Читать книгу Пусть она вернется - - Страница 7

Еще с самого исчезновения матери мне часто казалось, особенно в первые годы, что я вижу ее в толпе. Обычно это длилось всего пару секунд. Мое тело дрожало от предчувствия. Чаще всего это была чья-то спина на улице, в очереди в кассу магазина, на рынке у прилавка с цветами, скрючившийся силуэт бездомной женщины возле булочной. Ведь казалось возможным все, что угодно. Она могла быть в любом месте. Однако моя надежда гасла всякий раз, как я встречалась взглядом с вероятной кандидаткой.

Иногда я ощущала болезненный укол, наталкиваясь на ее отражение в зеркалах. «Мы с тобой как точные копии, ты моя мини-версия», – говорила мать с восторгом. Я на самом деле ужасно на нее похожа – тот же нос с горбинкой, те же густые каштановые волосы. Я унаследовала ее пухлые губы, миндалевидные глаза и даже крошечные мочки ушей. Единственное, что у нас было разным – это цвет глаз, поскольку в генетической лотерее я выиграла зеленые радужки отца.

Но на этот раз я видела не себя или незнакомку. Я бы легко отдала руку на отсечение, что на экране было лицо моей матери.

Губы Тимоте движутся, но я напрасно пытаюсь сосредоточиться на его лице, я слышу только ужасный гул в ушах. Как будто рой пчел орудует там отбойными молотками.

Пятнадцать лет назад полиция не нашла достаточно доказательств, чтобы открыть дело, и быстренько пришла к заключению, что моя мать уехала по собственному желанию. Но мы с папой так и не смогли в это поверить. По крайней мере, в первые месяцы. Мой отец, решив во что бы то ни стало выяснить, что случилось, ради нашей семьи, особенно после отказа судьи возбудить дело, обратился в благотворительную ассоциацию по поиску пропавших. Он развешивал объявления о пропаже везде, где только мог.

Это занимало не только его рабочее время, но и все свободные часы. Папа приходил на работу с единственной целью – расклеить фотографии жены и номера телефона на задние стекла сдаваемых в аренду автомобилей. Ему казалось, что чем больше машин будут ехать с этими наклейками, тем больше шансов найти ее. Это все должно было закончиться головокружительным сюжетом о воссоединении на телевидении, типа тех, что показывают в разных популярных телешоу. Но не вышло.

– Марго, не пугай меня, – встревожился Тимоте. – Моргни, скажи хоть что-нибудь! Позвать врача? Папу?

При упоминании об отце я нахожу в себе силы покачать головой. Только не папу. После стольких лет метаний между надеждой и горем, после сплетен и косых взглядов он наконец-то обрел относительный покой, и я не хочу его нарушать.

– Можно мне воды…

Тим тут же бросается в кухню и приносит мне пластиковый стаканчик с водой. Он боится, что у меня будет нервный срыв и я запущу стаканом в стену? Должно быть, у меня совсем безумный вид. Я благодарно киваю и делаю несколько глотков, стараясь привести мысли в порядок. Что же я чувствую, в конце концов? Обиду? Страх? Ненависть? Все вместе по чуть-чуть. Если бы эмоции имели цвет, то чувство, которое я ощущаю, было бы темно-коричневым. Смесь красного гнева, желтой надежды и черной обиды. Вдобавок темно-коричневый явно не самый симпатичный цвет.

На несколько бесконечных секунд в моем домике воцаряется тишина.

У меня такое ощущение, будто я застряла в стиральной машине. Режим тщательной стирки, температура шестьдесят градусов. Замачивание, отжимание. Центрифуга прижимает меня к дивану.

– Как ты себя чувствуешь? Что с тобой?

Мой друг пытается заставить меня говорить, но мне хотелось, чтобы он догадался сам. Может быть, мне показалось и это воображение разыгралось накануне роковой годовщины. Картинка должна заменить слова, и я включаю перемотку. В замедленном темпе проплывают грандиозные панорамы, толпы радостных туристов, лазурные морские волны, улочки очаровательной деревеньки. Когда камера заглядывает в полную книг часовню, я замедляю видео, и мы видим там еще и выставку живописи. Наши глаза впиваются в экран, я нажимаю на паузу. Кровь, тоже темно-коричневая, бежит по моим жилам быстрее, бьется в висках и в запястьях. И я пожираю взглядом картину на экране – на ней изображена моя мать.

Цвет волос немного другой, кожа посмуглела, лицо похудело. Но это не ошибка. Я не могу ошибаться. Не на этот раз.

– Вау… Теперь понятно, – замечает Тимоте, явно тоже потрясенный увиденным.

Никаких «ты уверена» или «ну похожа, да». Он ее узнал, как и я. Мы некоторое время молчим. Когда я вновь решаюсь заговорить, то с трудом узнаю собственный голос.

– Корсика, серьезно? – выдавливаю я с горечью.

Это одно из немногих мест, где никто никогда не видел мою мать. А нам звонили. Люди видели ее в Париже, Марселе, Нанте или Ницце, в поезде или на перроне вокзала. В нескольких местах одновременно, я даже задавалась порой вопросом, не клонировали ли ее. Но ни разу на Корсике.

Мой лучший друг смыкает челюсти, и я вижу, как он пытается сделать бодрый вид.

– Это же только картина, может, ее там никогда и не было.

– Ну и вообще, может, это вовсе не она, – пытаюсь я убедить саму себя, прежде чем снова взглянуть на экран.

Тим секунду колеблется, однако природная непосредственность берет верх.

– Марго, я понимаю, ты не хочешь о ней говорить и все это в прошлом… Но если бы вдруг ты получила возможность проверить, то захотела бы ты?

Я откидываю голову на спинку дивана. После долгих лет жизни без матери, будто ее никогда и не существовало, говорить о ней вслух кажется чем-то противоестественным. Но я все-таки отвечаю:

– Я ведь уже задавала себе этот вопрос миллиард раз, но ответа так и не нашла. Сначала я думала, что да. Желание знать, что случилось, помогало мне в самом начале. Когда мы вообще не знали… ты помнишь.

Тим подбадривает меня улыбкой.

– Тогда я могла бы сочинить полсотни разных историй о том, что с ней случилось и почему мы не смогли ее найти, – замечаю я с горечью, вспомнив бессонные ночи, которые я провела, уставившись в потолок. – Будь уверен, кто-то из «Нетфликс» уже бы нанял меня писать сценарии, если бы получили расшифровку моего мозга.

– В каком жанре?

– Например, она случайно упала в овраг и потеряла память, но, увидев меня, сразу все вспомнила. Или после похищения смогла освободиться от цепей, влекомая одним лишь желанием меня увидеть. Или суперсекретная миссия тайного агента не позволила ей попрощаться со мной, но она думала только обо мне в бункере на другом краю света. Мать всегда была благороднейшей личностью в моих фантазиях и всегда стремилась вернуться ко мне.

Тимоте подсаживается поближе ко мне, и его тепло меня успокаивает.

– Ты никогда об этом не рассказывала… – бормочет он.

Я стараюсь разрядить атмосферу шуткой.

– О, это продлилось всего сто сорок восемь дней…

На его лице недоумение. Шутка не удалась.

Вплоть до того сто сорок восьмого дня я отмечала отсутствие матери на листочке, пряча его под учебниками. Четыре прямых палочки, пятая диагональю перечеркивает первые четыре. Как если бы я оказалась на необитаемом острове. «Исчез один лишь человек – и мир стал безлюден», – писал Ламартин[1], и его цитата казалась мне вдохновленной моей семейной историей.

– Сто сорок восемь дней?

– Пока не пришли из ассоциации.

Я помню, как нас переполнила надежда, а затем сокрушило потрясение, случившееся после. Поначалу волонтерка из Ассоциации по поиску пропавших уговаривала нас теми же фразами, что и полиция: «По французским законам любой взрослый гражданин в здравом уме имеет полное право исчезнуть, а также, если его найдут, отказаться сообщать свое местоположение родственникам». Мне эти заготовленные заранее фразы казались полной абракадаброй. Это же не про нас, это нас не касается? Это же просто такая формулировка? Увы, все оказалось иначе. Закончив свою обязательную часть монолога, она немедленно и резко сорвала утешительную повязку с глаз. Кто-то из ассоциации встретился с моей матерью. Она была жива, здорова, в своем уме, хотя и очень удивлена тем, что ее допрашивали. По словам волонтерки, она сбежала не потому, что «разлюбила» семью, а из-за инстинкта самосохранения. Получалось, что она больше не хотела нас видеть, потому что это было «слишком болезненно для нее». Как будто нам-то это было раз плюнуть, мы-то все это время в носу ковырялись, не зная, чем еще заняться.

– И тогда ты прекратила? – вырывает меня из моих мыслей Тим.

Мне требуется пара секунд, чтобы вспомнить, о чем шла речь. Хочу ли я проверить, действительно ли это она, узнать, где она живет? Ведь за прошедшие пятнадцать лет мать так ни разу и не дала о себе знать.

– Да. В тот день я решила полностью и навсегда вычеркнуть ее из жизни. Волонтерка пыталась нас уговорить подождать, вдруг мать передумает, надо якобы оставить дверь открытой, такие ситуации встречаются, ведь именно женщины в семьях склонны к подобному. Но все было напрасно, я перестала ее воспринимать. Я глубоко зарыла все надежды и сомнения. Будущее в форме вопросительного знака казалось слишком болезненным. То, что мать имела право так просто вычеркнуть нас из своей жизни, при том, что у нас не было никаких прав, кроме как продолжать верить, выглядело бесчеловечным.

После визита волонтерки атмосфера у нас дома изменилась. Ее признание дало начало новой эпохе. Наступили времена, когда после всех переживаний нам осталось только гадать, вернется ли она однажды или мы не увидим ее больше никогда. Это был период упадка, уныния и бесконечных раздумий: что же мы такое совершили, чтобы она захотела сбежать? Мать бросила нас или повседневность, ставшую невыносимой? Хранила ли она какие-то секреты, которые нельзя разглашать, или просто не могла больше нас выносить? Этот период оказался еще хуже предыдущего. Мои оптимистичные утопические сценарии превратились в кошмары, в которых при встрече со мной моя мать, так и не узнав меня, удалялась куда-то вместе с новым семейством.

Хочу ли я пережить подобное в реальности? Нет. Тысячу раз нет.

– Но найдя ее, ты могла бы получить объяснения, – слабо противится Тимоте, будто читая мои мысли.

И он не ошибается. Опыт пятнадцати прошедших лет подсказывает мне, что больше всего на свете я не люблю неведение. Огромные списки вопросов без ответов. Жить в слепоте. А вдруг путешествие по следам портрета с выставки на Корсике могло бы помочь мне узнать правду и обрести наконец покой?

Я поднимаю глаза на Тима, и шепчу:

– Вот чего я хочу на день рождения.

– Чего?

– Правды.

19 февраля 2009 года

Я сижу на парапете, болтая ногами, и, устремив взгляд к горизонту, любуюсь небом – оно играет последними зимними красками в свете погружающегося в волны моря. И вдруг я ощущаю ее в себе, в самой глубине, ту полноту бытия, за которой я так долго гналась. Я нашла свое место. Другого выхода в конечном итоге просто не было. Здесь и сейчас я ощущаю себя полностью собой.

Дрожь пробегает у меня по спине.

Наконец-то я поняла, где мое место.

Все мои блуждания имели на самом деле одну-единственную цель – эту деревеньку на краю обрыва над морем. Этот благословенный уголок, где просто бродить – уже искусство наслаждаться жизнью. Здесь время течет с другой скоростью. Оно не мчится со скоростью секундной стрелки. Его можно ощутить на рассвете, когда солнце выплывает из-за гор, и на закате, когда оно тонет в море. Времена года задают ритм. Летом время растягивается, а зимой, когда кустарник поглощают сумерки, тихо сжимается. Но здесь оно со всеми дружит, успокаивает, утешает, примиряет. Время способно залечить мои раны, исцелить мое прошлое и меня саму.

Когда я приехала сюда пять месяцев назад, то была как пазл, который я все пыталась собрать когда-то. Развалившаяся на тысячу кусочков. Я была никем. И вот я полностью восстановилась.

Благодарить за это я должна Лину – она помогла мне найти себя.

Только она, и только в этом месте обладала способностью меня собрать.

Я слепо доверяла ей с того раза, когда она очень давно спасла меня впервые. С тех пор только Лина способна восстановить стену между мной и моими страданиями. Этот дар связал нас самыми прочными нитями, которые невозможно порвать. Это сильнее любого общения.

Конечно, после стольких лет нам понадобилось некоторое время, чтобы вновь привыкнуть друг к другу, но нам это удалось.

Она встретила меня в огромном доме, угнездившемся в самой верхней части острова, и мы делим его с Жероминой, пожилой женщиной с обветренным лицом. Она зовет ее Бабуля. Она взяла все в свои руки, освободив меня от забот и трудностей. Как сегодня утром, когда неизвестно откуда взявшаяся женщина требовала у меня объяснений по поводу исчезновения. Я впала в ступор, но Лина успокоила и вместо меня ответила на все вопросы. Она меня защитила. И будет защищать всегда, она обещала.

И вот результат – я возродилась. Ушли мучительные мигрени, приковывавшие меня к кровати, груз, давивший на плечи и сжимавший сердце, растворился.

У меня такое чувство, что я сбежала от призраков, гнавшихся за мной по платформе на вокзале, и села в поезд в направлении новой жизни – какая же пришла легкость!

Я чувствую полный покой.

Каждый день я иду куда глаза глядят. Рву цветы, вдыхаю ароматы, впитываю красоту. Здесь никого – за целый день я встречаюсь лишь с собственной тенью.

Красота острова создает вдохновение. Я рисую, пишу ручкой и маслом, вырезаю, клею. Творю.

Не надо больше принимать решения, волноваться о прошлом и будущем. Лина занимается всем тем, что убивало меня. Мне больше не надо заботиться о том, что обо мне подумают. Она всем управляет. А мне надо только быть самой собой, и это свобода. Чудо.

Надо же, достаточно было приехать сюда, чтобы начать жить.