Читать книгу Никколо Макиавелли. Гений эпохи. Книга 3. Закат - - Страница 2

«История пишется победителями, но ее подлинная суть скрывается в судьбах проигравших» Н. Макиавелли.

Флоренция, январь 1513 года, в неприметной таверне «Горшок», расположенной в узком переулке недалеко от Понте Веккьо, за угловым столом склонились несколько молодых людей. Их шепот терялся в общем гуле, но слова, которыми они обменивались, могли стоить им жизни.

«Мы не можем больше терпеть тиранию Медичи», – Пьетро Паоло Босколи, двадцатисемилетний аристократ с горящими глазами, ударил кулаком по столу, заставив вздрогнуть винные кубки. «Наша республика умирает под их игом».

«Тише», – прошипел Агостино Каппони, его ближайший друг и единомышленник, бросая тревожный взгляд на соседние столы. «Здесь у стен есть уши».

Но было уже поздно. За соседним столом человек в потертом плаще сделал глоток вина, не отрывая глаз от потрепанной книги. Этот невзрачный посетитель запоминал каждое слово горячих заговорщиков. Микеле дель Бене, верный шпион семейства Медичи, терпеливо собирал информацию, которая вскоре запустит механизм беспощадных репрессий.

Франческо Гвиччардини, выдающийся историк и современник тех событий, впоследствии напишет в своей «Истории Флоренции»: «Заговор был скорее порождением ностальгии, чем реальной политической силой. Босколи и Каппони вели разговоры о свободе в таверне «Горшок», не подозревая, что за соседним столом сидят шпионы Медичи. Их неосторожность граничила с наивностью, столь несвойственной флорентийской политической традиции».

Заговорщики мечтали о возрождении республиканского строя, который был нарушен возвращением семейства Медичи после восемнадцатилетнего изгнания. В 1512 году, когда испанские войска разграбили Прато и угрожали самой Флоренции, правительство республики пало, и к власти вернулись Медичи во главе с кардиналом Джованни и его братом Джулиано.

Лоренцо Строцци, аристократ, близкий к кругу Медичи, но сохранивший теплые отношения с республиканцами, позже вспоминал: «Босколи часто говорил, что лучше умереть, сражаясь за свободу, чем жить в рабстве. Но его страсть к древним идеалам не сопровождалась практическим пониманием реальной политики. У заговорщиков не было ни армии, ни поддержки народа, ни даже четкого плана действий».

Заговорщики собирались в разных местах Флоренции – в домах друг друга, в садах Орти Оричеллари, где собирался литературный кружок, увлеченный республиканскими идеалами, и, конечно, в таверне «Горшок». Их группа постепенно расширялась, включая молодых аристократов, интеллектуалов и даже нескольких ремесленников. Среди них был и Никколо дель Тосетто, дальний родственник Макиавелли, что впоследствии сыграет роковую роль в судьбе великого мыслителя.

В середине января планы заговорщиков начали обретать более конкретные формы.

«Нам нужно действовать в праздник Святого Иоанна, когда Медичи будут присутствовать на церемонии в соборе», – предложил Босколи, разворачивая на столе карту Флоренции во время одной из тайных встреч в доме Капони. «Мы нанесем удар одновременно по Джулиано и кардиналу Джованни».

«А что потом?» – спросил Джованни Фолски, один из младших членов заговора, студент университета с репутацией блестящего оратора. «Как мы удержим власть?»

Босколи улыбнулся с самоуверенностью молодости: «Народ Флоренции помнит вкус свободы. Как только тираны падут, горожане поднимутся и поддержат нас. Мы созовем Большой совет и восстановим республику».

Антонио Бруччоли, молодой интеллектуал, впоследствии ставший известным издателем и переводчиком Библии, присутствовал на этих собраниях и годы спустя описал их в своих «Диалогах»: «Они говорили о Бруте как о своем идеале, восхищались его решимостью убить Цезаря ради спасения республики. На стене в доме Босколи висел кинжал под портретом Брута с надписью «За свободу». Они были готовы пожертвовать жизнью, но не понимали, что времена изменились, и Флоренция уже не была Римом».

В это самое время, всего в нескольких кварталах от заговорщиков, в своем скромном доме на виа Гвиччардини, Никколо Макиавелли проводил вечера в совершенно ином занятии. Отстраненный от государственной службы после падения республики, бывший второй канцлер и секретарь Совета Десяти погрузился в изучение древних авторов и размышления о политике. Его жена, Мариетта Корсини, часто заставала его за работой до глубокой ночи.

«Никколо, ты снова не спишь», – говорила она, входя в его кабинет с подсвечником в руке. «Дети беспокоятся о тебе».

Макиавелли поднимал глаза от рукописи, и в тусклом свете свечи было видно его изможденное лицо с глубокими тенями под глазами. «Это мой единственный способ бороться с унынием, дорогая Мариетта. Когда я пишу, я забываю о нашей бедности и о том, что меня лишили дела всей моей жизни».

Джованни Риччо, сосед Макиавелли и старый друг семьи, позже рассказывал: «В те месяцы Никколо казался тенью самого себя. Четырнадцать лет он служил республике, руководил дипломатическими миссиями, командовал милицией, а теперь был вынужден просить в долг у друзей, чтобы прокормить своих шестерых детей. Но даже в такой ситуации его ум оставался острым, а интерес к политике – неугасимым».

В начале февраля произошло событие, которое драматически изменило ход заговора и судьбу многих людей, включая Макиавелли. Во время очередной встречи в доме Каппони Босколи случайно выронил лист бумаги с именами потенциальных сторонников заговора. Этот список, написанный его рукой, включал имена многих видных граждан Флоренции, в том числе и имя Никколо Макиавелли.

Каппони заметил пропажу только на следующее утро. «Ты ищешь это?» – его мать, Лизабетта, протянула ему лист бумаги. «Я нашла его под столом после твоей вчерашней встречи с друзьями».

Побледневший Каппони выхватил список. «Ты… читала его?»

«Нет, – ответила Лизабетта, внимательно глядя на сына. – Но, Агостино, я молю тебя быть осторожным. Времена опасные».

«Не беспокойся, мама», – Каппони поцеловал ее в лоб, пряча список в карман камзола.

Но было поздно. Тем же вечером, когда Агостино отправился на встречу с Босколи, слуга дома Каппони тайно передал информацию о подозрительных собраниях своего хозяина Паоло Вентури, преданному стороннику Медичи. Час спустя Вентури уже стоял перед Джулиано Медичи в их величественном палаццо.

«Мой господин, – прошептал Вентури, склонившись в поклоне, – я располагаю информацией о заговоре против вашей семьи».

Джулиано, младший брат кардинала Джованни, выпрямился в кресле, его лицо оставалось невозмутимым, но глаза сузились. «Продолжай».

«В доме Каппони собираются молодые люди, они говорят о свержении вашей власти и восстановлении республики. Среди них Босколи, сын Пьеро Босколи, и сам Агостино Каппони».

«У тебя есть доказательства?» – спросил Джулиано, постукивая пальцами по подлокотнику кресла.

«Слуга Каппони видел список имен. Среди них много известных граждан Флоренции, приверженцев республиканских идей».

Джулиано медленно кивнул. «Ты хорошо послужил нам, Вентури. Ты будешь щедро вознагражден». Затем он повернулся к стоявшему рядом секретарю: «Немедленно созвать Отто ди Гвардия (Совет Восьми по охране правопорядка). Мы нанесем удар до того, как они успеют что-либо предпринять».

В своих «Воспоминаниях» Лука Ландуччи, аптекарь и хронист Флоренции, записал: «18 февраля 1513 года город был потрясен масштабными арестами. Говорили о раскрытом заговоре против Медичи, и многие достойные люди были схвачены и брошены в тюрьмы Барджелло. Среди них был и мессер Никколо Макиавелли, бывший секретарь республики».

В ночь с 18 на 19 февраля начались аресты. Первыми схватили Босколи и Каппони. Их взяли прямо во время встречи в доме последнего. Стражники окружили здание и ворвались внутрь, когда заговорщики обсуждали детали планируемого покушения.

«Именем Синьории, вы арестованы за измену!» – крикнул капитан стражи, врываясь в комнату с обнаженным мечом.

Босколи попытался достать кинжал, но был сбит с ног ударом алебарды. Каппони не сопротивлялся и был закован в цепи.

«За что нас арестовывают?» – спросил он, сохраняя достоинство даже в такой ситуации.

«За заговор против семьи Медичи и законной власти Флоренции», – ответил капитан, показывая ордер с печатью Отто ди Гвардия.

Пьетро Биббиена, нотариус, присутствовавший при аресте для составления официального протокола, позже свидетельствовал: «Когда стражники обыскали дом, они нашли кинжалы, спрятанные под половицами, и письма, в которых обсуждались планы убийства братьев Медичи. В спальне Каппони обнаружили портрет Брута с надписью «Освободитель».

В течение следующих двух дней были арестованы почти все, чьи имена фигурировали в злополучном списке, а также многие другие, подозреваемые в симпатиях к республиканским идеям. Флоренция погрузилась в атмосферу страха и доносов.

Свидетельство сэра Джона Бомонта, английского посла при дворе Медичи, дополняет картину: «Аресты проводились с исключительной жестокостью. Стражники врывались в дома посреди ночи, вытаскивали людей из постелей на глазах у рыдающих жен и детей. Медичи страшились не столько самого заговора, сколько идей республиканизма, которые могли распространиться среди горожан».

Как они выследили заговорщиков? План Медичи был детально проработан и безжалостен в своей эффективности. Главным их оружием стала обширная сеть информаторов, проникшая во все слои флорентийского общества. Микеле дель Бене, шпион в таверне «Горшок», был лишь одним из многих. Среди информаторов были слуги в домах подозреваемых, торговцы, получавшие деньги за сведения, и даже несколько священников, нарушавших тайну исповеди.

Джованни да Прато, судья, впоследствии участвовавший в процессе над заговорщиками, писал в своем дневнике: «Информаторы Медичи работали так эффективно, что знали о заговоре больше, чем сами заговорщики. Они позволили Босколи и другим продолжать свои собрания, собирая все больше имен и сведений, чтобы затем одним ударом обезглавить всю оппозицию».

Решающим фактором стало предательство изнутри. Человек, известный в документах следствия только как «Аноним из Прато», член группы заговорщиков, регулярно передавал информацию о планах и участниках капитану гвардии Медичи. Его личность так и осталась тайной, но некоторые историки полагают, что это мог быть Бартоломео Рондинелли, молодой аристократ, присутствовавший на многих собраниях Босколи, но странным образом избежавший ареста.

Никколо Валори, один из арестованных, но позже освобожденных по недостатку улик, спустя годы утверждал: «Среди нас был иуда, продавший нас за тридцать флоринов серебром. Он сидел с нами за одним столом, пил из одного кувшина, а потом шептал наши имена на ухо палачам Медичи».

17 февраля 1513 года в руки властей попал неопровержимый документ – тот самый список имен, выпавший у Босколи и якобы найденный на улице «случайным прохожим», который тут же доставил его в палаццо Медичи. Список включал около двадцати имен, среди которых были Босколи, Каппони, Фолски, а также Никколо Макиавелли.

Для Джулиано Медичи это было идеальным поводом для решительных действий. «Молодые люди из хороших семей, но без последователей, – презрительно отзывался он о заговорщиках, – однако их идеи опасны, как чума. Мы должны вырвать эту заразу с корнем».

Микеланджело Буонарроти, великий скульптор и художник, имевший связи с республиканцами, узнав об арестах, спешно покинул город. В своих письмах он позже вспоминал: «Воздух Флоренции стал отравленным от подозрений. Никто не мог быть уверен, что его имя не прозвучит на допросе под пытками. Я бежал, потому что знал: в такие времена ни талант, ни заслуги не могут защитить от гнева властителей».

Среди арестованных оказались люди, не имевшие прямого отношения к заговору, но давно вызывавшие недоверие Медичи. Джулиано де' Медичи воспользовался ситуацией, чтобы нанести удар по всем потенциальным противникам режима.

Филиппо Нерли, хронист и дипломат, писал: «Список подозреваемых расширялся с каждым днем. Достаточно было слова информатора или давней личной вражды, чтобы человек оказался в застенках Барджелло. Медичи использовали заговор как предлог для масштабной чистки политических противников».

Современник событий, Якопо Нарди писал: «Медичи использовали раскрытие заговора как предлог для расправы со всеми, кого считали своими противниками. Макиавелли попал в их список не столько за реальную угрозу, сколько за символическое значение его фигуры. Он олицетворял республиканский дух».

Февральское утро 1513 года выдалось на редкость холодным для Флоренции. Первые лучи солнца еще не успели коснуться крыш домов, когда к скромному жилищу Никколо Макиавелли на виа Гвиччардини подошли четверо стражников в форме городской милиции. Их тяжелые шаги эхом отдавались в узком переулке, предвещая беду.

Они громко постучали в дверь, разбудив всю семью. Мариетта Корсини, жена Макиавелли, открыла дверь и в ужасе застыла перед вооруженными людьми.

«Мы пришли за Никколо Макиавелли по приказу Синьории», – объявил старший стражник, протягивая ордер на арест с печатью Отто ди Гвардия.

Самого Никколо Макиавелли тогда дома не было. Тогда Комиссия Восьми по охране государства издала указ, предписывающий всякому кто знал о местонахождении Макиавелли, сообщить о его местонахождении в течение часа. В случае неисполнения – угроза ссылки или конфискации имущества.

Никколо Макиавелли узнав о розыске сам пошел через весь город к Барджелло – мрачному средневековому зданию, служившему тюрьмой и штаб-квартирой Отто ди Гвардия. По пути он видел, как другие повозки с арестованными направляются туда же. Флоренция просыпалась под звон церковных колоколов, не подозревая, что этот день станет одним из самых черных в ее истории.

Палаццо дель Барджелло встретил арестованных своими толстыми стенами и узкими окнами, похожими на бойницы. Во внутреннем дворе Макиавелли увидел Босколи и Каппони, уже закованных в цепи. Их лица были в синяках – первые следы допросов.

«Никколо! И тебя схватили?» – воскликнул Босколи, увидев Макиавелли. «Но ты же не…»

Стражник ударил его по лицу, прерывая фразу. «Молчать! Заговорщикам запрещено разговаривать!»

Всех арестованных вели по очереди в канцелярию тюрьмы, где нотариус записывал их имена и предъявляемые обвинения. Когда очередь дошла до Макиавелли, он услышал, как писарь монотонно читает: «Никколо ди Бернардо Макиавелли, бывший секретарь Второй канцелярии и Совета Десяти, обвиняется в участии в заговоре против семейства Медичи и законной власти Флоренции».

«Это ошибка, – спокойно произнес Макиавелли. – Я не участвовал ни в каком заговоре».

Нотариус поднял на него усталые глаза. «Все так говорят, мессер Никколо. Впрочем, у вас будет возможность доказать свою невиновность… если выдержите допрос».

После регистрации Макиавелли отвели в камеру в нижнем ярусе Барджелло – тесное помещение с каменными стенами, покрытыми плесенью, и крошечным окном под потолком, через которое едва проникал свет. В углу стояло ведро для нечистот, распространявшее зловоние. Вместо кровати – охапка гнилой соломы.

«Добро пожаловать в ваши новые покои, … секретарь», – ухмыльнулся тюремщик, захлопывая тяжелую дверь.

Джованни Берарди, политический деятель, оказавшийся в соседней камере, потом вспоминал: «Когда все стихло, я услышал, как новый узник в камере рядом со мной тихо напевает строки из «Божественной комедии» Данте. Это был Макиавелли, и он цитировал отрывок о круге предателей. Ирония судьбы – человек, обвиняемый в предательстве, находил утешение в стихах о вечных муках предателей».

Первые часы после ареста стали для Макиавелли настоящим кошмаром. Его доставили в мрачное здание тюрьмы Барджелло, бывший дворец подесты, где располагалась городская стража. Здесь, в сырых и холодных камерах, содержались узники, ожидавшие суда или казни.

Луиджи Пассерини, смотритель тюрьмы, оставил записи о заключенных этого периода. «Макиавелли прибыл в состоянии крайнего смятения, – писал он. – На вопрос о заговоре он отвечал решительным отрицанием. «Я не имею к этому никакого отношения», – повторял он».

Допросы начались в тот же день. Макиавелли предстал перед Маркантонио Колонна, военным комендантом Флоренции, назначенным Медичи. По свидетельству секретаря суда Пьеро Ардингелли: «Колонна был холоден и методичен. Он зачитал показания Боскали и Каппони, уже сознавшихся под пытками, показала список, где упоминалась фамилия Макиавелли».

Макиавелли отрицал любую причастность к заговору, что было правдой. Он действительно не участвовал в планах Боскали и Каппони. Более того, в письмах к Веттори он неоднократно высказывал скептическое отношение к возможности республиканского переворота: «Флоренция устала от потрясений. Люди желают спокойствия, даже если цена ему – свобода».

Однако судей интересовала не истина, а признания, способные оправдать репрессии. Когда стало ясно, что Макиавелли не намерен признавать вину, было принято решение применить пытки. Практика пыток в системе правосудия того времени была обычным явлением, санкционированным как светскими, так и церковными властями.

На рассвете третьего дня заключения Макиавелли был доставлен в пыточную камеру. Методы палача Отто ди Гвардия были печально известны своей жестокостью. Главным инструментом дознания была страппадо – пытка, при которой руки заключенного связывались за спиной, а затем его поднимали на веревке, привязанной к запястьям, резко опуская в последний момент, что вызывало вывихи и разрывы мышц.

Макиавелли привели в пыточную камеру рано утром. Комната была освещена факелами, в центре – деревянная конструкция с блоками и веревками для страппадо. У стены стоял стол, за которым сидели трое судей в черных мантиях и секретарь, готовый записывать показания.

«Никколо Макиавелли, – начал главный судья, – вы обвиняетесь в участии в заговоре против семейства Медичи и законной власти Флоренции. Что вы можете сказать в свое оправдание?»

«Я не знал о заговоре и не участвовал в нем», – твердо ответил Макиавелли.

«Ваше имя найдено в списке заговорщиков, составленном Пьетро Паоло Босколи. Как вы это объясните?»

«Я не могу объяснить того, чего не знаю. Босколи мог включить мое имя по собственным причинам, но я никогда не давал согласия на участие в каких-либо противозаконных действиях».

Судья кивнул палачу. «Приготовьте его».

Палач и два помощника схватили Макиавелли, сорвали с него рубашку и связали руки за спиной. Затем привязали веревку к запястьям и пропустили ее через блок на потолке.

«Последний шанс сознаться добровольно», – сказал судья.

«Мне не в чем сознаваться», – ответил Макиавелли, глядя ему прямо в глаза.

«Поднимите его».

Палачи потянули за веревку, и Макиавелли почувствовал, как его руки выкручиваются из суставов. Боль пронзила всё тело, но он сжал зубы, не издав ни звука.

«Выше!» – приказал судья.

Его подняли почти до потолка, плечевые суставы трещали от напряжения. Боль стала невыносимой.

«Сознавайтесь! Кто еще был в заговоре? Какие планы вы строили?»

«Я.… не знаю… ни о каком… заговоре», – выдавил Макиавелли сквозь стиснутые зубы.

«Опустите его!»

Палачи резко отпустили веревку, и Макиавелли рухнул вниз, остановившись в нескольких дюймах от пола. Боль была такой сильной, что он потерял сознание.

Этот изощренный метод пытки позволял причинять жертве невыносимую боль, не оставляя видимых следов. Многие не выдерживали и давали показания, требуемые судьями. Но Макиавелли проявил удивительную стойкость.

Джованни Нери, тюремщик Барджелло, позже вспоминал: «Когда его сняли с веревки и бросили в камеру, я думал, он умрет к утру. Но вместо стонов, я слышал, как он бормотал странные фразы, словно говорил с кем-то невидимым: 'Лучше внушать страх, чем любовь…, государь не должен бояться заслужить дурную славу за те пороки, без которых трудно спасти государство…'. Это было жутко. «

Донато Джаннотти, встретивший Макиавелли годы спустя, записал его слова об этом испытании: «Когда тело подвергается такой боли, разум обретает удивительную ясность. Я понимал, что каждое моё слово может стать приговором не только для меня, но и для других. И я молчал».

Четыре раз за день заключения Макиавелли (с его слов это было шесть раз) – его поднимали и опускали на веревке, но он продолжал отрицать связь с заговорщиками. В конце концов, Колонна приказал прекратить пытку, понимая, что дальнейшее насилие может привести к смерти заключенного, а это не входило в планы Медичи.

Физические страдания усугублялись психологическими. В соседних камерах содержались другие арестованные по делу о заговоре. Крики пытаемых разносились по коридорам Барджелло, создавая атмосферу ужаса. По воспоминаниям Джакомо Нарди, «даже самые стойкие теряли присутствие духа, слыша эти звуки».

Письмо Мариэтте, тюрьма, март 1513 года

«…Мариэтта, не тревожься из-за того, что пишут. Я не предал, не солгал, не унизился. Мне ломали тело, но не душу. Я ещё держусь – может, потому что в голове всё ещё твой голос, говорящий: «Ну не сглупи, Никколо! Я не знаю, выпустят ли меня. Но если да – клянусь, я никогда больше не доверю судьбу тем, кто ставит силу выше ума. Позаботься о детях. Если есть возможность – продай кур или вино, но купи чернил и бумаги. Я должен писать. Это всё, что у меня осталось».

Макиавелли в тюрьме – это как Вольтер в Бастилии или Сервантес в алжирском плену: страдающее тело, но кипящий мозг. Он был раздавлен, растерян – но не сломлен.

Но Макиавелли даже тут искал возможность, чтобы применить свой аналитический ум. Он видел, как происходит давление на человека и морально и физически, как говорят, что говорят, каким тоном говорят. Как их человека пытаются выбить все человеческое и заставить его сделать что-угодно, или признаться в чем угодно.

Условия содержания были ужасающими. Камера Макиавелли представляла собой тесное помещение с каменным полом, без окон и с минимальным доступом свежего воздуха. Единственным источником света была узкая щель под дверью. Пища состояла из черствого хлеба и воды, иногда с добавлением жидкой похлебки.

Физические страдания, перенесённые Макиавелли в тюрьме, были нешуточными. Доктор Альберто да Риказоли, осматривавший его после освобождения, оставил профессиональное заключение: «Вывих обоих плечевых суставов, множественные кровоподтеки на спине и груди, два сломанных ребра. Удивляюсь, как он вынес все это, не потеряв рассудка». Существует легенда, что во время пыток Макиавелли сочинял сонеты, чтобы отвлечься от боли. Один из них начинался строками: «У меня есть лишь то, что я знаю, и это знание теперь мое проклятие».

Пытки и заключение стали для Макиавелли своеобразной инициацией, открывшей ему глубины человеческой природы, обычно скрытые от глаз. Микеле Бруни, тюремный священник, часто беседовавший с заключенными, позже написал в своих воспоминаниях: «Макиавелли не терял присутствия духа даже в самые мрачные моменты. Он наблюдал за другими узниками, за тюремщиками, за судьями – и делал выводы. «Здесь я вижу человека в его истинном облике, без масок и притворства», – сказал он мне однажды».

Тюремщики часто использовали изоляцию, дезориентацию и ложные сведения для того, чтобы сломить волю заключённых. Марко Пароди, специалист по истории юридической системы Ренессанса, отмечает: «Вероятно, Макиавелли говорили, что его жена и дети также арестованы, что его друзья уже дали показания против него, что его казнь – решённое дело. Такие методы часто оказывались более эффективными, чем физическая боль».

Такое восприятие тюремного опыта как источника уникального знания о людях и власти нашло отражение в последующих работах Макиавелли. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» он напишет фразу, которая, несомненно, родилась из его личного опыта: «Кто желает увидеть, что будет, пусть рассмотрит, что было: все мирские дела имеют тех, кто их в древности совершил, своих соответствий и подражателей в настоящем».

Никколо выдержал все испытания с удивительным мужеством. Джакомо Нарди в своей «Истории Флоренции» приводит слова одного из тюремщиков: «Этот человек либо невиновен, либо обладает сверхъестественной силой духа. Большинство признаются после второго подъёма на дыбе, а он вынес шесть и не сказал ничего, кроме правды».

В темные дни заключения Макиавелли не терял присутствия духа. Тюремщик Бартоломео Фанти впоследствии рассказывал: «Этот человек был удивительным. Когда его сокамерники плакали и молились, он рассказывал им истории об античных героях и объяснял политическое устройство древних государств. Однажды я принес ему перо и бумагу, рискуя своим положением. Он поблагодарил меня и сказал: «Теперь я богаче герцога Медичи, ибо могу записать свои мысли».

В ночной тишине, при тусклом свете сальной свечи, в холодной камере Барджелло зарождались идеи, которые позднее лягут в основу великих трудов Макиавелли.

Любая ночь в камере Барджелло могла быть последней для Макиавелли в любой из этих ужасных ночей. Но его поразительная стойкость и выносливость поразила даже палачей. Лоренцо Строцци, один из тюремщиков, впоследствии рассказывал историю, которая стала почти легендой: «Я принес ему свечу и немного вина – против правил, но мне было жаль его. Он сидел на каменном полу и писал что-то на стене угольком. Когда я спросил, что он пишет, Макиавелли ответил: «Я записываю имена тех, кто предал меня, и тех, кто остался верен. Первый список длиннее, но важнее второй».

Я мысленно представляю монолог Макиавелли, измученного болью, в камере, наедине с собой. Камера – Тёмная комната. Каменные холодные мокрые стены. Свет чудом пробивается сквозь дверные щели. Макиавелли с трудом сидит на деревянной скамье. Виден след от верёвок на запястьях. Его одежда в лохмотьях.

«Теперь ты уже знаешь, как пахнет предательство. Но никто не готов к тому, как пахнет каземат палаццо Веккьо. Запах – как у старой пивной бочки, в которую кто-то нассал из жалости, чтобы не высохла от скуки».

Тишина… даже крысы, кажется, боятся этих стен. Камень сырой, как кожа старика, и такой же немой.

Он встаёт, потирает запястья и с трудом делает несколько шагов.

«Я был вторым секретарём республики. Посол. Писал доклады про Францию, Германию, Рим. Я встречался с Цезарем Борджиа. Пил вино с французами. Я знал больше, чем должен. А теперь я – никто. Меня шесть раз растягивали меня на дыбе. Спина теперь гнётся, как у изломанного иезуита.

Они спрашивали: «Кого знал? С кем говорил?» Я мог бы назвать им хотя бы Бога – и то не поверили бы… Им нужна форма, а не суть. Потому что здесь никому не нужно знать правду. Им нужно знать то, что укрепит их власть.

Меня не сломали. Они лишь дали мне ясность – вот оно настоящее лицо политики. Не венец лавров, не речи на площадях, а верёвка и молчание.

Мои руки ещё пахнут чернилами. Я ведь только недавно писал рапорт по Франции, спорил с тем жирным монахом из Пизы. Где теперь мои бумаги? Где библиотека Канцелярии?

Они всё забрали. Всё, кроме одного: я всё ещё думаю.

Знаешь, Никколо…– если ты выживешь, ты должен будешь рассказать об этом. Не как моралист, не как проповедник, а как врач, который разрезал труп и знает, как устроен человек.

Хочешь, чтобы республику уважали? Значит, будь готов к жестокости. Хочешь, чтобы тебя любили? Тогда забудь о справедливости. Люди любят не того, кто прав, а того, кто победил. Я видел, как люди убивают за хлеб. Как сенаторы шепчут в темноте, а днём молятся. Как толпа требует справедливости – но бежит за тем, кто громче орёт.

Ты думаешь, народ хочет добра? Нет. Он хочет порядка. Он простит тирану кровь, если тот пообещает мир. Запомни это. Запиши. Или набей на стене.

Вот чему я научился здесь, между плесенью и стоном:

Государь не обязан быть добрым. Он обязан быть сильным.

Ты хочешь быть хорошим? Тогда иди в монастырь.

Хочешь быть государем? Тогда забудь о добродетели.

Народ верит не в святых – он верит в победителей.

Любовь толпы – слабый фундамент. Страх толпы – прочнее.

Не пытайся стать любимым для народа. Быть любимым – слабость.

Бойся быть ненавидимым – но не избегай страха.

Страх – валюта власти. Уважение – её печать.

Зачем я говорю с собой? Я же узник? А я отвечу: я свободнее, чем все остальные.

Там живут в мире лжи, где надеются, что власть может быть доброй. Я – в мире боли, где узнал: власть – это ремесло. Как плотник. Как хирург.

Иногда надо резать живое, чтобы спасти тело. Народ не обязан понимать – он обязан бояться и верить. Сила без ума – жестокость. Ум без силы – слабость. Лишь союз ума и силы – власть.

Я напишу это. Не ради Медичи. Не ради тех, кто меня пытал. А ради тех, кто придёт после.

Пусть знают: если хочешь управлять миром – сперва узнай, из чего он сделан. А он сделан из плоти, алчности, страха и надежды. И когда ты научишься играть на этих струнах – ты станешь настоящим правителем. Остальные – просто фигуры на шахматной доске.

Если же завтра меня казнят – пусть хоть крысы в этой яме скажут: «Он понял, как работает мир».

А если меня отпустят – я напишу книгу. Маленькую. Без прикрас. «Государь». Без украшений. Без отступлений. Без цитат из Августина. Без жалости. Без морали – только механика власти.

В ней не будет любви. Только польза.

Не будет добродетели. Только расчёт.

Не будет Бога. Только возможность.

Пусть меня не запомнят, как хорошего человека. И пусть потом меня зовут циником.

Пусть даже проклянут. Но пусть услышат. Потому что это правда.

Пусть папа, король и философ плюются.

Зато меня поймёт тот, кто решит стать правителем, а не игрушкой в руках судьбы».

Холодным февральским утром 1513 года Мариетта Корсини, супруга опального секретаря, в очередной раз пересекала площадь Синьории. Ее некогда изящное платье, теперь поношенное, выдавало бедственное положение семьи. Шесть детей ждали дома, младшему едва исполнился год. Прямая осанка и решительный взгляд контрастировали с изможденным лицом женщины, на котором бессонные ночи и постоянная тревога оставили неизгладимые следы. Каждый день она обходила дома влиятельных горожан, пытаясь найти заступников для своего мужа. В письме к своему брату она с горечью описывала встречи с бывшими соратниками супруга: «Все отворачиваются от нас. Вчера я видела на улице Риччи, который еще недавно ужинал в нашем доме и называл Никколо своим другом. Он сделал вид, что не заметил меня».

Однажды ей даже удалось проникнуть во дворец Медичи, чтобы лично вручить прошение Джулиано, брату будущего папы Льва X. Камеристка герцога, Мадонна Лукреция, была свидетельницей этой сцены: «Женщина упала на колени, но не плакала, не умоляла, как делают многие. Она говорила тихо, но так, что каждое слово впивалось в сознание. Она сказала: «Мой муж служил республике честно. Если в этом его преступление, тогда виновен каждый достойный флорентиец».

Джулиано Медичи, по словам очевидцев, был впечатлен достоинством Мариетты, но ответил уклончиво: «Правосудие должно свершиться, мадонна. Но я обещаю, что рассмотрю дело вашего мужа со всей справедливостью». Как показало время, это обещание не было пустым звуком.

Сразу же после ареста Макиавелли его брат Тотто отправил с курьером письмо Франческо Веттори, который в тот момент был послом Флоренции в Риме, и просил справиться у кардинала де Медичи об освобождении Никколо.

В этот критический момент неожиданную поддержку Макиавелли оказал Франческо Веттори, флорентийский посол при папском дворе. Несмотря на свою близость к новому режиму, он использовал свое влияние, чтобы смягчить участь друга. В письме к кардиналу Джованни Медичи (будущему папе Льву X) Веттори писал: «Макиавелли может быть полезен для вашего дома. Его знания и опыт не имеют равных во Флоренции. Было бы неразумно потерять такого человека из-за подозрений, не имеющих доказательств».

Исторические архивы сохранили свидетельство встречи Веттори с кардиналом Медичи. Секретарь кардинала, Пьетро Арденги, записал: «Достопочтенный Веттори говорил о Макиавелли с таким жаром, что его лицо порозовело, а руки дрожали. Он сказал: «Ваше Высокопреосвященство, я готов поручиться за этого человека своей жизнью. Он никогда не участвовал в заговорах против вашей семьи. Его единственная страсть – служение Флоренции».

Среди немногих, кто не отвернулся от Макиавелли в час испытаний, был поэт Луиджи Аламанни. Рискуя собственной безопасностью, он передавал послания между заключенным и его женой Мариеттой. В письме, адресованном Никколо и перехваченном тюремной стражей (к счастью, уже после освобождения Макиавелли), Аламанни писал: «Твоя стойкость вдохновляет нас. Ты показал, что дух человека сильнее любых оков. Когда наступит время – а оно наступит – мы вспомним тех, кто не склонился перед тиранией».

Аламанни, сам чудом избежавший ареста и скрывавшийся во дворце своего покровителя, каждый вечер выходил на тайные встречи с Мариеттой у стен Барджелло. Служанка в доме Аламанни, Беатриче, позднее вспоминала: «Господин писал длинные письма при свечах до глубокой ночи. Когда я входила с новыми свечами, он быстро прикрывал бумаги рукой. Однажды он сказал мне: «Беатриче, если меня арестуют, сожги все бумаги в этом ящике, не читая. Это вопрос жизни и смерти».

Верным другом семьи Макиавелли в эти трудные дни оставался также философ Филиппо Казавеккья. Пока другие избегали опального секретаря, Казавеккья регулярно навещал его детей, помогал с деньгами и продуктами, а главное, поддерживал моральный дух семьи.

«Дети Никколо не должны чувствовать себя отверженными», – писал он в письме к общему другу Бонакорси. «Вчера я принес им книги и сладости. Мы читали вместе «Метаморфозы» Овидия, и старший мальчик, Бернардо, удивил меня своими рассуждениями. У него ум отца. Я говорил с ними о том, что их отец – великий человек, переживающий временные невзгоды. Это испытание сделает его только сильнее».

Не все были столь преданы и сострадательны. Никколо Валори, когда-то близкий соратник Макиавелли по дипломатической службе, при новом режиме сделал стремительную карьеру. Встретив на улице жену бывшего друга, он прошёл мимо, сделав вид, что не узнал её.

Бьяджо Буонакорси, служивший под началом Макиавелли в канцелярии, публично отрёкся от прежних связей, заявив: «Я всегда считал политику Содерини и его окружения гибельной для Флоренции». Такое предательство оставило глубокий след в душе Макиавелли. В одном из писем к Франческо Веттори он горько заметил: «Теперь я знаю цену дружбы в политике. Она измеряется не верностью, а выгодой. Когда меняется ветер, меняются и друзья».

По флорентийским улицам в те дни ходили странные слухи. Некоторые утверждали, что видели Макиавелли мертвым в камере, другие – что он сломался под пытками и назвал десятки имен заговорщиков. Художник Андреа дель Сарто, работавший над фресками в церкви Сантиссима Аннунциата неподалеку от Барджелло, записал в своем дневнике: «Сегодня видел, как из ворот тюрьмы выносили тело, завернутое в саван. Люди говорят, что это секретарь Макиавелли не выдержал пыток. Но другие утверждают, что он жив и держится стойко. Истину знают только стены Барджелло».

Внезапно пытки и допросы остановились, и положение заключенных осложнилось из-за внешних событий. 20 февраля 1513 года пришла весть о смерти папы Юлия II. Это известие существенно изменило политическую ситуацию. Кардинал Джованни Медичи немедленно отправился в Рим для участия в конклаве, а во Флоренции решение судьбы арестованных было временно отложено.

Для Боскали и Каппони это означало продление агонии. Они уже сознались в заговоре и ожидали смертного приговора. Луиджи Аламанни, друг Макиавелли, который сумел избежать ареста, писал из своего убежища в Венеции: «Каждый день для них – это маленькая смерть. Они знают, что обречены, но не знают, когда придет палач».

Кардиналы собрались на конклав и поначалу никак не могли выбрать преемника, пока Франческо Содерини не обратился к Джованни де Медичи с предложением, от которого тот не мог отказаться: амнистии для всех изгнанных Содерини и соглашения о брачном союзе между двумя семействами. До этого Медичи получил в свою пользу всего один голос (предположительно свой же), но Франческо использовал свое влияние на профранцузски настроенных кардиналов и склонил мнение конклава в пользу, после пятидневного конклава, кардинал Джованни Медичи 11 марта 1513 был избран папой и принял имя Лев X.

Когда весть об этом достигла Флоренции, весь народ разразилось бурным ликованием. Впервые в истории на папский престол взошел флорентиец.

Все решили, что папство одного из их сограждан гарантирует всем благоприятные условия для торговли. Во время трехдневных празднеств, последовавших за избранием Льва X, власти Флоренции объявили общую амнистию для всех (за некоторым исключением) политических заключенных.

Для Макиавелли неопределенность была не менее мучительна. Несмотря на отсутствие доказательств его вины, он понимал, что в политических процессах истина имеет второстепенное значение. Судьба человека зависела от того, насколько власть считала его опасным или полезным.

Летописец папского двора Парис де Грассис оставил подробное описание первых дней понтификата: «Когда новый Святой Отец появился на балконе базилики Святого Петра в тиаре и облачении, толпа разразилась таким громом приветствий, что казалось, будто сам купол содрогается. Римляне выкрикивали: «Медичи! Медичи!», а флорентийцы, жившие в Риме, плакали от гордости. Это был момент величайшего триумфа для семьи, изгнанной из Флоренции восемнадцать лет назад».

В этот мрачный период своей жизни Макиавелли написал сонета в стихах, который он отправил Джулиано Медичи с просьбой о помиловании

Вот фрагмент этого потрясающего документа человеческой стойкости:

«В колодках ноги, плечи вперехват

шесть раз веревкой толстой обмотали…

Про остальные умолчу детали.

Поэтов ныне чтут на новый лад!

Огромные, что бабочки, кишат

вши на стенах, и так, как здесь, едва ли

воняло после битвы в Ронсевале,

и на сардинских свалках меньше смрад.

Засовы громыхают…»

Весть об избрании Джованни Медичи папой достигла Флоренции через три дня. Город погрузился в праздничную эйфорию. Весна 1513 года выдалась во Флоренции на редкость прекрасной. Миндальные деревья цвели вдоль Арно, воздух был напоен сладкими ароматами, и казалось, сама природа празднует избрание Джованни Медичи папой Львом X. Даже те, кто еще недавно противостоял возвращению Медичи, теперь спешили выразить свою радость и преданность. Для семьи Медичи это было не просто политической победой – это было божественное подтверждение их права на власть.

Джулиано Медичи, брат нового папы, распорядился украсить город флагами и устроить народные гуляния. Согласно записям городской канцелярии, на праздничные мероприятия было выделено десять тысяч флоринов – огромная по тем временам сумма. В честь этого события.

12 марта 1513 года, на следующий день после получения известия из Рима была объявлена амнистия для ряда политических заключенных. Джулиано Медичи подписал указ об освобождении нескольких десятков узников, среди которых был и Никколо Макиавелли.

Франческо Нори, нотариус, присутствовавший при подписании указа, отметил в своем дневнике: «Синьор Джулиано проявил милосердие в честь избрания брата. Когда ему принесли список предполагаемых заговорщиков, он долго смотрел на имя Макиавелли. Затем сказал: «Этот человек не представляет опасности для нашей семьи. Его преступление – служба прежнему правительству. Но в такой день радости мы должны быть великодушны».

Историки до сих пор спорят о причинах, побудивших Медичи освободить Макиавелли. Согласно одной версии, решающую роль сыграли прошения Франческо Веттори и других влиятельных флорентийцев. По другой – Джулиано Медичи следовал совету своего брата, нового папы, который считал полезным примирение с бывшими республиканцами.

Документы, обнаруженные в архивах Ватикана в XIX веке, подтверждают, что Лев X лично интересовался судьбой Макиавелли. В письме к брату, отправленном спустя всего два дня после избрания, папа писал: «Помни, что великодушие победителей ценится выше, чем их строгость. Те, кто служил прежнему правительству из верности, а не из выгоды, могут стать полезными слугами и нашему дому».

Выход Макиавелли из тюрьмы не сопровождался фанфарами. Не было официальных извинений или признания его невиновности. Он просто оказался на улице в одежде, пропитанной тюремным зловонием, с официальным предписанием не покидать пределы Флорентийской республики.

Аньоло Пандольфини, купец, случайно оказавшийся свидетелем освобождения Макиавелли, писал в письме к брату в Пизу: «Я видел, как из ворот Барджелло вышел человек, которого я не сразу узнал. Это был Макиавелли, некогда влиятельный секретарь. Теперь же он казался стариком, хотя ему нет и сорока пяти. Он стоял на улице, щурясь от солнечного света, словно не зная, куда идти».

Вопреки ожиданиям стражи, у ворот тюрьмы Макиавелли никто не встречал. Мариетта, не получившая известия об освобождении мужа, в этот момент находилась у постели заболевшей дочери. Документы свидетельствуют, что первым, кто узнал освобожденного секретаря, был Пьетро Марцелли, бывший клерк канцелярии.

«Синьор Макиавелли! – воскликнул он. – Вы живы, слава Мадонне!» Согласно воспоминаниям самого Марцелли, Макиавелли посмотрел на него так, словно видел привидение. «Пьетро, – тихо сказал он, – проводи меня домой. Я, кажется, забыл дорогу».

Путь от Барджелло до скромного дома Макиавелли на Виа Гвиччардини занимал не более пятнадцати минут. Но для бывшего секретаря этот путь стал настоящим испытанием. После двух недель в тесной камере открытые пространства улиц вызывали головокружение. Люди, узнававшие его, реагировали по-разному: одни отворачивались, другие кланялись с преувеличенным почтением, третьи просто замирали в изумлении, словно видели воскресшего из мертвых.

Софи Лючиани, торговка цветами с рынка Сан-Лоренцо, вспоминала: «Я предложила ему букет фиалок бесплатно – выглядел он так, словно вернулся с того света. Он улыбнулся – впервые за все время нашего разговора – и сказал: «Сохрани их для праздника, добрая женщина. Сегодня мне нужен только дом».

Воссоединение с семьей было одновременно радостным и горестным. Мариетта, не веря своим глазам, бросилась к мужу, но остановилась, не решаясь обнять его из-за видимых следов пыток. Дети окружили отца, не узнавая в изможденном человеке того, кто еще недавно подбрасывал их к потолку и рассказывал истории о древних героях.

Физические раны заживали быстрее душевных. Через несколько недель после освобождения Макиавелли уже мог свободно двигаться, хотя боль в суставах, вероятно, преследовала его до конца жизни. Однако положение бывшего секретаря оставалось шатким.

Джулиано Медичи даровал ему свободу, но не доверие и не должность. Макиавелли оказался изгоем – слишком республиканец для новой власти и слишком скомпрометирован для сторонников прежнего режима. Семья жила на грани нищеты, распродавая остатки имущества.

Освобождение из тюрьмы не принесло Макиавелли ни реабилитации, ни возвращения к прежней жизни. Макиавелли оставался под подозрением и наблюдением. Указ об амнистии, подписанный гонфалоньером Флоренции Джулиано Медичи 12 марта 1513 года, содержал важную оговорку: «Помилованные должны впредь воздерживаться от любой деятельности, направленной против нынешнего правительства, и не посещать Палаццо Веккьо и другие правительственные здания без особого разрешения».

Но главное – он был жив и мог вернуться к семье.

Пребывание в тюрьме оставило неизгладимый след в памяти Макиавелли. Много лет спустя в письме к Гвиччардини он заметит: «Настоящую природу власти понимаешь, только оказавшись в ее когтях. Теоретические рассуждения – ничто по сравнению с личным опытом жертвы».

Для человека, чья жизнь последние четырнадцать лет была неразрывно связана с политикой и дипломатией, такой запрет означал гражданскую смерть. Филиппо Нерли, один из приближённых Медичи, писал в своих «Комментариях о делах Флоренции»: «Макиавелли и другие республиканцы были изгнаны не из города, а из политической жизни – что для таких людей намного хуже физического изгнания».

Боскали и Каппони, главные фигуранты дела о заговоре, были казнены 23 февраля 1513 года. Перед смертью Боскали произнес речь, ставшую последним публичным выражением республиканских идеалов во Флоренции на долгие годы. «Я умираю за свободу, – сказал он, глядя на собравшуюся толпу, – но помните: свобода не умирает вместе со мной. Она лишь дремлет в сердцах флорентийцев, ожидая своего часа».

Джованни Камби, присутствовавший при казни, описал эту сцену с поразительной точностью: «Площадь была заполнена людьми, но стояла такая тишина, что можно было услышать шелест листьев на деревьях. Когда Боскали закончил говорить, многие плакали. Даже стражники отводили глаза, словно стыдясь своей роли в этом действе».

Для Макиавелли, только что вышедшего из тюрьмы, судьба Боскали и Каппони стала горьким напоминанием о том, насколько он был близок к плахе.

Бернардо Ручеллаи в своем дневнике записал разговор с Макиавелли, состоявшийся вскоре после освобождения: ««Между мной и топором палача была лишь тонкая нить случая», – сказал он с удивительным спокойствием человека, заглянувшего в лицо смерти и принявшего ее возможность».

Допросы с пытками и тюремное заключение в знаменитой флорентийской тюрьме Барджелло, оставили глубокий след в психике и мировоззрении Макиавелли. Он чудом избежал более серьезных обвинений, По свидетельству его личного врача Баттисты Рицци: «Плечевые суставы никогда полностью не восстановились. В сырую погоду боль становилась невыносимой. Бессонница, вызванная воспоминаниями о пытках, часто приводила к меланхолии и расстройству желудка».

Но главным последствием этого травматического опыта стало изменение мировоззрения Макиавелли. Если до ареста он еще сохранял некоторые иллюзии относительно человеческой природы и политической морали, то теперь его взгляд на мир стал предельно реалистичным, даже циничным. Знаменитый тезис о том, что правитель должен внушать страх, а не любовь, если нельзя сочетать оба чувства, явно перекликается с пережитым опытом политических репрессий.

Для него вдруг открылись три простые истины, скрытые ранее от понимания:

Первая – «интеллект опаснее кинжала». За ним пришли не потому, что он был частью заговора, а потому, что он умел писать, рассуждать, прогнозировать.

Вторая – носитель ценной информации всегда под угрозой. «Меня схватили, потому что я знал слишком много, но не делал ничего. Мои руки чисты, но ум подозреваем – вот в чём суть власти: боятся не тех, кто замышляет, а тех, кто мыслит».

Третья – власть заранее признала меня потенциально опасным. «Власть боится не насилия, а идей».

В тюрьме у него вдруг открылось откровение, тщательно спрятанное императорами, королями, которые Макиавелли смог систематизировать и впервые громко озвучить всем -

«Власть не имеет морали. Есть только цель и средства. Государь должен уметь быть и жестоким, и милосердным, в зависимости от того, что требуют обстоятельства».

Его допрашивали, пытали, унижали. Но каждый допрос становился для него уроком. Он наблюдал за следователями – как они манипулируют, как создают нарративы, как превращают человека в инструмент.

«Политика – это не этика, – записал он в своих тюремных заметках. «Политика – это наука выживания».

Именно в тюрьме родились первые наброски «Государя». На клочках бумаги, которые ухитрялись передавать его друзья, Макиавелли начал формулировать свои прорывные идеи.

Он анализировал каждый момент допроса как политический урок. Как следователь меняет интонацию. Как создает моральное и психологическое давление. Как дознаватель превращает человека в марионетку.

Он оценивал тогда пытки, которым его подвергли по обвинению в заговоре против Медичи, не как просто физическое насилие – это было жестокое посвящение в политическую реальность. Оттуда он во многом понял то, что ранее было ему не совсем явным:

«Есть только иллюзия морали – за государством и государственными деятелями за их красивыми декларациями всегда стоят цинично – кровавые расчеты».

«Все государственные механизмы имеют скрытые механизмы – «механизмы манипуляции».: Он за время понял, как создаются и работают эти механизмы, он знал, как читать между строк дипломатические документы, и видеть скрытые мотивы и пружины.

«Есть у государей, если они есть такое – «психология власти»: Каждая встреча с правителями власти становилась для него диссекцией человеческих амбиций.

Его «Государь» народится из этого горького коктейля эмоций – боли политического изгнанника и глубокого понимания главный тезис:

«Правитель должен уметь действовать вне традиционных моральных норм ради блага государства. Лучше быть грозным, чем любимым»,- писал он, понимая хрупкость политических альянсов.

Его дневниковые записи того периода пронизаны горечью и одновременно азартом интеллектуального вызова. «Я потерял всё, – писал он, – но знание политики и понимание человеческой природы остались при мне».

«Слабые подчиняются обстоятельствам. Сильные – создают их» – его любимая формула.

Сам Макиавелли никогда публично не рассказывал подробностей о своих страданиях. Лишь в частных беседах с ближайшими друзьями он иногда приоткрывал завесу. Бальдассаре Кастильоне, встретивший его в Риме несколько лет спустя, записал в своём дневнике: «Никколо говорил о пытках с удивительным отстранением, словно речь шла о ком-то другом. «В определённый момент, – сказал он, – боль становится такой сильной, что ты как будто выходишь из собственного тела и наблюдаешь за происходящим со стороны. И тогда ты понимаешь, что душа сильнее плоти».

Аресты и пытки республиканцев имели далеко идущие последствия для Флоренции. Общественный климат изменился. Антонио Брунелли, купец и мемуарист, отмечал: «Люди стали бояться говорить о политике даже в кругу семьи. Доносы превратились в обычное дело. Каждый подозревал соседа».