Читать книгу Никколо Макиавелли. Гений эпохи. Книга 3. Закат - - Страница 3

«Фортуна никогда не дарит нам только бедствия, она всегда оставляет какую-нибудь дверь открытой».

Н. Макиавелли

Февральский вечер 1513 года навсегда запечатлелся в теле Никколо Макиавелли. Пытки, которым его подвергли в казематах Барджелло по подозрению в заговоре против новой власти Медичи, оставили не только видимые следы на его коже, но и глубокие раны в душе. К моменту прибытия в Сант'Андреа его физическое состояние вызывало серьезные опасения у близких.

Джованни Кавальканти, врач и друг семьи, посетивший Макиавелли спустя неделю после его возвращения в имение, оставил тревожное свидетельство: «Я нашел мессера Никколо сильно истощенным. Кости выпирали сквозь кожу, которая местами была покрыта синяками и ожогами от веревок. Он часто задыхался, не мог долго говорить без передышки. Его руки дрожали так сильно, что он с трудом держал чашку. Я опасался, что его сердце, ослабленное пытками и тюремным заключением, может не выдержать».

В первые месяцы изгнания Макиавелли редко покидал свою комнату. Физическая боль усугублялась душевными страданиями – осознанием краха карьеры, разрушением надежд и унизительным положением изгнанника. Его дочь Примавера в своих воспоминаниях, записанных много лет спустя, рассказывала: «Отец часто просыпался ночью с криком. Мама говорила, что ему снятся пытки. По утрам он долго сидел неподвижно, глядя в одну точку, словно не мог понять, где находится. Нам, детям, запрещали шуметь в эти часы. Только к весне он начал постепенно возвращаться к нам».

Мартовский ветер трепал полы его плаща, когда Никколо Макиавелли покидал стены Флоренции. Дорога в Сант'Андреа, петляющая среди покрытых дымкой тосканских холмов, казалась ему не просто путешествием из одной географической точки в другую – это был переход между мирами. Позади оставались шумные залы совещаний, дипломатические приемы, стремительный ритм политической жизни. Впереди – неизвестность изгнания.

«Он был бледен и измождён пытками, но в его глазах я видел ту же решимость и проницательность, что и прежде», – писал в своем дневнике Франческо Веттори, близкий друг Макиавелли, провожавший его в тот день.

Скромное имение в Сант'Андреа, наследие предков Макиавелли, представляло собой двухэтажный каменный дом с черепичной крышей, окруженный небольшим садом, виноградником и оливковыми рощами. По документам того времени, на первом этаже располагалась просторная кухня с большим очагом и общая комната для приема гостей, а второй этаж занимали спальни. Этот дом, простой и непритязательный, стал для Макиавелли и убежищем, и тюрьмой, и – парадоксальным образом – местом рождения его величайших произведений.

Первые недели после освобождения из заключения были для Макиавелли временем восстановления и привыкания к новой реальности. Тело, измученное пытками, медленно исцелялось, но душевные раны затягивались медленнее. «Никколо почти не выходил из комнаты. Часами сидел у окна, глядя на холмы Тосканы. Иногда что-то писал или читал древних авторов. С домашними говорил мало, словно разучился вести обычные разговоры», – свидетельствовал друг семьи Бартоломео Бусини в письме к Варки.

В эти трудные дни рядом с Макиавелли была его верная супруга Мариетта Корсини. Женщина удивительной силы духа, она взяла на себя заботу не только о пятерых детях, но и о душевном состоянии мужа. По воспоминаниям современников, Мариетта обладала редким талантом создавать атмосферу покоя и стабильности даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. Она берегла уединение мужа, когда он нуждался в тишине для размышлений, и в то же время умела вовремя вернуть его к реальности, когда меланхолия грозила поглотить его разум.

Восстановление здоровья Макиавелли было медленным и трудным процессом. Решающую роль в нем сыграло несколько факторов: забота семьи, помощь друзей, целебный воздух тосканских холмов и – что, возможно, важнее всего – возвращение к интеллектуальному труду, давшее смысл его новой жизни.

Мариетта Корсини, жена Макиавелли, по свидетельствам современников, проявила себя как заботливая и внимательная сиделка. Камилла Ручеллаи, ее подруга, писала в письме сестре: «Мадонна Мариетта не отходит от постели мужа. Она сама готовит для него отвары из целебных трав, растирает его искалеченные руки оливковым маслом с лавандой, читает ему вслух, когда он не может уснуть от боли. При этом она находит силы и для детей, и для ведения хозяйства. Воистину, Господь дает силы тем, кто в них нуждается».

Важную роль в восстановлении здоровья Макиавелли сыграл местный врач Антонио Бенивьени, регулярно навещавший изгнанника. Он применял как традиционные методы лечения, основанные на учении Галена и Гиппократа, так и народные рецепты, собранные за долгие годы практики в тосканской провинции. Сам Бенивьени оставил такое свидетельство: «Мессер Никколо переносит свои болезни с удивительным стоицизмом. Когда я прихожу, чтобы осмотреть его, он обычно шутит о своих недугах и говорит, что тело слишком быстро стареет, чтобы успевать за мыслями».

Эта способность Макиавелли сохранять чувство юмора даже в самых тяжелых обстоятельствах отмечается многими его современниками. Филиппо Строцци, навестивший его весной 1513 года, писал: «Несмотря на явные физические страдания, мессер Никколо не перестает удивлять меня своими остротами. Когда я посетовал на то, что вынужден был ждать час у его постели, пока он справится с приступом лихорадки, он ответил: «Друг мой, запомните: политики приходят и уходят, а болезни остаются с нами навсегда. Поэтому дайте мне время поговорить с более постоянными спутниками».

По мере улучшения физического состояния Макиавелли начал включать в свою повседневную жизнь больше физической активности, что, по мнению современных медиков, было весьма прогрессивным подходом для той эпохи. Он совершал регулярные прогулки по окрестностям, работал в своей оливковой роще, занимался садом. Эти занятия не только укрепляли его ослабленное тело, но и давали пищу для размышлений.

Его друг Баттиста делла Палла, гостивший в Сант'Андреа летом 1514 года, оставил такое свидетельство: «Мессер Никколо теперь встает на рассвете и совершает долгие прогулки по холмам. Он говорит, что движение облегчает боль в суставах и проясняет мысли. Иногда он берет с собой книгу и, дойдя до какого-нибудь живописного места, сидит часами, читая и делая заметки. Вернувшись, он выглядит посвежевшим, словно сбросил с плеч груз прожитых лет».

Однако здоровье Макиавелли оставалось хрупким. В своих письмах к друзьям он иногда упоминает о периодических недомоганиях – головных болях, проблемах с желудком, лихорадках. Так, в письме к Франческо Веттори от 3 августа 1514 года он пишет: «Последние две недели я страдал от лихорадки, которая не давала мне ни писать, ни читать. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, моя рука дрожит, а в глазах время от времени темнеет. Врач говорит, что это последствия пыток, которые могут преследовать меня до конца жизни».

В периоды обострения болезней рядом с Макиавелли неизменно была его семья. Особенно трогательна забота его старшего сына Бернардо, который к началу изгнания отца был уже подростком. По свидетельству соседа семьи, Антонио Ринуччини, «юный Бернардо проявлял удивительную зрелость для своего возраста. Когда отец болел, он часами сидел у его постели, читая ему вслух или просто держа за руку. Он ходил за три мили в соседнюю деревню за особыми травами, которые рекомендовал врач. Однажды, когда у мессера Никколо был особенно сильный приступ лихорадки, Бернардо не спал три ночи подряд, меняя компрессы на его лбу».

Дочери Макиавелли также вносили свой вклад в заботу об отце. Примавера и Бартоломея собирали в окрестных лугах лекарственные травы, которые Мариетта использовала для приготовления целебных отваров. Младшая дочь, Баччина, по воспоминаниям брата, «часто забиралась к отцу на постель, когда ему было особенно плохо, и рассказывала ему смешные истории о деревенской жизни. Мессер Никколо говорил, что ее болтовня лечит лучше всяких микстур».

Друзья Макиавелли, несмотря на опасность ассоциироваться с опальным политиком, продолжали поддерживать его. Франческо Веттори регулярно присылал из Рима книги, которые помогали Макиавелли отвлечься от физических страданий. Франческо Гвиччардини, занимавший высокий пост при папском дворе, тайно передавал ему деньги для оплаты услуг врачей и покупки лекарств.

Особенно важной была поддержка флорентийских интеллектуалов, собиравшихся в садах Орти Оричеллари. Эта группа молодых аристократов и мыслителей, интересовавшихся политической теорией и литературой, начала регулярно приглашать Макиавелли на свои встречи, как только ему было разрешено иногда посещать Флоренцию. Филиппо Нерли, один из участников этих собраний, писал: «Когда мессер Никколо приезжал к нам, несмотря на болезненный вид и седину, появившуюся после пыток, его ум был острее и яснее, чем у любого из нас. Его взгляд на историю и политику был настолько оригинальным, что заставлял нас часами обсуждать каждое его слово. Думаю, эти встречи давали ему не меньше сил, чем все лекарства».

Действительно, интеллектуальное общение и возможность делиться своими идеями играли огромную роль в восстановлении не только душевного, но и физического здоровья Макиавелли. Когда в 1515 году он начал работу над «Государем», его физическое состояние заметно улучшилось. Лодовико Аламанни, навестивший его в тот период, отмечал: «Я был удивлен переменой в мессере Никколо. Хотя его тело все еще носило следы перенесенных страданий, в его глазах появился тот блеск, который был известен всем знающим его людям».

Материальное положение семьи было катастрофическим. Во время ареста стражники конфисковали все сбережения Макиавелли, а новое правительство отказалось выплачивать жалование за последние месяцы службы. Донато Джаннотти, известный флорентийский историк, писал: «Макиавелли всегда жил на жалование, не имея других источников дохода. Теперь он оказался без средств к существованию, с женой и пятью детьми на руках».

Небольшой доход приносили оливковые рощи, но его едва хватало на самое необходимое. В письме к племяннику Джованни Верначчи от 25 августа 1515 года Макиавелли признавался: «Мне пришлось продать два серебряных кубка, унаследованных от отца, чтобы заплатить долги. Надеюсь, что урожай оливок в этом году будет хорошим, иначе не знаю, как мы переживем зиму».

Несмотря на стесненные обстоятельства, Макиавелли удалось сохранить свою небольшую, но ценную библиотеку – собрание античных авторов, итальянских поэтов и исторических хроник. Филиппо Нерли, навестивший Макиавелли в 1517 году, отмечал: «Даже в своей бедности мессер Никколо не продал ни одной книги, хотя некоторые из них имели значительную ценность».

Постепенно Макиавелли выработал для себя особый распорядок дня, в котором нашлось место и для физического труда, и для интеллектуальных занятий. В своем знаменитом письме к Франческо Веттори от 10 декабря 1513 года он подробно описывает свой день:

«Я встаю с рассветом и иду в свою рощу, которую приказал вырубить. Там я остаюсь два часа, просматривая работу, проделанную накануне, и провожу время с дровосеками, у которых всегда случается какая-нибудь ссора либо между собой, либо с соседями… Когда я покидаю лес, я направляюсь к источнику, а оттуда к месту, где я расставил силки для дроздов. Я беру книгу с собой – Данте, или Петрарку, или кого-нибудь из младших поэтов, вроде Тибулла, Овидия и им подобных. Я читаю описания их любовных страстей и переживаний, вспоминаю собственные и некоторое время наслаждаюсь этими мыслями».

Это свидетельство – уникальный документ, позволяющий нам заглянуть в повседневную жизнь великого мыслителя. Утренние часы Макиавелли посвящал практическим заботам, лично следя за работами в своих владениях. Бывший секретарь республики теперь решал споры между крестьянами, вникал в сельские проблемы, занимался хозяйством. Франческо Гвиччардини, посетивший Макиавелли в 1514 году, оставил такое свидетельство: «Я застал его разбирающим спор между двумя крестьянами о границе их участков. Он делал это с таким же вниманием и серьезностью, с какими прежде обсуждал договор между Флоренцией и Францией».

Днем Макиавелли часто отправлялся на постоялый двор, расположенный на большой дороге. Он продолжает в письме к Веттори: «Там я беседую с проезжающими, расспрашиваю о новостях их стран, узнаю разные вещи и замечаю разнообразие вкусов и различие в человеческих фантазиях. Так проходит время до обеда».

Эта деталь чрезвычайно важна для понимания личности Макиавелли – даже в изгнании, отрезанный от политической жизни, он продолжал жадно интересоваться происходящим в мире. Постоялый двор становился для него окном во внешний мир, источником новостей и наблюдений. Именно эти беседы с проезжающими купцами, солдатами, дипломатами питали его размышления о политике, власти и человеческой природе.

После скромного обеда наступало время для общения с местными жителями: «Я возвращаюсь в харчевню, где обычно нахожу хозяина, мясника, мельника и двух обжигальщиков извести. С этой компанией я запускаю себя на весь день игрой в крикка и триктрак. Из-за этого случается тысяча споров и бесконечные оскорбления друг друга, и чаще всего мы спорим из-за гроша, но нас слышно даже в Сан-Кашано».

Эти игры с ремесленниками и торговцами раскрывают еще одну грань личности Макиавелли – его демократизм, способность находить общий язык с людьми разного социального положения. Образованный гуманист, знаток классической литературы, политический мыслитель – он с увлечением играл в карты с простыми людьми, спорил с ними, погружался в атмосферу народной жизни.

Но самыми важными в дне Макиавелли были вечерние часы, которые он посвящал чтению и писательству. В том же письме он описывает этот особый ритуал:

«Когда наступает вечер, я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет. У порога я снимаю грязную, повседневную одежду, полную грязи и мрака, и облачаюсь в платье, достойное царского или папского двора. Переодевшись подобающим образом, я вступаю в античные дворы древних мужей, где, приветствуемый с любовью, вкушаю ту пищу, которая одна мне подходит и ради которой я рожден. Там я без стеснения беседую с ними и спрашиваю их о причинах их деяний, а они по своей человечности отвечают мне. И на четыре часа я не испытываю никакой скуки, забываю все мои огорчения, не боюсь бедности, не пугаюсь смерти. Я весь перехожу к ним».

Эти строки позволяют нам увидеть, как период изгнания превратился для Макиавелли из времени страданий в эпоху интенсивного интеллектуального труда и творчества. Символический акт смены одежды перед чтением классиков и собственными сочинениями говорит о глубоком уважении Макиавелли к интеллектуальному труду, о его способности преодолевать внешние обстоятельства силой духа и мысли.

Именно в скромном кабинете сельского дома в Сант'Андреа создавались главные произведения Макиавелли. Пьетро Арединьо, посетивший его в 1516 году, оставил такое свидетельство: «Его кабинет – самая скромная комната в доме. Маленькое окно, выходящее в сад, простой деревянный стол, заваленный бумагами, несколько потрепанных томов на полке – вот и всё убранство. Но когда мессер Никколо заговорил о своих сочинениях, его лицо преобразилось. «Здесь, – сказал он, указывая на стопку исписанных листов, – я создаю новую науку о государстве».

Жизнь Макиавелли в изгнании не ограничивалась стенами имения. Он часто совершал пешие прогулки в соседние деревни и даже во Флоренцию, когда ему было позволено посещать город по особым случаям. Его друг Лоренцо Строцци вспоминал: «Когда мессер Никколо шел пешком из своего имения во Флоренцию, он был так погружен в свои мысли, что не замечал ни усталости, ни дождя. Иногда он останавливался посреди дороги, доставал из кармана листок бумаги и записывал внезапно пришедшую мысль или формулировку».

С течением времени дом Макиавелли в Сант'Андреа стал местом паломничества для друзей и молодых интеллектуалов Флоренции. Несмотря на опалу, репутация Макиавелли как блестящего ума и увлекательного собеседника привлекала к нему многих. Молодой историк Якопо Нарди, посетивший Макиавелли в 1519 году, писал: «В его скромном доме собирается более интересное общество, чем во многих флорентийских дворцах. Слушать его рассуждения о древней и современной истории – все равно что учиться у самого Тацита или Ливия».

Семейная жизнь Макиавелли в период изгнания была полна и радостей, и забот. С одной стороны, он наконец-то мог проводить больше времени с женой и детьми, наблюдать, как растут его дети. Его дочь Бартоломея, которой в момент изгнания отца было девять лет, впоследствии вспоминала: «Отец часто брал меня с собой на прогулки по холмам. Он рассказывал мне истории о великих людях прошлого и объяснял, что такое добродетель. Иногда мы собирали полевые цветы, и он учил меня их названиям на латыни».

С другой стороны, постоянная нехватка средств заставляла Макиавелли беспокоиться о будущем своих детей. В письме к другу Лодовико Аламанни он писал: «Мои мальчики растут, и скоро придет время давать им образование, а я не знаю, как смогу оплатить учителей. Эта мысль не дает мне покоя даже ночью».

Жена Макиавелли, Мариетта, оказалась настоящей героиней в эти трудные годы. Она не только вела хозяйство с минимальными средствами, но и создавала в доме атмосферу тепла и стабильности. Бернардо Ручеллаи, навестивший семью в 1518 году, отмечал: «Мадонна Мариетта управляет домом с удивительным умением. Стол их скромен, но еда вкусна и подана с изяществом. Дети опрятно одеты и хорошо воспитаны. Видя их семейное согласие, трудно поверить, что эти люди переживают столь тяжелые времена».

Отношения Макиавелли с женой были сложными, но глубокими. В письмах к друзьям он иногда подшучивал над ее простотой и практичностью, но в те же письма просачивалась искренняя привязанность и уважение. Так, в письме к Франческо Гвиччардини он писал: «Моя Мариетта снова упрекает меня за то, что я трачу время на писание книг вместо того, чтобы найти способ заработать денег. Она права, конечно, но что делать, если мои мысли не хотят превращаться в флорины?»

Интересно, что, несмотря на все тяготы, отношения между супругами в период изгнания стали более близкими. Если раньше Макиавелли проводил большую часть времени на государственной службе, часто отлучаясь в дипломатические миссии, то теперь он постоянно находился дома. Это давало возможность для более глубокого взаимопонимания между мужем и женой.

День в Сант'Андреа начинался рано. Первые лучи тосканского солнца едва пробивались сквозь оливковые рощи, когда во дворе семейного поместья Макиавелли уже раздавались детские голоса. Для человека, привыкшего к размеренной работе в канцелярии, эти звуки поначалу казались инородными, нарушающими привычный ритм размышлений. Но постепенно они становились неотъемлемой частью новой жизни опального секретаря.

«Я никогда не видел такой перемены в человеке, – записал в своем дневнике Лоренцо Строцци, навестивший Макиавелли в первый год его изгнания. – Тот, кто еще недавно был поглощен государственными делами настолько, что едва помнил имена собственных детей, теперь с увлечением учит старшую дочь латинским стихам и терпеливо объясняет сыновьям, как правильно держать шпагу».

Действительно, вынужденное отстранение от государственных дел открыло для Макиавелли новую главу в жизни – возможность непосредственного участия в воспитании собственных детей. Если раньше, будучи погруженным в политические интриги и дипломатические миссии, он мог уделять семье лишь ограниченное время, то теперь у него появилась возможность наблюдать, как растут его дети, влиять на формирование их характеров и мировоззрения.

Удивительно, но именно в период вынужденного отстранения от политических дел Макиавелли проявил себя как прогрессивный родитель, особенно в вопросах женского образования. В эпоху, когда обучение девочек обычно ограничивалось домашними навыками и основами религии, он настаивал на том, чтобы его дочери получили серьезное интеллектуальное образование, что шло вразрез с традициями того времени.

«Мессер Никколо говорил мне, что образованная женщина украшает дом больше, чем любые драгоценности, – вспоминал Антонио Рончиони, музыкант, приглашенный давать уроки музыки Примавере. – Он считал, что его дочери должны уметь не только петь и танцевать, но и рассуждать о поэзии и истории. Однажды, когда я выразил удивление такими прогрессивными взглядами, он ответил: «Разум – это единственное богатство, которое невозможно отнять. Я хочу, чтобы мои дети были богаты именно так».

Сыновья Макиавелли – Бернардо, Лудовико, Пьеро и Гвидо – получали от отца более практическое воспитание. Он лично обучал их управлению имением, разбираться в сельскохозяйственных работах, а также навыкам фехтования и верховой езды, необходимым для молодых людей их положения. Особенно тесные отношения сложились у Макиавелли со старшим сыном Бернардо, которому в начале изгнания было около десяти лет.

«Мессер Никколо и его старший сын часто проводили целые дни, объезжая владения, – писал в своих воспоминаниях Франческо Гвиччардини, друг семьи и известный историк. – И хотя поместье было небольшим, Макиавелли обращался к мальчику с такой серьезностью, словно они управляли целым герцогством. Когда я спросил его об этом, он ответил: «Я не могу оставить своим детям богатство или влияние, но могу научить их мыслить масштабно, даже если речь идет о скромном наследстве».

Джованни Риччи, учитель, приходивший из Флоренции давать уроки детям Макиавелли, оставил ценное свидетельство о педагогических методах опального секретаря: «Мессер Никколо часто присутствовал на уроках своих сыновей и дополнял мои объяснения собственными комментариями. Особенно увлеченно он говорил об истории, связывая древние события с современностью. Дети слушали его, раскрыв рты, и я тоже многому учился из этих бесед. Он обладал редким даром делать сложные вещи понятными, не упрощая их сути».

В своих письмах к другу Франческо Веттори Макиавелли почти никогда не упоминал о своих занятиях с детьми, сосредотачиваясь на политических вопросах и литературных трудах. Однако в личном дневнике Мариетты Корсини, жены Макиавелли, сохранились трогательные записи об этой стороне жизни мыслителя: «Сегодня Никколо целый час объяснял Бернардо и Лудовико устройство республики, рисуя схемы на песке. Затем они разыграли заседание Совета Десяти, где Бернардо выступал в роли гонфалоньера справедливости. Никколо был так увлечен, что совсем забыл про ужин. Как жаль, что флорентийцы не видят эту сторону человека, которого они изгнали».

Отношения Макиавелли с детьми не всегда были безоблачными. Особенно сложными они были с третьим сыном, Пьеро, который, по свидетельствам современников, обладал упрямым и неуживчивым характером. В письме к своему другу Доменико дель Неро от 3 апреля 1519 года Макиавелли жаловался: «Мой Бернардо доставляет мне больше хлопот, чем все флорентийские фракции вместе взятые. Он не слушает ни меня, ни мать, и я боюсь, что его упрямство приведет его к большим бедам».

Филиппо Нерли, сосед Макиавелли по имению, оставил любопытное свидетельство об одном из конфликтов отца с сыном: «Я стал свидетелем жаркого спора между мессером Никколо и его сыном Бернардо, который отказывался изучать латынь, считая ее бесполезной. Макиавелли, вместо того чтобы наказать мальчика, как сделало бы большинство отцов, предложил ему пари: если Бернардо сможет в течение месяца управлять хозяйством без знания счета и письма, то он освободит его от занятий. Разумеется, мальчик потерпел поражение и с новым рвением взялся за учебу. Мессер Никколо сказал мне тогда: «С людьми, как и с государствами, – лучший способ управления тот, который заставляет их самих прийти к нужному решению».

Период жизни в Сант'Андреа был также временем, когда Макиавелли задумывался о будущем своих детей. Не имея возможности обеспечить им значительное материальное наследство, он стремился дать им хорошее образование и связи, которые помогли бы им в жизни. В переписке с влиятельными друзьями он часто просил о протекции для своих сыновей.

В письме к Франческо Гвиччардини от 15 марта 1521 года Макиавелли писал: «Мой старший сын Бернардо уже достаточно взрослый, чтобы начать карьеру. Он хорошо образован и обладает острым умом. Если бы Вы могли замолвить за него слово перед кардиналом Паски, я был бы бесконечно благодарен. Боюсь, что имя Макиавелли сейчас скорее помеха, чем помощь для юноши во Флоренции».

Забота о будущем детей была одной из главных мотиваций для Макиавелли в стремлении вернуться к активной политической жизни. Он понимал, что только восстановление его положения могло обеспечить детям достойное будущее. В письме к Лодовико Аламанни, молодому флорентийскому аристократу, Макиавелли признавался: «Если бы речь шла только обо мне, я мог бы смириться с жизнью в изгнании. Но когда я смотрю на своих детей, я не могу не думать о том, как обеспечить им место под флорентийским солнцем. Ради них я готов принять любую должность, даже самую скромную, лишь бы вернуться к общественной жизни».

Важным событием в семейной жизни Макиавелли стала помолвка его старшей дочери Примаверы в 1521 году. Несмотря на свое незавидное положение, Макиавелли сумел договориться о браке дочери с представителем уважаемой флорентийской семьи. Это стало возможным благодаря поддержке его старых друзей, в частности, Франческо Гвиччардини, который использовал свое влияние для заключения этого брака.

Бракосочетание Примаверы стало редким радостным событием в жизни семьи. По свидетельству Джанноццо Пандольфини, присутствовавшего на свадьбе, «мессер Никколо был в тот день особенно оживлен и остроумен. Он произнес такую трогательную речь для своей дочери, что многие гости не могли сдержать слез. В тот момент никто не вспоминал о его опале, и казалось, что уважение, которое он когда-то вызывал во Флоренции, никуда не исчезло».

Отдельного внимания заслуживает отношение Макиавелли к вопросам религиозного воспитания детей. Будучи гуманистом и критически настроенным к церковным институтам, он, тем не менее, не пренебрегал традиционным религиозным образованием своих детей. По свидетельству местного священника отца Доменико, «мессер Никколо всегда отправлял детей на воскресную мессу и следил, чтобы они знали катехизис. Когда я однажды выразил удивление этим, учитывая его репутацию человека скептических взглядов, он ответил мне: «Я хочу, чтобы мои дети знали религию, даже если позже они решат ее отвергнуть. Невежество никогда не бывает хорошей основой для суждений».

Бартоломео Черретани, флорентийский историк и друг Макиавелли, оставил в своих дневниках запись о посещении семьи в Сант'Андреа: «Удивительно наблюдать, как человек, написавший столь безжалостные политические трактаты, с такой нежностью относится к своим детям. Сегодня я видел, как он часами объяснял Лудовико устройство небесных сфер по Птолемею, рисуя схемы на песке. Когда мальчик устал и начал отвлекаться, Никколо не рассердился, а превратил урок в игру, где планеты были представлены фруктами разного размера. Его терпение и изобретательность в обучении детей могли бы служить примером многим педагогам».

В последние годы жизни, когда Макиавелли частично вернулся к общественной деятельности во Флоренции, его отношения с детьми претерпели изменения. Старшие дети уже вступили во взрослую жизнь, младшие продолжали обучение. По свидетельству Донато Джанотти, который часто видел Макиавелли в этот период, «даже вернувшись к делам, мессер Никколо не забывал о семье. Он приезжал в Сант'Андреа при любой возможности и привозил детям книги и подарки из Флоренции. Особенно трогательно было видеть, как этот уставший человек, возвращаясь поздно вечером, находил силы выслушать рассказы детей об их дневных занятиях».

Таким образом, период изгнания, ставший профессиональной трагедией для Макиавелли, парадоксальным образом обернулся временем расцвета его семейной жизни. Именно в эти годы он смог реализовать себя не только как мыслитель и писатель, но и как заботливый отец, сумевший передать детям свои знания и ценности.

Солнце клонилось к западу, отбрасывая длинные тени на виноградники Сант'Андреа, когда во двор поместья Макиавелли въехал всадник. Было это в конце мая 1513 года, спустя несколько месяцев после того, как Никколо был освобожден из тюрьмы и отправлен в вынужденное изгнание. Пыльная дорога из Флоренции заняла у всадника почти весь день, но усталость на его лице сменилась теплой улыбкой, когда из дома выбежали дети.

Всадником был друг семьи и дальний родственник Бернардо Руччеллаи, который стал одним из немногих, кто не отвернулся от опального секретаря. В отличие от многих флорентийских аристократов, испугавшихся гнева новых властей, Руччеллаи продолжал поддерживать связь с семьей Макиавелли.

«Дядя Бернардо! Дядя Бернардо!» – кричали дети, обступая всадника. Среди них были Бернардо, названный в честь деда, маленький Пьеро, резвая Баччина и другие отпрыски Никколо, которые видели в госте не только родственника, но и связующее звено с большим миром, от которого их отец был теперь отрезан.

Руччеллаи спешился и, обняв детей, направился к дому, где на пороге уже стоял хозяин. Мужчины обнялись молча – в этом жесте было больше понимания и поддержки, чем в сотне произнесенных слов.

Семья Макиавелли всегда отличалась крепкими внутренними связями, но политическое падение Никколо превратило эти узы в настоящую систему выживания. В центре этой системы стояла Мариетта Корсини, жена Никколо, которая с удивительным достоинством приняла на себя тяготы изгнания.

Среди сохранившихся документов особое место занимает письмо Бернардо Руччеллаи к общему другу семьи Бартоломео Черретани, датированное августом 1513 года. В нем он с удивительной откровенностью описывает свои визиты к изгнанному Никколо:

«Я стараюсь навещать семью друга не реже раза в месяц, – писал Руччеллаи. – Дорога неблизкая, но долг дружбы превыше усталости. Несмотря на все несчастья, Никколо не теряет присутствия духа, хотя временами я замечаю в его глазах ту особую тоску, какая бывает у людей, привыкших к шуму городских площадей, а теперь обреченных на деревенскую тишину».

Но самые откровенные моменты наступали поздним вечером: «Только когда дети уже спят, а Мариетта занята хозяйством, мы иногда говорим по-настоящему откровенно – о его надеждах на возвращение к общественной жизни, о разочаровании в людях, о страхе умереть в безвестности. В такие минуты я вижу не знаменитого секретаря Флорентийской республики, а просто человека, которого жизнь отбросила на обочину истории».

Франческо Нелли, управляющий имением семьи Макиавелли, вел подробные записи всех поступлений и расходов. Его дневник, частично сохранившийся в архивах Флоренции, содержит множество упоминаний о помощи, которую оказывали Никколо его друзья:

«15 июня 1513 года. Дон Бернардо Руччеллаи привез три мешка зерна отличного качества и два кувшина масла первого отжима. Также передал от знакомых купцов несколько локтей хорошего сукна для пошива зимней одежды детям».

«3 августа 1513 года. Получены от флорентийских друзей 20 флоринов золотом на неотложные нужды хозяйства. Мессер Никколо принял деньги с большой неохотой, но нужда заставила».

«12 октября 1513 года. Франческо Веттори прислал через доверенное лицо бочку вина из своих виноградников. Вино превосходное, такое в наших краях не растет. Также доставил новости о том, что некоторые флорентийские граждане начинают поговаривать о возможном помиловании мессера Никколо».

Эти записи показывают не только регулярность помощи, но и деликатность, с которой она оказывалась.

Несмотря на серьезность положения, жизнь семьи не была лишена комических моментов, которые с теплотой вспоминали современники. Один из таких эпизодов описал в своих мемуарах Лодовико Аламанни, друг семьи, который несколько раз гостил в Сант'Андреа летом 1514 года.

«Никколо решил как-то заняться птицеводством, – рассказывал Аламанни, – полагая, что это принесет семье дополнительный доход. Он приобрел дюжину кур и петуха, построил курятник и принялся изучать трактаты о разведении домашней птицы с той же страстностью, с какой прежде штудировал дипломатические депеши. Однако теория оказалась далека от практики».

Кульминация наступила, когда все куры разбежались по окрестностям: «Бедный Никколо с детьми полдня гонялся по виноградникам за беглянками. Он кричал на кур по-латыни, видимо полагая, что классическое образование поможет ему справиться и с этой задачей. Мариетта смеялась до слез, глядя на мужа, который пытался применить к курам тактические приемы из военных трактатов. В конце концов соседи помогли собрать птиц, но половина все равно пропала. Никколо долго ругался, но потом сам рассмеялся, заметив, что если он не может управиться с дюжиной кур, то как же он собирается давать советы князьям».

Этот случай стал семейной легендой и часто вспоминался в кругу близких друзей как пример того, что даже в трудные времена Макиавелли не утратил способности смеяться над собой.

Отношения между братьями не всегда были безоблачными. Одно из таких разногласий возникло весной 1514 года, когда Никколо решил заняться разведением шелковичных червей, надеясь создать новый источник дохода. Его брат считал это предприятие слишком хлопотным и ненадежным, особенно учитывая отсутствие у брата опыта в подобных делах.

«Они спорили два дня подряд, – вспоминал Буонаккорси, – и в доме стояла напряженная тишина. Мариетта, жена Никколо, мудро не вмешивалась в мужские дела, но я видел, как она переживала. Наконец, в воскресенье после мессы, братья вышли в сад и долго говорили наедине. Когда они вернулись, спор был исчерпан. Никколо согласился отложить свой план до лучших времен, а Бернардо пообещал помочь с покупкой дополнительных виноградных лоз – более надежным и привычным для этих мест промыслом».

Особую роль в укреплении семейных связей играли дети Никколо. Тотто, не имевший собственных детей, души не чаял в племянниках и племянницах, а они отвечали ему искренней любовью. Эти отношения помогали смягчать напряжение, которое неизбежно возникало из-за стесненных обстоятельств семьи.

Мариетта Корсини, жена Никколо, в письме к своей сестре Катарине (датированном сентябрем 1514 года) живо описывала, как дети ждали приездов дяди Бернардо:

«Наш Бернардо уже третий день бегает к дороге, высматривая дядюшку. Вчера он даже притащил домой какого-то незнакомого всадника, решив, что это и есть дядя Тотто. Пришлось объяснять бедному человеку, что произошла ошибка, и угощать его ужином. А маленькая Баччина каждый вечер складывает для дяди свои игрушки – она уверена, что он обязательно захочет с ними поиграть».

Хотя исторические источники того времени больше внимания уделяют мужчинам, роль женщин в поддержании семейного единства была не менее важной. Мариетта Корсини, жена Никколо, проявила удивительную стойкость и достоинство в трудные времена. Но не менее значимую роль играли жены и сестры братьев Макиавелли.

Связи с более широким кругом родственников также поддерживались, хотя некоторые из них предпочли дистанцироваться от опального секретаря, опасаясь навлечь на себя неприятности. Особенно это касалось родственников по линии жены, семьи Корсини, которые имели интересы во Флоренции и не хотели портить отношения с новыми властями.

Мариетта тяжело переживала эту ситуацию, но не упрекала родственников, понимая их положение. В одном из редких сохранившихся писем к своей двоюродной сестре Лукреции Корсини она писала: «Я понимаю, почему дядя Симоне и другие не хотят поддерживать связь с нами. Времена такие, что каждый должен думать о безопасности своей семьи. Не беспокойся о нас – Господь не оставляет нас своими милостями. Дети растут здоровыми, а Никколо, хоть и тоскует по Флоренции, нашел утешение в своих книгах и писательстве».

Донато Брандолини, двоюродный брат Макиавелли по материнской линии, был одним из немногих дальних родственников, кто открыто поддерживал опального секретаря. Будучи священником и не имея прямых политических интересов, он мог позволить себе регулярно навещать семью в Сант'Андреа. Его свидетельства особенно ценны для понимания духовной атмосферы в семье Макиавелли того периода.

«Когда я приезжаю в Сант'Андреа, – писал он в письме к приору монастыря Сан-Марко, – меня всегда поражает атмосфера этого дома. Несмотря на стесненные обстоятельства, здесь царит дух интеллектуальной свободы, который редко встретишь даже в богатых домах Флоренции. За ужином мессер Никколо рассуждает о Ливии и Таците так живо, словно эти древние римляне – его добрые знакомые. Старшие дети участвуют в беседе, высказывая порой удивительно зрелые суждения. Даже Мариетта, которая раньше, насколько я помню, не проявляла особого интереса к книгам, теперь иногда вставляет замечания, свидетельствующие о том, что она внимательно слушает эти беседы».

Примечательно, что именно в период изгнания семья Макиавелли стала более сплоченной. Общие трудности и лишения укрепили взаимную привязанность и уважение. Алессандра Мачинги, дальняя родственница Мариетты, посетившая семью в 1517 году, писала своей сестре: «Я никогда не видела семью, живущую в такой гармонии, несмотря на стесненные обстоятельства. Дети уважительны и послушны, Мариетта заботлива и терпелива, а мессер Никколо, хотя часто бывает погружен в свои мысли, находит время для каждого члена семьи. Они не богаты материально, но богаты духом и любовью друг к другу».

Поддержка, которую оказывали Никколо его друзья, требовала определенной осторожности. В политической атмосфере того времени даже дружеские связи могли стать предметом подозрений. Близким Макиавелли приходилось балансировать между желанием помочь и необходимостью не навлечь на себя неблагосклонность новых властей Флоренции.

Сохранилось интересное свидетельство об этом деликатном положении от Франческо Веттори, близкого друга Никколо. В письме к римскому кардиналу Джулио Медичи (будущему папе Клименту VII) от 15 марта 1515 года Веттори писал:

«Друзья опального секретаря ведут себя с большим тактом и благоразумием. Они не пытаются заступаться за Никколо перед властями, понимая, что это могло бы лишь ухудшить его положение. Вместо этого они ограничиваются дружескими обязанностями, что никто не может им поставить в вину. Я сам стараюсь избегать политических тем в разговорах с флорентийскими гражданами, когда речь заходит о Макиавелли, говоря только о его литературных занятиях и семейных делах».

Эта осторожность была оправданной. В те времена семьи и друзья опальных политиков часто попадали под подозрение в заговорах и измене. Мудрое поведение окружения Макиавелли помогло им избежать неприятностей и сохранить возможность поддерживать изгнанника.

Постепенно жизнь в Сант'Андреа приобрела свой ритм и смысл. То, что начиналось как изгнание и наказание, превратилось в период интенсивного творчества и глубоких размышлений. Донато Джанотти, навестивший Макиавелли в 1520 году, оставил важное свидетельство: «Мессер Никколо умел извлекать уроки из всего, что его окружало. Наблюдая за крестьянами, работающими в поле, он говорил о природе народа. Следя за спорами соседей, он размышлял о причинах гражданских раздоров. Даже погода становилась для него метафорой изменчивости фортуны».