Читать книгу Песнь лунного Зверя - Группа авторов - Страница 2

Деревня вгрызалась в подол Заповедного Леса, словно отчаявшийся зверь в край обрыва. Осколки – так ее звали. Имя, проросшее сквозь потемневшие от времени и непогоды плахи домов, сквозь мозолистые ладони, сжимающие топорища, сквозь сам воздух, густой от дыма очагов и колкого, въедливого запаха страха. Страх здесь был не просто чувством – он был климатом, почвой, водой в колодцах. Он цеплялся инеем за ресницы по утрам, оседал горьким пеплом на языке, сочился сквозь щели в стенах и душах. Особенно теперь, когда Лес зашевелился, пробуждаясь от долгой, обманчивой спячки, и его темное дыхание все чаще касалось хлипкого частокола.

Зара чувствовала это пробуждение всем своим существом, каждой натянутой струной нервов. Не так, как другие – не по вою собак, учуявших чужой след, не по обрывкам страшных рассказов у огня о клочьях шерсти на растерзанной овце. Ее связь с Лесом была иной – интимной, болезненной, вплетенной в саму ткань ее души. Она слышала его предвестия в тревожном бормотании ветра в черных лапах сосен, в испуганном вскрике потревоженной сойки, в той звенящей, противоестественной тишине, что предшествует грозе или… нападению. Тишине, которая кричала громче любого воя.

Ее дар – или стигма, как считали те, кто провожал ее взглядом, полным суеверного ужаса – был диссонансом в грубой мелодии Осколков. Она понимала безъязыкую душу живого. Не слова, нет – каскады ощущений. Острая боль лисенка, попавшего лапкой в ржавый силок, отзывалась тупой судорогой в ее собственном запястье. Слепая ярость затравленного вепря обжигала горло кислотой. А предсмертный ужас полевки перед когтями ястреба заставлял ее сердце биться так отчаянно, что казалось, оно вот-вот проломит ребра и вырвется наружу. Этот дар делал ее лучшей охотницей – она читала следы, как открытую книгу, угадывала звериные тропы по едва заметным приметам, чуяла опасность задолго до того, как та обретала форму. Но он же выстроил вокруг нее невидимую стену, окутал туманом отчуждения. Глаза Зары видели пульсацию жизни и смерти там, где другие видели лишь деревья и тени, а знание всегда отделяет от тех, кто предпочитает блаженное неведение.

Сегодня небо было затянуто плотной серой хмарью, похожей на старое, выцветшее сукно. Луна – ущербная, убывающая – пряталась за этой завесой, но ее призрачный, пепельный свет все равно просачивался вниз, обесцвечивая мир, превращая его в гравюру, выполненную в тонах золы и отчаяния. Лунные Звери – имя, которое произносили шепотом, сплевывая через плечо – стали дерзкими. Старый частокол из почерневшего дуба укрепили свежими, белеющими осиновыми кольями, остро заточенными, жадно глядящими в сторону Леса. Мужчины проверяли тетивы арбалетов, смазывали жиром капканы, их лица были суровы, а движения скупы. Защита. Но Зара знала – деревянные стены и стальные зубы ловушек лишь иллюзия безопасности перед лицом того, что таилось в Лесу. Настоящая сила – в понимании. Понимании врага, которого здесь привыкли считать лишь кровожадным кошмаром, лишенным души.

Но так ли это? Ее дар нашептывал сомнения. В те редкие, опасные моменты, когда ей случалось издали поймать эхо эмоций… Зверя… она ощущала не только волны звериной ярости, затопляющей разум, но и подводное течение страдания. Глубокого, древнего, как корни этих вековых деревьев. И еще… смятение. Мучительное недоумение существа, запертого в собственном теле, превращенном в орудие разрушения.

«Они – порождения тьмы, Зара, бездушные убийцы», – голос старосты Богдана был тверд, как гранит, и так же непроницаем для сомнений. Его выцветшие глаза смотрели на нее с укором. – «Твоя странная… связь с лесной нечистью опасна. Не забывай, чей хлеб ты ешь, чью соль».

Она молча кивала, пряча взгляд. Хлеб Осколков. Соль страха. Кровь тех, кто веками отворачивался от Леса, вздрагивая от каждой треснувшей ветки. Но что, если Лес не был абсолютным злом? Что, если вся эта война – лишь чудовищное, кровавое недоразумение, выросшее на семенах лжи, посеянных так давно, что никто уже и не помнил, с чего все началось?

Эта мысль была кощунством. Хождением по тонкому льду над бездной. Но она возвращалась, назойливая, как биение пойманной птицы в кулаке.

Сегодня ее черед идти в дозор. Пальцы сами нашли привычную выемку на костяной рукояти отцовского ножа. Руна защиты, вырезанная его рукой, казалось, чуть потеплела под ее ладонью. Холод стали дарил иллюзию контроля. Зара плотнее закуталась в плащ из грубой, пахнущей дымом и сыростью шерсти – единственное наследство матери – и шагнула за скрипучие ворота.

Стена осталась за спиной, и Лес тотчас обступил ее, поглотил, окутал своей сложной, многослойной тишиной. Воздух был другим – влажным, пряным, пахнущим прелой листвой, грибницей, терпкой сосновой смолой и едва уловимым холодком близкой воды. Здесь, под сводами сплетенных ветвей, где свет и тень играли в вечные пятнашки на мшистой земле, Зара дышала полной грудью. Парадокс – среди смертельной опасности она чувствовала себя живее, чем в безопасных, но душных стенах деревни.

Она двинулась вглубь, ее ноги в стоптанных кожаных сапогах ступали почти беззвучно. Глаза сканировали тени, уши ловили каждый звук – далекий крик канюка, шуршание кого-то невидимого в подлеске, тихий стон старого дерева под ветром. Но главное ее чувство было обращено внутрь Леса. Он был натянут, как тетива. Тревога дрожала в воздухе, словно невидимые нити паутины. И где-то в сердце этой паутины бился чужой импульс. Резкий. Отчаянный. Вопль агонии.

Не просто животный страх. Нет. В нем было что-то еще. Осколки… разума? Ярость, такая густая, что ее можно было попробовать на вкус, и под ней – ледяное отчаяние.

Инстинкт выживания, вбитый поколениями жителей Осколков, вопил: «Беги! Прячься! Зови на помощь!» Долг дозорной требовал вернуться и доложить. Но та часть ее души, что откликалась на чужую боль, как струна на прикосновение, неудержимо тянула вперед. В самую чащу. Навстречу тому, что издавало этот страшный, безмолвный крик.