелестя сухой травой и завывая в каменных расщелинах.

– Ну вот, я так и знал! – злорадно хмыкнул Игнат, оставшийся стоять внизу, у автобуса. – Камни не разговаривают! Это всё выдумки и бабьи сказки! Зря только время теряем.

Но Алёша не сдавался. Он вспомнил слова Водителя: «Спрашивать нужно сердцем». Он закрыл глаза, попытался отрешиться от всех посторонних мыслей, от всех страхов и сомнений, и всем своим существом, всей своей маленькой, но такой горячей душой, устремился к этому Камню, к этому молчаливому свидетелю вечности. Он представил себе тот далёкий, но такой желанный Свет, к которому они шли, и своё отчаянное, почти молитвенное желание достичь его.

И вдруг, в этой звенящей тишине, он услышал… нет, не голос, который можно было бы различить ушами. Скорее, это была мысль, ясная, отчётливая, всеобъемлющая, которая родилась в самой глубине его собственного сознания, но пришла как будто бы извне, от этого древнего, мудрого Камня.

«Дитя малое, но сердцем чистое, – прозвучало в нём. – Путь к Свету Невечернему всегда лежит через самого себя, через покаяние и смирение. Отпусти тени греховные, что носишь в душе своей, как тяжкий груз, – гордыню, уныние, неверие, обиды. Очисти сердце своё слезами покаянными, и тогда Свет Божий сам найдёт к тебе дорогу, сам осветит твой путь, как солнце освещает землю после долгой, тёмной ночи».

Алёша открыл глаза, поражённый до глубины души. Это было так просто, так ясно и так… по-настоящему! Он посмотрел на свои руки, на свою серую, пыльную одежду, которая всё ещё хранила на себе запах Города Тусклых Фонарей. Какие тени он носит в себе? Может быть, тот застарелый страх перед насмешками, который так часто заставлял его прятаться в свою скорлупу? Или ту привычку к унынию, которая, как ржавчина, разъедала его детскую душу?

Он спустился с холма, и лицо его светилось каким-то новым, внутренним светом. Он рассказал остальным о том, что «услышал» от Мудрого Камня. Некоторые, особенно Филипп Филиппович, отнеслись к его рассказу с явным скептицизмом, бормоча что-то о «разгулявшемся воображении» и «влиянии разреженного воздуха».

Но поэт Валентин, который всегда был чуток к тонким, невидимым материям, глубоко задумался. «Тени греховные внутри… – прошептал он, и лицо его стало серьёзным и сосредоточенным. – А ведь мои стихи, которыми я так гордился, были полны этих теней – уныния, отчаяния, неверия… Может, Камень и вправду открыл этому мальчику какую-то важную истину?» Он решительно отстранил Филиппа Филипповича и тоже начал подниматься на холм. Прикоснувшись к тёплой, шершавой поверхности Камня, он долго стоял молча, закрыв глаза, и губы его беззвучно шевелились, словно он вёл с кем-то напряжённый, очень личный диалог. Когда он спустился, лицо его было бледным, но глаза горели каким-то новым, решительным огнём.

– Он сказал мне, – поделился Валентин с остальными, и голос его дрожал от пережитого волнения, – что слова, лишённые света Божьей благодати, – это лишь пустой звук, шелест сухих, мёртвых листьев. А истинная поэзия, та, что способна коснуться человеческой души и возвысить её, рождается лишь там, где сердце поэта встречается с Вечностью, где оно омывается слезами покаяния и наполняется любовью к Богу и Его творению.

Старушка Марфа Степановна тоже не осталась в стороне. Опираясь на свою клюку, которая здесь, у подножия этого святого, как ей казалось, места, уже не выглядела такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох, она медленно, но упорно взобралась на вершину. Она спросила у Камня о своей заветной мечте – увидит ли она когда-нибудь настоящее, Богом созданное море, а не то, что рисовало ей её старческое воображение. И Камень «ответил» ей, что самое прекрасное, самое безбрежное море – это море безграничной Любви Божьей, и оно гораздо ближе, чем она думает. Оно – в её собственном сердце, если только она сумеет очистить его от тины житейских попечений и открыть для принятия этой благодати. И старушка заплакала тихими, светлыми, очищающими слезами, и слёзы эти были слаще всякого мёда.

Даже робкий Тихон, переборов свой извечный страх, дрожа всем телом, подошёл к Камню. Он спросил, как ему, такому немощному и малодушному, перестать бояться всего на свете, как обрести хоть немного мужества и уверенности. И Камень «сказал» ему: «Страх, сын мой, всегда живёт там, где нет веры и упования на Бога. Доверься всецело Тому, Кто создал тебя и Кто ведёт тебя этим путём. Предай себя в Его святую волю, и тогда страх уйдёт из твоего сердца, как уходит ночная тьма перед восходом солнца, как тает туман под лучами благодатного света».

Почти все пассажиры, один за другим, поднимались на холм и «разговаривали» с Мудрым Камнем. И каждый, кто подходил с верой и открытым сердцем, получал какой-то свой, очень личный, очень важный ответ-мысль, который заставлял глубоко задуматься, переосмыслить свою жизнь, увидеть свои грехи и немощи и пробуждал в душе горячее желание измениться, очиститься, стать лучше.

Только Игнат и, поначалу, Филипп Филиппович остались в стороне. Игнат просто не верил во всю эту «чепуху», как он выражался, и с презрением наблюдал за «этими полоумными». А Филипп Филиппович считал ниже своего научного достоинства вступать в диалог с неодушевлённым предметом. «У меня есть логика, факты, научный метод, – с важностью заявил он Алёше, который попытался было его убедить. – А всё это – не более чем мистицизм, субъективные переживания и экзальтация, не имеющие под собой никакой реальной основы».

Но потом, видя, какими просветлёнными, какими умиротворёнными спускались с холма его спутники, видя слёзы покаяния на их глазах и тихую радость в их сердцах, что-то дрогнуло и в его заскорузлой, привыкшей к одним лишь схемам и формулам душе. И он, стараясь, чтобы никто не заметил, тоже украдкой поднялся к Камню. О чём он там спрашивал, никто не узнал. Но когда он спустился, лицо его было задумчивым, а в глазах, обычно таких колючих и недоверчивых, появилось какое-то новое, доселе невиданное выражение – смесь удивления, растерянности и… робкой надежды.

Когда все вернулись в автобус, Водитель, который всё это время молча и с любовью наблюдал за ними, спросил своим тихим, проникновенным голосом:

– Ну что, странники Божии, помогли ли вам советы Старого Мудрого Камня? Укрепили ли они ваши души для дальнейшего пути?

– Да, отче, очень помогли, – ответил за многих Алёша, и голос его звучал твёрдо и уверенно. – Мы многое поняли.

– Тогда будьте особенно внимательны и бдительны, – сказал Водитель, и лицо его стало серьёзным. – Потому что сейчас, когда вы получили это знание и эту благодать, может появиться тот, кто постарается всё это у вас отнять, обесценить полученные советы, посеять в ваших душах семена сомнения и уныния, чтобы снова вернуть вас во тьму. Враг не дремлет, и он особенно зол на тех, кто пытается вырваться из его сетей.

Не успел он договорить, как рядом с автобусом, словно из самого воздуха, соткалась… Тень. Она не была похожа на обычную тень, отбрасываемую каким-либо предметом. Нет, она была какой-то живой, клубящейся, чёрной, как сама преисподняя, и от неё веяло леденящим холодом и таким беспросветным унынием, очень похожим на то, что царило в их покинутом Городе Тусклых Фонарей. Тень эта постепенно приняла расплывчатые, зыбкие очертания человекоподобной фигуры, и от неё послышался тихий, вкрадчивый, ядовитый шёпот, который, казалось, проникал не в уши, а прямо в мозг, в самое сердце, минуя все защиты.

«Глупые, глупые, самонадеянные человечки, – шептала Тень голосом, от которого кровь стыла в жилах. – Куда вы идёте? Зачем вы себя обманываете? Неужели вы и вправду поверили в эти слащавые сказки про какой-то там Свет? Это всё обман, приманка для дураков! Нет никакого Света! Есть только вечная, беспросветная серость, тоска и разочарование. А камни… камни не умеют говорить! Это ваш собственный воспалённый разум, измученный дорогой и несбыточными надеждами, играет с вами злые, коварные шутки. Возвращайтесь! Возвращайтесь в свой Город! Там всё привычно, всё знакомо, всё понятно. Там вы хотя бы знаете, чего ожидать от завтрашнего дня. А здесь… здесь вас ждёт только пустота, холод и вечное одиночество. И горькое раскаяние в своей глупости».

Шёпот Тени был таким убедительным, таким логичным в своей убийственной безысходности, что у некоторых из пассажиров сердца дрогнули, а в душах шевельнулся липкий, холодный страх. Тихон снова съёжился на своём сиденье, закрыв лицо руками. Анна побледнела как полотно и начала мелко дрожать. Даже поэт Валентин нахмурился, и в глазах его, только что горевших таким вдохновенным огнём, на миг погасла обретённая было надежда.

«А ты, мальчишка, – Тень словно обратилась прямо к Алёше, и в её голосе послышались издевательские нотки, – неужели ты и вправду готов променять своё тихое, пусть и немного скучное, но такое безопасное стёклышко на эту призрачную, обманчивую сиреневую даль? Там нет ничего, кроме холода вечной смерти и бездонного одиночества. Твоё старенькое стёклышко – вот твоя единственная правда, твой маленький, уютный, понятный мирок. Держись за него! Не отпускай!»

Алёша почувствовал, как ледяные, костлявые пальцы сомнения сжимают его сердце. А вдруг… а вдруг эта страшная Тень права? Вдруг всё это долгое, изнурительное путешествие – лишь глупая, бессмысленная затея, и никакого Света на самом деле нет? Ему отчаянно захотелось достать из кармана своё верное стёклышко, прижаться к нему, как к единственному другу, спрятаться за ним от этого ужасного, всепроникающего шёпота.

Но тут он вспомнил слова Мудрого Камня: «Отпусти тени греховные, что носишь в душе своей… Очисти сердце своё…». И он вспомнил ту несказанную чистоту и сладость воды из родника. И тёплую, вселяющую надежду улыбку Водителя. И ту благодать, что коснулась его души на вершине холма.

«Нет! – вдруг крикнул он так громко и так решительно, что сам удивился своей внезапной смелости. – Ты лжёшь, проклятая! Свет есть! Он настоящий! Я его почти вижу! И Бог нам в помощь!» Он быстро перекрестился.

И как только он это сказал, как только осенил себя крестным знамением, Тень словно поёжилась, отшатнулась и стала менее плотной, менее материальной.

Водитель положил свою тёплую, сильную руку Алёше на плечо.

«Молодец, мальчик. Добрый ответ дал ты искусителю. Сомнение – это тоже тень, которую враг посылает в наши души. Её можно прогнать только крепкой верой, молитвой и светом своего сердца, обращённого к Богу».

Он обвёл своим ясным, проницательным взглядом остальных пассажиров.

«Не слушайте её, друзья мои. Не поддавайтесь её лукавым речам. Это Тень Сомнения, Тень Прошлого, тень того мира, который вы покинули. Она всегда приходит тогда, когда мы приближаемся к чему-то важному, светлому, святому. Она боится, что мы вырвемся из её плена навсегда. Но сила её – только в нашем страхе, в нашем маловерии, в нашей нерешимости. Оградите себя крестным знамением, призовите на помощь Господа, и она отступит».

Филипп Филиппович, который поначалу, чего греха таить, с некоторым научным интересом прислушивался к «логичным», как ему показалось, доводам Тени, вдруг почувствовал себя крайне неуютно. Холод, исходивший от неё, был слишком реальным, слишком ощутимым, и он живо напомнил ему промозглые, тоскливые вечера в его пустой, холостяцкой квартире в Городе Тусклых Фонарей.

«Знаете ли, – сказал он, неожиданно для самого себя и для всех остальных, и голос его прозвучал на удивление твёрдо, – а я, пожалуй, всё-таки склонен верить нашему уважаемому Водителю и этому юноше больше, чем этой… этой бесплотной субстанции. В её словах слишком много мрака и безнадёжности. А безнадёжность, как известно, это… это совершенно неконструктивно и даже, я бы сказал, греховно». Он тоже неумело, но старательно перекрестился.

Тень зашипела, как рассерженная гадюка, и попыталась окутать автобус своим смрадным, холодным покрывалом. Но тёплый, благодатный свет, исходивший изнутри автобуса, свет веры и надежды его пассажиров, не давал ей приблизиться. А когда несколько человек, воодушевлённые примером Алёши и Филиппа Филипповича, тоже твёрдо, хоть и с дрожью в голосе, сказали «Аминь!» и «Отойди от нас, сатана!» этой ползучей, омерзительной тьме, Тень Сомнения начала таять, истончаться, как утренний туман под лучами восходящего солнца, и наконец совсем исчезла, словно её никогда и не было. Только лёгкий, тошнотворный запах серы и уныния ещё некоторое время витал в воздухе, напоминая о только что пережитом искушении.

– Вот видите, дети мои, – сказал Водитель, и на лице его снова играла тихая, добрая улыбка. – Вместе, с Божьей помощью, мы сильнее любой тени, любого искушения. Главное – не позволять злу поселиться в своём сердце, не давать ему там приюта. А теперь – в путь! Сияющий край уже совсем близко. И там нас ждёт то, ради чего мы и предприняли это долгое и нелёгкое путешествие.

Автобус снова плавно тронулся с места. И теперь сиренево-золотой край неба был так близко, что, казалось, ещё немного – и они въедут прямо в него, как в широко распахнутые Царские Врата другого, неведомого, но такого желанного, такого прекрасного, Богом созданного мира.

Глава 5: У Врат Рассвета и Первое Испытание Светом

Сиренево-золотой край неба, к которому так долго и трудно они пробирались, оказался не просто причудливо окрашенным участком далёкого небосвода. По мере того, как их необыкновенный автобус приближался, он всё более явственно принимал очертания гигантской, нерукотворной Арки, или, вернее, святых Врат, переливающихся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами радуги, словно они были сотканы из самого света утренней зари, из чистейших самоцветов, из слёз ангельской радости. Эти Врата, которые Алёша мысленно, с благоговейным трепетом, назвал Вратами Рассвета, вели из их прежнего, сумрачного, полного скорбей мира в мир иной, о котором его пассажиры пока могли лишь смутно догадываться, но которого уже так жаждали их измученные души. От этих Врат исходило мягкое, но всё нарастающее, почти ослепительное сияние, и воздух вокруг был наполнен тихой, едва уловимой, но несказанно прекрасной музыкой, похожей на далёкий звон множества пасхальных колоколов или на стройное пение небесного хора.

Автобус остановился прямо перед этими неземными, но такими несомненно реальными Вратами. Пассажиры, один за другим, вышли наружу и замерли в благоговейном молчании, не в силах вымолвить ни слова. Даже Игнат, самый закоренелый скептик и хулитель всего святого, невольно приоткрыл рот, поражённый до глубины души этим невиданным, немыслимым зрелищем. Серый, унылый, богооставленный мир Серой Равнины остался далеко позади, а впереди, за этой радужной, сияющей завесой, угадывалось, предчувствовалось нечто несказанно прекрасное, нечто, наполненное до краёв светом, миром, любовью и жизнью вечной.

– Ну вот, с Божьей помощью, мы и у самого порога, – произнёс Водитель, и голос его, обычно такой тихий и мягкий, теперь звучал особенно торжественно, как у священника перед началом Божественной Литургии. – Дальше наш скромный автобус уже не пойдёт. Дальше, в эту новую жизнь, каждый из вас должен будет сделать шаг сам, своей свободной волей. Но прежде чем вы дерзнёте войти, я должен, по долгу своему, предупредить вас о некоторых вещах.

Он обвёл своим ясным, проницательным взглядом своих немногочисленных, но таких уже дорогих его сердцу пассажиров. Их лица, ещё совсем недавно серые, как пыль дорожная, и утомлённые, как у путника, прошедшего долгий и безрадостный путь, теперь были озарены неземными отблесками Врат Рассвета, и в глазах каждого из них, словно в чистом зеркале, отражался этот божественный свет. У кого-то он смешивался с робкой надеждой, у кого-то – с детским любопытством, у кого-то – с естественным страхом перед великим и неведомым.

– Этот мир, чада мои, мир Горнего Света, – продолжал Водитель, и каждое его слово ложилось на душу, как благодатная роса на иссохшую землю, – он весьма и весьма отличается от того, к чему вы привыкли в своей прежней, полной скорбей и печалей жизни. Здесь всё настоящее, всё истинное. Здесь ваши самые потаённые мысли и самые сокровенные чувства обретают видимую форму и цвет. Здесь нет места лжи, лицемерию, притворству и той серой, смрадной пыли греха, которую каждый из вас, увы, принёс с собой из Города Тусклых Фонарей. Этот Свет, свет Божественной Истины и Любви, может быть поначалу ослепляющим и даже болезненным для тех, чьи духовные очи привыкли к сумраку греховному. Он высветит безжалостно всё то тёмное, всё то нечистое, что вы так долго и так тщательно, быть может, прятали не только от других, но и от самих себя. Он обнажит все ваши застарелые язвы, все ваши тайные страсти, всё то, от чего вы, возможно, и не захотите так просто избавляться, ибо оно срослось с вами, стало вашей второй, греховной природой. Поверьте, не каждый выдерживает этот беспощадный, но в то же время такой целительный Свет. Некоторые, увы, предпочитают вернуться в привычную, хоть и погибельную, но такую знакомую тень своих грехов.

Пассажиры слушали, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Речи Водителя были одновременно и сладостными, как мёд, и горькими, как полынь, – они манили обещанием неземного блаженства и пугали грядущими испытаниями.

– Первое, что вам предстоит, православные, – это пройти сквозь эти святые Врата. Это не просто красивая, сияющая арка. Это, если хотите, своего рода духовная баня, огненное крещение, очищение от скверны. Как только вы ступите за них, этот Божественный Свет начнёт свою невидимую, но такую важную работу в ваших душах. Не бойтесь его. Не противьтесь ему. Доверьтесь ему всецело, как доверяется больной опытному и любящему врачу. Он не враг вам, он – ваш спаситель, ваш целитель. Но помните, что истинное исцеление души иногда бывает весьма непростым и даже болезненным. Ибо то, что нарастало годами, не отсекается в одно мгновение.

Водитель сделал шаг в сторону, словно уступая им дорогу, открывая проход к этим сияющим, манящим Вратам.

– Ну, кто из вас готов первым принять этот дар и это испытание? Кто дерзнёт первым войти в радость Господа своего?

Наступила глубокая, напряжённая тишина. Все смотрели на переливающуюся всеми цветами радуги завесу света, и никто не решался сделать первый, самый трудный шаг. Даже Алёша, самый смелый и самый чистый сердцем из них, на мгновение замер, ощущая какой-то священный трепет перед этим неземным величием. Свет был таким ярким, таким чистым, таким… всепроникающим, что казался почти твёрдым, почти осязаемым.

И тут, неожиданно для всех, вперёд, опираясь на свою клюку, которая здесь, в этом божественном сиянии, уже не казалась такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох древней подвижницы, вышла старушка Марфа Степановна. Она поправила на голове свой тёмный, выцветший платок, перекрестилась широким, уверенным крестом, каким крестятся перед принятием Святых Тайн, и, не оглядываясь, медленно, но твёрдо пошла к сияющей арке.

– Я слишком долго ждала этого часа, – сказала она тихо, но так, что её услышал каждый. Голос её не дрожал, в нём слышалась лишь глубокая, выстраданная вера. – Мои глаза устали от серости этого мира, душа моя изболелась по свету истинному. Пусть даже ослепну от этого вашего Божественного Света, но я хочу его увидеть, хочу им насытиться, хочу в нём раствориться! Господи, приими дух мой с миром!

Она вошла в это радужное, трепещущее сияние. На одно короткое мгновение её сгорбленная фигурка словно растворилась в нём, исчезла без следа. А потом путники, затаив дыхание, увидели, как она прошла на ту сторону. Она стояла там, слегка пошатываясь, и часто-часто моргала, словно её глаза, привыкшие к полумраку, с трудом выносили эту нестерпимую яркость. Но на лице её сияла такая светлая, такая умиротворённая, такая неземная улыбка, какой никто из них никогда прежде не видел ни на одном человеческом лице. И одежда её… о, чудо! – она уже не казалась такой старой, такой застиранной и выцветшей. Она словно посвежела, налилась мягкими, пастельными тонами, как будто кто-то невидимый переодел её в новые, чистые ризы.

– Ну что ж, – произнёс поэт Валентин, нервно поправляя ремень своего потёртого саквояжа. Голос его слегка дрожал, но в нём уже не было прежней безнадёжности. – Если уж наши матушки идут впереди, показывая нам пример смирения и веры… то и нам, грешным, не пристало отставать. Истинная поэзия, как я теперь понимаю, должна быть там, где Свет, где Правда, где Бог! И он, сделав глубокий, прерывистый вдох, решительно шагнул за Марфой Степановной.

Его тоже на миг окутало это слепящее, но такое благодатное сияние. А когда он появился по ту сторону, то выглядел… неузнаваемо. Исчезла та печать утончённой, изысканной печали, которая всегда, как маска, лежала на его лице. Глаза его, прежде такие тусклые и усталые, теперь горели живым, восторженным огнём, и он, забыв обо всём на свете, тут же начал лихорадочно шарить в своём саквояже – видимо, в поисках блокнота и карандаша, чтобы немедленно запечатлеть те неземные образы и чувства, которые переполняли его преображённую душу.

Вслед за ними, один за другим, потянулись и остальные. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, шла, низко опустив голову, словно боясь поднять глаза на этот всевидящий Свет, но в её сердце уже теплилась робкая надежда на прощение и новую жизнь. Тихон, который всё ещё немного дрожал от страха, но уже не того панического, животного ужаса, что сковывал его прежде, а скорее от благоговейного трепета перед чем-то великим и святым. Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и отчаянных попыток проанализировать «физическую природу данного аномального светового феномена с точки зрения квантовой теории», тоже, тяжело вздохнув и махнув рукой на все свои научные принципы, шагнул под сияющую арку, бормоча что-то невразумительное о «необходимости проведения натурного эмпирического опыта в экстремальных условиях».

Каждый, кто проходил сквозь эти Врата Рассвета, менялся. Не кардинально, не до неузнаваемости, но очень заметно, очень ощутимо. Словно с них смывали невидимой губкой тонкий, но такой въедливый слой многолетней серой пыли – пыли грехов, страстей, суетных забот. Одежда их становилась чуть ярче, словно постиранная в небесной реке. Лица – свежее, моложе, словно омытые живой водой. А глаза… о, их глаза начинали по-настоящему видеть – не только внешнюю оболочку вещей, но и их скрытую, духовную суть.

Алёша вошёл в это радужное сияние одним из последних. Для него это было похоже на погружение в тёплую, ласковую, обволакивающую волну света, которая проникала в каждую клеточку его тела, в каждый потаённый уголок его души. Свет этот не был обжигающим или слепящим, как он опасался. Нет, он был… живым, разумным, любящим. Он словно просвечивал Алёшу насквозь, как рентгеновскими лучами, и мальчик вдруг очень ясно, очень отчётливо увидел все свои маленькие, детские страхи, свою привычку к одиночеству и печали, свою застенчивость, свою нерешительность. Но это видение не было осуждающим или уничижающим. Оно было скорее похоже на ласковое, отеческое предложение: «Смотри, чадо Моё, вот это всё тебе мешает быть по-настоящему счастливым, по-настоящему свободным. Хочешь ли ты от этого избавиться? Готово ли твоё сердце принять Мою помощь и Мою любовь?»

И Алёша, всем своим существом, всей своей преображённой душой, ответил: «Да, Господи! Хочу! Помоги мне!»

Когда он вышел на ту сторону, мир вокруг показался ему таким ослепительно ярким, таким несказанно прекрасным, что у него на мгновение перехватило дыхание. Трава здесь была такой изумрудно-зелёной, какой он никогда не видел даже на самых красивых картинках в своих детских книжках. Цветы горели чистыми, сочными, первозданными красками – синими, как самое глубокое небо после грозы, алыми, как кровь Христова, золотыми, как ризы на иконах. А небо… небо было бездонно-голубым, высоким, чистым, и по нему, как белые ангельские крылья, плыли лёгкие, пушистые облака. Воздух был наполнен дивными, неземными ароматами незнакомых, но таких благоуханных цветов и стройным, согласным пением множества удивительных, райских птиц.

Алёша посмотрел на своих спутников. Они тоже выглядели совершенно иначе. Филипп Филиппович стоял, растерянно оглядываясь по сторонам, и его обычная, напускная самоуверенность куда-то бесследно исчезла. На его лице, обычно таком непроницаемом и строгом, было написано выражение почти детского, неподдельного удивления и восторга. Анна стояла, широко раскрыв свои заплаканные, но уже сияющие глаза, и по её щекам текли слёзы, но это были уже не горькие слёзы обиды и отчаяния, а сладкие, очищающие слёзы покаяния и тихой, благодарной радости. Тихон перестал дрожать и с неподдельным любопытством, позабыв все свои страхи, рассматривал огромную, переливающуюся всеми цветами радуги бабочку, которая, нисколько его не боясь, спокойно уселась ему на протянутую руку.

Только один человек, как вы уже, наверное, догадались, не решился пройти сквозь эти спасительные Врата. Это был Игнат. Он стоял по эту сторону сияющей арки, упрямо скрестив руки на груди, и лицо его, искажённое злобой и неверием, было ещё более угрюмым и мрачным, чем обычно.

– Я не пойду, – сказал он хрипло, когда Водитель с тихой печалью посмотрел на него. – Это всё… это слишком для меня. Слишком ярко, слишком… приторно, слишком ненатурально. Я не верю в такие вот дешёвые райские кущи. Это какой-то обман, какая-то хитрая иллюзия, чтобы заманить нас в ловушку.

– Это не иллюзия, друг мой, и не обман, – так же мягко, без тени осуждения, ответил Водитель. – Это реальность Царствия Божьего, которая существует независимо от того, веришь ты в неё или нет. Но ты прав в одном – этот Свет не для всех. Он только для тех, кто готов измениться, кто готов отречься от себя прежнего, греховного, и принять дар новой жизни во Христе.

– Я не хочу меняться! – почти выкрикнул Игнат, и в глазах его сверкнула лютая, застарелая ненависть ко всему светлому и чистому. – Мне нравится быть таким, какой я есть! И я не верю, что можно вот так просто, ни за что ни про что, взять и стать… счастливым. За всё в этой жизни нужно платить. И я уверен, что и за этот ваш хвалёный Свет придётся заплатить очень и очень дорого. Может быть, даже душой.

Глаза его сузились, и в них мелькнул знакомый, холодный огонёк затаённой подозрительности и глубокой, неизлечимой обиды на весь мир, на Бога, на самого себя.

– Я возвращаюсь, – сказал он твёрдо, отворачиваясь от сияющих Врат. – В моём Городе Тусклых Фонарей по крайней мере всё честно, всё по-настоящему. Серость так серость. Тьма так тьма. А здесь… здесь слишком много подвоха, слишком много слащавой лжи. Прощайте, обманутые глупцы!

Он резко повернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь, обратно, в сторону Серой Равнины, к своему привычному, понятному ему сумраку. Его сгорбленная, полная какой-то внутренней черноты фигура быстро удалялась, и вскоре он совсем исчез из виду, словно его поглотила та самая серость, та самая тьма, от которой он так и не захотел, так и не смог избавиться.

Водитель с глубокой, невыразимой печалью посмотрел ему вслед.

– Жаль, очень жаль, – сказал он тихо, и в голосе его слышались нотки искреннего сострадания. – У каждого, увы, свой выбор. И иногда самый страшный, самый непреодолимый плен – это плен собственного неверия, собственной гордыни и ожесточения сердца. Да вразумит его Господь на пути его…

Он повернулся к остальным пассажирам, которые стояли, немного ошеломлённые и опечаленные поступком Игната.

– Ну что ж, друзья мои, братья и сёстры во Христе, – сказал он, и в его голосе снова зазвучали тёплые, ободряющие нотки. – Добро пожаловать в Преддверие Страны Вечного Полденя, в притвор Царствия Небесного! Это ещё не сама вожделенная Страна, не сам Небесный Иерусалим, но вы уже стоите на верном пути, вы уже почти у цели. Однако, как я и предупреждал вас, этот Божественный Свет будет и дальше испытывать вас, очищать вас, преображать. И первое такое испытание, как вы уже, наверное, поняли, только что началось.

Он указал на их одежду, на их руки, на их лица.

– Посмотрите внимательно на себя и друг на друга. Вы, несомненно, стали чище, светлее, моложе душой. Но присмотритесь ещё внимательнее, духовными своими очами. Видите ли вы те едва заметные тени, которые всё ещё цепляются за вас, как репьи? Те маленькие, почти невидимые серые пятнышки, которые не смог до конца смыть даже ослепительный свет этих святых Врат?

Пассажиры, повинуясь его словам, начали с любопытством и некоторой тревогой разглядывать себя и друг друга. И действительно, хотя они и заметно преобразились, на их одежде, на коже, а главное – где-то глубоко-глубоко внутри, в самых потаённых уголках их душ, всё ещё оставались следы их прежней жизни в Городе Тусклых Фонарей. У кого-то это была маленькая, почти незаметная паутинка застарелого уныния, притаившаяся в уголке глаза. У кого-то – едва уловимый, но такой характерный запах пыльных архивов и затхлых бумаг, всё ещё исходивший от Филиппа Филипповича, несмотря на свежесть и чистоту его лица. У Анны на её новом, посветлевшем платье всё ещё виднелось крошечное, но такое упрямое тёмное пятнышко, как нестираемое напоминание о той давней, глупой ссоре из-за треснувшей вазы.

– Это, дети мои, ваши застарелые греховные привычки, ваши укоренившиеся страсти, ваши суетные мысли, ваши мелкие, но такие цепкие земные привязанности, которые вы, вольно или невольно, принесли с собой из мира сего, – с любовью и терпением пояснил Водитель. – Здесь, в этом мире Божественного Света, всё тайное становится явным, всё скрытое выходит наружу. И чтобы идти дальше, чтобы войти в саму Страну Вечного Полденя, вам придётся решить, что с ними делать. Потому что в тот Небесный Град, в то Царствие Любви и Правды, нельзя пронести с собой ничего тёмного, ничего нечистого, ничего серого, ничего, что отбрасывает тень на вашу бессмертную душу.

Он указал на узкую, едва заметную тропинку, усыпанную золотистым, как церковное золото, песком, которая вела от Врат Рассвета вглубь этого сияющего, благоухающего мира.

– Эта тропинка приведёт вас к Реке Забвения Старых Печалей, где вы сможете омыть свои души от горьких воспоминаний и обид, а затем – к Горам Чистых Вершин, где вам предстоит последнее, самое трудное восхождение к полному очищению и обожению. Путь этот будет непростым, и на нём вас ждут новые встречи, новые испытания, которые помогут вам ещё яснее увидеть эти оставшиеся тени в себе и сделать окончательный выбор – отпустить их навсегда, с Божьей помощью, или же остаться с ними, так и не достигнув вожделенной цели.

И Водитель, одарив их на прощание своей доброй, мудрой, вселяющей надежду улыбкой, медленно, как утренний туман, растворился в воздухе, словно был соткан из того же самого божественного света, что и эти дивные Врата Рассвета.

Путники остались одни. Перед ними лежал новый, сияющий, неведомый мир, полный несказанных обещаний и, возможно, новых, ещё более трудных испытаний. А в их сердцах боролись ликующая радость первооткрывателей и естественный страх перед грядущей неизвестностью. Но пути назад, казалось, уже не было. Разве что для тех, кто, подобно несчастному Игнату, предпочёл бы вернуться в привычную, хоть и погибельную, серость своего греховного существования. Но никто из оставшихся, кажется, этого уже не хотел. Они сделали свой первый, самый важный, самый решающий шаг навстречу Свету. И теперь, с Божьей помощью, они были готовы идти дальше, чего бы это им ни стоило.

Глава 6: Зеркальный Луг и Встреча с Собственными Отражениями

Золотистая тропинка, на которую с такой отеческой любовью указал им растворившийся в свете Водитель, была не просто путём – она словно сама была живой, манящей, обещающей. Она извивалась среди трав, изумрудных, как самые дорогие самоцветы в царской короне, и цветов, чья неземная красота и благоухание превосходили всё, что они когда-либо видели или могли себе вообразить. Тропинка эта вела их всё дальше и дальше, в самую глубь этого сияющего, Богом сотворённого мира. Пассажиры, немного растерянные после внезапного исчезновения своего мудрого Проводника, постояли мгновение в нерешительности, словно овцы, оставшиеся без пастыря, а затем, словно по какому-то внутреннему, невысказанному согласию, двинулись вперёд. Первым, как и прежде, с детской доверчивостью и чистым сердцем, ступил на тропу Алёша, а за ним, уже более уверенно, но всё ещё с затаённым трепетом, последовали и остальные.

Воздух здесь был таким чистым, таким свежим, таким благодатным, что, казалось, его можно было пить, как святую воду из целебного источника. Пение райских птиц становилось всё громче, всё слаженнее, всё разнообразнее, сливаясь в единый, несмолкаемый гимн хвалы Творцу, а ароматы дивных цветов – всё тоньше, всё насыщеннее, всё упоительнее. Но вместе с этой неземной красотой, с этим почти осязаемым ощущением Божьего присутствия, нарастало в их душах и какое-то новое, доселе неведомое внутреннее напряжение. Слова Водителя о «тенях» и «серых пятнышках», всё ещё цепляющихся за их души, не давали покоя. Каждый из них нет-нет да и поглядывал украдкой на себя, на свою одежду, на свои руки, пытаясь рассмотреть эти невидимые, но такие реальные следы своего греховного прошлого.

Вскоре золотистая тропинка вывела их на обширный, залитый ровным, мягким светом луг. Но это был не обычный луг, какие им случалось видеть в их прежней, земной жизни. Трава на нём была невысокой, нежной, словно бархатной на ощупь, и такой гладкой, такой ровной, будто её заботливо подстриг какой-то невидимый, искусный садовник. А вся поверхность этого удивительного луга… блестела. Она была похожа на огромное, без единой морщинки, идеально отполированное зеркало, в котором, как в чистейшей воде, отражалось бездонно-голубое, высокое небо и плывущие по нему лёгкие, белоснежные облака, напоминающие стаи лебедей. Это был Зеркальный Луг – место испытания и откровения.

«Ах, какая красота несказанная!» – невольно вырвалось у Анны, и она, забыв на мгновение обо всём на свете, сделала нерешительный шаг на эту сияющую, зеркальную поверхность.

И тут же, вскрикнув от испуга, отшатнулась назад.

В зеркальной траве она увидела не только своё собственное отражение – уже немного просветлённое, с удивлённо приподнятыми бровями, – но и что-то ещё, от чего у неё похолодело внутри. Рядом с ней, точнее, чуть позади, словно неотвязная тень, стояла другая Анна – хмурая, с недовольно поджатыми губами, с потухшим, озлобленным взглядом, и в руках она с какой-то яростной решимостью сжимала ту самую старую, треснувшую вазу, из-за которой они так часто и так бессмысленно ссорились с мужем. Эта вторая, теневая Анна смотрела на настоящую Анну с нескрываемым укором, с какой-то затаённой злобой и презрением.

«Что это?.. Господи, помилуй, что это такое?» – прошептала Анна побелевшими губами, чувствуя, как её сердце сжимается от страха и отвращения.

«Кажется… кажется, это и есть то, о чём предупреждал нас наш добрый Водитель, – тихо, с какой-то новой, трагической ноткой в голосе, произнёс поэт Валентин, который тоже с нескрываемой опаской и почти суеверным ужасом смотрел на своё отражение. Рядом с ним, в глубине зеркальной травы, стоял другой Валентин – с потухшими, безжизненными глазами, в старом, пыльном, пропахшем нафталином плаще, и в руках он судорожно сжимал стопку своих прежних, серых, безнадёжных стихов, которые теперь, в этом безжалостном свете истины, казались ему такими жалкими, такими бездарными и фальшивыми.

Каждый, кто осмелился взглянуть на свою душу в это беспристрастное зеркало, увидел рядом со своим нынешним, уже немного очищенным и просветлённым образом, своё старое, греховное «я» из Города Тусклых Фонарей, со всеми его укоренившимися страстями, застарелыми привычками, тайными страхами и мнимыми «сокровищами».

Тихон, бедный Тихон, с ужасом увидел рядом с собой маленького, жалкого, запуганного человечка, который трусливо прятался за его спину и дрожал от каждого шороха, от каждого дуновения ветерка. Филипп Филиппович, всегда такой самоуверенный и гордый своим умом, с нескрываемым отвращением узрел своё отражение, буквально погребённое под горами пыльных папок с никому не нужными бумагами, инструкциями, циркулярами и отчётами, из-за которых его почти не было видно. Он был похож на паука, запутавшегося в своей собственной паутине. Старушка Марфа Степановна, со слезами на глазах, увидела рядом с собой другую старушку, ещё более согбенную и немощную, которая сидела у тёмного, непроглядного окна и горько, безутешно вздыхала о своей так и не сбывшейся мечте о море, о своей бесцельно прожитой, как ей казалось, жизни.

Алёша тоже посмотрел на себя. И его детское сердечко сжалось от боли и жалости. Рядом с ним, в этой безжалостной зеркальной траве, стоял маленький, худенький, одинокий мальчик, крепко-накрепко прижимавший к своей впалой груди тусклое, мутное стёклышко – его единственное утешение в том сером, безблагодатном мире. Этот мальчик смотрел на мир с затаённым недоверием, с какой-то недетской, щемящей печалью в больших, испуганных глазах. И Алёше стало так невыносимо жаль этого маленького, несчастного себя!

«Это… это мы… такими, какими мы были прежде, – прошептал он, и голос его дрогнул. – Это наши тени… наши грехи, наши страсти, которые всё ещё цепляются за нас, не хотят отпускать…»