Читать книгу Магазинчик грехов - - Страница 4

Мистер Баббингтон испугался и бессознательно остановился. Перед ним предстал маленький мальчик, достававший ростом разве что до пупка. Его кудрявые рыжие волосы образовали хохолок на макушке, словно с неба спустилась корова, незаметно облизала их и снова убралась восвояси.

– Кто вы, молодой человек? – строгим голосом спросил Мистер Баббингтон.

– Меня зовут Моти, – представился мальчик, но затем решил уточнить: – Моти Блэкинтош. Я наблюдал за вами в Магазинчике грехов…

– И зачем же вы наблюдали за мной? – хотел было обратиться Баббингтон "молодой человек", но решил, что это будет не comme il faut, и потому добавил: – Моти Блэкинтош?

Тут мальчик зардел и в смущении стал переминаться с ноги на ногу:

– Понимаете ли… – начал он, опустив глаза, – я бы хотел купить у вас маленькую порцию греха…

– Пф! – отрезал Мистер Баббингтон и продолжил путь. – Я не продаю грехи несовершеннолетним мальчикам!

– Ну пожалуйста, мистер! – погнался за ним Моти. – Я могу заплатить с наценкой!

– Нет!

– А может быть, – не унимался мальчик, – я могу вам чем-нибудь помочь! Да! Я могу вам помочь в чём-нибудь!

– Нет! – продолжал, не останавливаясь, идти Баббингтон.

– Вы просто не знаете, как много я могу! Я раздавал почту тем, кто не мог достать до ящичков. Я быстро бегаю, – оббежал он Мистера Баббингтона, – а ещё я собирал яблоки, за что Мадам Фифтифлюкс меня хвалила и угощала шарлоткой! – Мистер Баббингтон про себя удивился, ибо искренне не верил, что Мадам Фифтифлюкс может кого-то хвалить и уж тем более угощать шарлоткой.

– Я могу быть очень полезным! Мне очень нужно…

– Нет! – наотрез отказался Мистер Баббингтон и даже остановился, а вместе с ним остановился и Моти. – Маленьким мальчикам, как вы, нельзя покупать грехи. Вы же так молоды!

– Но…

– Нет и точка, молодой человек! Не обращайтесь ко мне с такими просьбами, – вновь пошёл Мистер Баббингтон и договорил, не поворачиваясь, – и не идите за мной!

– Но мне очень нужно… – говорил себе под нос Моти, когда Мистер Баббингтон отошёл достаточно далеко, чтобы не услышать его слов.

В какой-то момент Моти даже подумал вновь догнать продавца грехов и опять попытаться его убедить в том, чтобы он продал ему хотя бы толику Зависти. На его лице опять проснулась улыбка, и, кажется, даже хохолок стал более пружинистым от этой идеи. Но как всегда бывает: как за второй надеждой следует разочарование, так и настроение Моти Блэкинтоша стало угрюмым и мрачным, как тёмные тучи в ночном небе.

Капли начали просыпаться, как крупа, и окрашивать тёмными пятнами подсохшие дороги в центре города N. Моти резким движением натянул капюшон на голову и пошёл в противоположную сторону, иногда встречая на пути камушки и начиная их пинать то ли от злости, то ли от обиды, то ли из-за того и другого одновременно.

– Вот если бы этот старик дал мне хотя бы флакончик, – не успокаивался Моти, – да я бы! Я бы!.. – он посмотрел на ночное небо своими горящими идеей глазами. – Я бы такое смог сделать! Чего никто бы до меня не сделал!

На пешеходной дорожке показался бездомный старик в серой восьмиклинке, чёрной ободранной жилетке не по его размеру и ультрамариновых джинсах с сигаретой во рту:

– Чё смотришь, мелкий! Пшёл отсюда! – махнул рукой старик так, что Моти аж отпрыгнул, как бы тот его не ударил. – Понаразойдутся бездомыши… – харкнул прямо на дорогу в довершение старик, тем самым поставив точку в своей речи.

– Вот если бы я не был таким стеснительным, – опять забубнил под нос Моти, – да я бы такие ему правила по этикету устроил!

На горизонте мелькнула молния, но, несмотря на дождь, она была ещё достаточно далеко, чтобы не было слышно грома. А Моти всё продолжал идти по улице, думая о том, как всё несправедливо в этом мире. Кого только он не обвинял в этом: и взрослых, которые не разрешали ему покупать что-либо, и наглых стариков, и прохожих, которые озирались, смотря на его неопрятный вид, и красивых актрис, которые мелькали на рекламных плакатах автобусов и зданий, и управляющих метро, которые наедали себе животы больше, чем вставали из-за дежурных мест, и на алчных представителей власти, что всегда умели вовремя копеечку из бюджета города взять, но обратно положить забывали.

Короче, злился Моти на всех. Злился даже на тех, на кого, казалось бы, злиться ему не за что. Он даже придумал песенку, которую напевал под грустный и лишь местами преисполненный надеждой мотив:

Слово скажи и тебя обсмеют,

Хочешь прыгнуть с окна? – так тебя подтолкнут,

Подтолкнут, подтолкнут.

Будь одинок, ведь и лучше оно,

Ведь и так всем плевать —

Всем равно! всё равно, всем равно!

Всё ещё поникший шёл по улице Моти и даже не заметил, как вокруг него собрались злые подростки и начали обсмеивать его за всё, за что не попадя: за то что он мелкий возрастом, за то что ростом не удался, за то, что выглядит как бездомыш, да и просто за то, что идёт по улице. Под конец они начали расталкивать его, но видя, что он упал в лужу и не поднимает глаз, а только продолжает напевать себе под нос, посмеялись с него и ушли.

Дело нет до тебя,

Здесь нет «Мы», есть лишь «Я».

Это Город Грехов —

Здесь сильнее лишь тот,

Кто грехами себя возведёт, возведёт, возведёт!

– Нет, это ты мне должен! – вели спор два толстяка, держа по манетке в руке.

– Да говорю же тебе – ты!

– Нет, ты!

– Нет, ты!

Моти искоса посмотрел на них из-под капюшона и, увидев, как они начинают толкать друг друга, пошёл дальше:

Чтобы город спасать,

Надо всех сильней стать,

Надо…

Тут он захотел продолжить песню, но сам не знал: что же надо для того, чтобы спасти город? Да если бы Моти мог продолжить песню, то он бы и не подходил к Мистеру Баббингтону, не высматривал уже как третий день, какие зелья есть в Магазинчике грехов, не пытался помогать другим, как Мадам Фифтифлюкс, которая, напротив присущему ей гневу, могла и поблагодарить. Что же говорить об идее, с которой он так хотел завладеть хоть капелькой греха…

Казалось иногда, что даже голуби в городе N дрались между собой за каждую крошку, не уступая своим весом собачке госпожи Гранд и, более того, пребывая в уже сытом расположении. Именно их и увидел Моти перед собой, когда уже подходил к месту, которое называл своим «домом». Дождь усилился, и рыжеволосый ушастый мальчик побежал к большой коробке, прикрытой сверху найденным где-то шифером. Она стояла в маленьком переулке, переполненном мусорками и всяким хламом. Собственно, на передней стенке этой большой коробки и было написано «Дом», что очень точно говорило о её предназначении. А перед вырезанным самостоятельно проходом красовался потрёпанный коврик с надписью «Добро пожаловать!», который уже давно в городе N вышел из моды и уже давно не был ни у кого из жителей.

Зато в городе N появился новый тренд, дорогой читатель! Вместо двух скучных лапок, которые часто рисуют на ковриках перед входом, на ковриках города N изображали череп с перекрещенными косточками, как на пиратском флаге, и такими же словами: «Добро пожаловать!». Ну разве не умный ход?! Как по мне – идеальный намёк для незваных гостей… а точнее для любых гостей в городе N.

Дождь превратился в ливень, и от грозы, пусть всё ещё вдалеке, но уже слышался гром. Если бы кто-нибудь по случайности или по ошибке купил бы у Мистера Баббингтона любознательность, то увидел бы, как в этот момент молния освещает своей вспышкой всю округу. Эта неудачная покупка обратила бы его взор на фиолетовые тучи, что в мерцании окрашивались в розовые, белые, синие и голубые цвета. Увидел бы, как птицы, спрятавшись между веток деревьев, выглядывают своими маленькими клювиками и, боясь грозы, тем не менее смотрят на неё и восхищаются красотой, пастозностью, силой и предвестием свежего и прекрасного утра. И если бы Мистер Баббингтон допустил такую оплошность, то, может быть, (упаси же чёрт!) даже потерял бы клиента! Ведь любознательные несчастий не видают, а значит, и грехи покупать не станут!

Что же до Моти – он зажёг свечку, что стояла на блюдце в углу, и, подойдя к маленькой электрической печке, которую зажигал от найденного в хламе электрогенератора, поставил на неё кастрюльку с набранной от дождя водой и высыпал туда собранные в кубик макароны.

«О чём думал тот, кто выбросил этот электрогенератор? – не переставал восхищаться своей недавней находкой Моти. – Ему ведь нужно было заменить всего один перегоревший проводок!»

И правда, видимо, кто-то очень ленивый сделал это, не подумав. Но это и не важно. Важно лишь, что сам Моти ленивым никогда не был, и, думаю, что ты, дорогой читатель, уже это понял. Коробка для жизни – самое малое, что мог делать Моти своими руками. Сколько он себя помнил, всегда у него что-то получалось создавать: то рисунок нарисует, то из бруска скульптурку сделает, то из найденных деталей фонарик склеит, то украдёт краску и вымажет свой дом-коробку в цвета радуги. Цвета эти, конечно, сильно выбивались на фоне серых домов, поэтому никому не нравились, а если кто-то и терпел, то остальные даже злились, что все эти цвета радужные не должны уродовать прекрасные серые высотки города N.

Так и оставался Моти наедине с собой, думая, что же он будет делать дальше. Ливень усилился, и своими потоками капель загромождал вид на старое, почти заброшенное здание. Оно всё, такое же серое и тёмное от дождя, было пустым и безлюдным. Давно уже о нём никто не думал, да и не жил, кроме одного человека…

Господин Какискряг жил в старой обсерватории, которая находилась в центре города N и на которую можно было посмотреть с любого места, да и на любое место можно было бы посмотреть с неё. Старое здание было построено специально для обсерватории и напоминало собой большую вертикальную коробку с куполом наверху. Несмотря на опустевшие со временем этажи, в которых когда-то жили и работали люди, сейчас эта обсерватория была пуста. Лишь Господин Какискряг, уже давно победивший Суд, который хотел её снести, остался жить в этой заброшенной многоэтажке. Именно в куполе наверху и жил Господин Какискряг, и, если бы у него не было привычки собирать всякое барахло и складывать вдоль стен, может быть, он до сих пор мог бы наблюдать за прекрасным пейзажем, который открывался со всех сторон, стоило только нажать на кнопку и открыть крышу.

Несмотря на то что крышу он никогда не открывал и на пейзажи не смотрел, по какой-то неведомой для себя причине это место значило для Господина Какискряга очень много. Что-то заставляло его всё время возвращаться сюда ещё тогда, когда он был молод, но обсерватория уже перестала работать. Возвращался он и когда здесь осталось жить в соседнем подъезде всего три человека, а это уже, дорогой читатель, лет через десять, не меньше. И если бы в обсерватории был фотограф, который беспрестанно фотографировал Господина Какискряга каждый раз, когда тот приходил сюда, то этот фотограф смог бы сложить целый альбом жизни старика, где, словно по кадрам, видно, как он сидит, смотрит в окно в одном и том же положении и почти не меняется. Только волосы с каждым кадром становятся всё седее и седее, свежие и наполненные жизнью черты лица – обветшалыми и наполненными какой-то непонятной для остальных грустью. Уголки рта опускались, образуя дугу, словно радугу, но только наполненную печалью и усталостью. Даже пиджак, так хорошо сидевший на нём в молодости, стал изнашиваться, и к моменту, когда Господин Какискряг стал полноправно называться «стариком», был уже весь потрёпан и изношен до дыр.

В какой-то момент, после того как оставшиеся жители покинули здание, но до того как Господин Какискряг начал отстаивать права обсерватории в Суде, он решил переехать сюда окончательно. Взяв все вещи, которые тогда у него были (а их, кстати, было очень мало), Господин Какискряг обосновался в обсерватории, раздобыв себе в магазинчике «Из рук в руки» плиту, кровать, столик, ну а также туалет, душевую и вешалку для пиджака. Сначала все вокруг смотрели на него как на сумасшедшего. Но через какое-то время, когда Господин Какискряг смог сам установить себе душевую и туалет, подсоединить электрическую плиту и даже усовершенствовать систему открывания двери, остальные успокоились и уже через месяц забыли о нём, как забывают о любом нашумевшем, но незначительном событии.

Вот и сегодня, в эту грозовую ночь, Господин Какискряг сел у стола и смотрел в окно. Стены за его спиной были забиты хламом, который в своей сути содержал ряд полезных вещей, но которые вместе выглядели лишь как груда барахла, если не сказать мусора. Перед ним на столе стояла лампа с горящим внутри фитилём. Кстати, я забыл сказать тебе, дорогой читатель, что наш старичок не только провёл электричество, но и ещё всегда любил его экономить. Экономия вообще была страстью Господина Какискряга. Но не будем на этом задерживаться, а лучше посмотрим, что же было дальше.

Господин Какискряг отпил еле тёплый чай. Его взгляд был направлен прямо в сторону, откуда была видна приближающаяся гроза. Дождь уже бил по круглому окошку в стене обсерватории, но сил этих было всё ещё недостаточно, чтобы его открыть. Да и Какискряг не волновался: если что – он бы сразу починил окно и сделал его ещё лучше и надёжнее. Но всё это было неважно в такую тихую и печальную минуту. Мысли переполняли Господина Какискряга. Он смотрел в окно и лишь иногда приподнимался со стула, чтобы увидеть проезжающую по тёмной улице одинокую машину.

– А… – скривился он, – опять разъезжают по ночам. Спать, что ли, не привыкли? – задал он вопрос себе, зная, что никто всё равно ему не ответит.

– Дураки вокруг одни какие-то… – он опять отхлебнул чаю. – Дураки и дороги. Что ни дураки, то с какой-то дороги, а что ни дороги, то на них и дураки найдутся, – не успокаивался Господин Какискряг и всё смотрел в темноту, эту ночную, чуждую, грязную и противную, что хоть глаза закрывай, а дрожь да пробьёт.

Но было, читатель, в этом брюзгливом, неприязненном тоне что-то пустое и очень грустное. Была какая-то правда в этих словах, но так далека она была для ума нашего персонажа, что он никак не мог думать о ней, кроме как в определённые минуты, сидя на кровати и держа в руках самое дорогое, что только у него могло быть из всех вещей. Была эта правда и в возрасте, и в облике персонажа нашего, да только никто этой правды не видел и даже не думал наблюдать. Все как-то проходили мимо несчастного Господина Какискряга и даже ни разу не подумали: а почему же он грустит? Что же такое обуяло его старческий ум? Что погружало его в эту холодную пучину мыслей, столь отдалённую от всего земного и понятного? Что же могло отвлекать Господина Какискряга от всего хлама, дома собравшегося? От людей глупых и недалёких, на которых он всё же был вынужден обращать внимание? От всех тех невзгод, что приходят с возрастом к каждому, начиная от пенсий невеликих, заканчивая болью в суставе невыносимой? А ведь что-то в нём было…

Было это «что-то» сильным настолько, что даже сам Господин Какискряг не был в силах тягаться с такой мукой и, чтобы хоть немного отвлечься от этой мысли, чтобы хоть секунду побыть в чём-то бездумном и спокойном, чтобы отвлечься, он встал из-за стола. Встал и вновь оказался в статичном положении, вновь начал думать и снова решил что-то сделать. Но так как делать ничего не надо было, то он начал ходить по обсерватории и отсчитывать шаги. Как набат перед Судным днём были эти шаги для него, пусть даже сам Господин Какискряг этого и не знал. Чувство тревоги вдруг охватило нашего персонажа, и он даже остановился на несколько секунд и снова глядел в окошко. Гроза, как смерч, приближалась, и даже дождь уже стал пробиваться в окно с порывами ветра. Окно трясло, да так, что даже из углов вылетали капли. Но не это было важно для Господина Какискряга, не то, что дураки наполняют дороги, да и не то, что шаги его были последними. Было это что-то другое…

Оно было так прекрасно и тепло, как детское счастье в своей простоте и искренности. Как вдохновение, что приходит к художнику и которое тот не может скрыть в своих светящихся глазах. Это нежное, словно лепесток сакуры, и в то же время доброе, как дружеская улыбка, оно-то и приходило в голову, впитывалось в мысли Господина Какискряга ещё за чашкой чая.

Гроза уже подошла совсем близко, и казалось, она вот-вот отворит окно. Совершенно отстранившись от всего вокруг, Господин Какискряг подошёл к сохнущему на вешалке пиджаку и, достав оттуда свою порцию Зависти, подошёл к столику, что стоял рядом с кроватью. Он сел на неё, я бы даже сказал, рухнул, как если бы вернулся после нескольких часов беспрестанной работы. Столик, весь покрытый пылью, был пуст. Ничего не стояло на нём, кроме маленькой фотографии размером с ладонь. Её-то Господин Какискряг и взял в руки, а затем опустил между ног и ещё долгое время смотрел, ничего не говоря и даже не думая. Он только любовался ею: её узорчатой рамочкой, сделанной из дерева специально под стать фотографии. Любовался он и красотой, и качеством, с которым была она распечатана, а главное – той прекрасной женщиной, которая смотрела прямо на Какискряга и улыбалась своей нежной и живой улыбкой.

«Дорогая! Ты просто великолепна на этой фотографии! Смотри», – всплыло воспоминание, как вспышка, в голове Какискряга. Как сейчас он видел себя ещё молодым и полным сил, подбегающим к такой же прекрасной и жизнерадостной женщине, которая всё это время ему позировала.

– Правда? – она слегка нагнулась, чтобы посмотреть.

– Прямо как живая! – подбежал Господин Какискряг, чтобы показать, что получилось. – А после обработки выйдет ещё лучше.

На чёрно-белую фотографию упала капля, но не дождя, как можно было подумать изначально. Капля эта была слезинкой, которая скатилась быстрее всех остальных по лицу Господина Какискряга. Но через несколько секунд скатилась уже другая и упала прямо на уголок фотографии, где блестела чёрная ленточка.

– Скажите, доктор, она поправится? – вспыхнуло, как молния, воспоминание. – Ей ещё можно помочь?! – Господин Какискряг схватил врача за руку, словно тот, подобно Богу, мог в сию же минуту спасти её, словно все эти мольбы хоть как-то облегчали ему работу, особенно когда таких посетителей было много.

Но как бы это ни надоедало уставшему от работы врачу, Господина Какискряга это поведение не оставляло:

– Нужны деньги?! Я найду! Сколько нужно? Вы скажите, я сразу же! Сразу! – опять ухватился Какискряг за руки врача, но на этот раз врач их отдёрнул, а перед уходом только сказал сухо:

– Мы сделаем всё возможное, господин. Большего обещать не можем.

С этими словами врач удалился, а Господин Какискряг – уставший, с синяками под глазами, с покрасневшими от слёз веками – стоял посреди коридора больницы совсем один, и только отдаляющийся врач нарушал наполнявшую коридор тишину.

Тут Господин Какискряг закрыл своей иссохшейся тоненькой ручкой фотографию, чтобы хоть мгновение не вспоминать о ней. Но память не знает пощады, и вновь всплыла сцена в голове, но совершенно бессловесная: он отрывает свою руку от холодной белой женской руки, вид на прекрасную обрывается чёрной крышкой гроба, которую кладут трое мужчин. Кто-то что-то сказал на фоне, а кто-то зашептался, но всё это другое, глупое какое-то и дурацкое по сущности своей. Господин Какискряг шёл за гробом и, не поднимая головы, думал о чём-то обрывочном и самому ему непонятном. Он простился с умершей, стоя у ямы, которую только начали засыпать всё те же мужики. Тут кто-то проехал мимо и сильно засигналил другому, чем вызвал сильный испуг у Какискряга, что он даже вздрогнул:

– Дураки чёртовы! – выругался себе под нос Господин Какискряг. – Дураки и дороги!

Не в силах больше держать руку навесу, Господин Какискряг убрал её с фотографии и вновь посмотрел на женщину в белом, так хорошо сидевшем на ней платье:

– О, Клавдия, – Господин Какискряг провёл большим пальцем по фотографии, где была изображена щёчка. – как долго Бога я прошу, чтобы мы снова были вместе…

И снова силы покинули его, и в голове вспыхнула череда картин, крайне престранных, но настолько привычных и бытовых для самого Господина Какискряга, что они показались ему незначительными и уже через минуту забылись. Мы же, дорогой читатель, заглянем в парочку из них:

"Комната, где он спал с Клавдией. Непреодолимая злость. Разбросанные повсюду вещи. Господин Какискряг встаёт из-под кровати, чтобы сложить последние самые нужные ему мелочи в чемодан. Смерть кажется безумием, бессмыслицей в его глазах. Он идёт по улице к обсерватории, где раньше работал, но уже не показывался месяца три. Все вокруг рады снова видеть его, но он никого не замечает. "Лучший ученый-исследователь года" – вручённая грамота висит на стене обсерватории до сих пор. Господин Какискряг думает о более важном, пусть и не понимает, о чём же конкретно думать. Волосы седеют, но лицо ещё молодо. Первые глубокие морщины. Две коробки вещей у стены. Первая дырка в пиджаке. Серый пасмурный город. Седина покрывает всю голову. Последние три человека, жившие здесь, умерли. Суд. Починенный холодильник. Дороги. Дураки. Опять дороги. Диван у мусорки. Фотография Клавдии опять чистая и незапылённая. Молния. Нерабочая микроволновка. Автоматическая дверь. Фотография. Молния. Душевая. Фотография. Туалет. Победа в суде. Молния. Первое посещение Магазинчика грехов. Испуг от взгляда в зеркало. Молния. Оторванный рукав пиджака. Пришитый рукав пиджака. Молния. Молния. И снова молния".

Окно наконец поддалось сильному ветренному и грозовому порыву и отворилось нараспашку. Только рама удерживала две половины открывшегося и расшатанного окна. Капли дождя потоком хлынули внутрь и залили половину обсерватории чуть ниже щиколотки. Господин Какискряг совершенно не обратил внимания на воду, а только положил бережно фотографию на стол и, наполнившись неестественной силой, резко встал у стола и схватил колбочку с порцией Зависти:

– Это единственное, что хоть иногда позволяет мне не думать о тебе, любовь моя! – обращаясь, будто к живой, прокричал, заглушая ливень, Какискряг и посмотрел на колбу, закрывая ей единственный свет горящего в ночи светильника: – Я боли не могу терпеть, что разрывает изнутри! Мне больно видеть этот мир! Здесь меркнет свет! Здесь все слепы! Нет хуже ничего, чем зрячим быть среди слепых! Так лучше самому слепым и оказаться!

Словно обезумевший, он поднёс колбу ко рту, и на стене обсерватории показалась его тень, перебиваемая ошалевшей молнией, что била без перебоя то справа, то слева, пока дождь затапливал обсерваторию. Тут тень вздыбилась на носки и опрокинула руку над головой.

Молния ударила последний раз. Прощальный раз. Свет от удара молнии растёкся по всей обсерватории, затмив собой всё стоящее вокруг. Это мгновение показалось Господину Какискрягу вечностью. Впрочем, для него это и была вечность. Только что-то лёгкое и спокойное окружило его. Что-то до удивления знакомое, но такое давнее и забытое. Что-то, чего он никогда не испытывал уже очень давно и будто бы навсегда простился с этим чувством. И это было то чувство, когда уже ничего не повернуть назад, когда всё произошло, и когда остаётся сделать лишь последний шаг. Когда остаётся только смириться.

Дождь заканчивался, и гроза уже как десять минут назад прошла. Моти устроился на своей маленькой лежанке внутри коробки и, ковыряясь пальцем в зубах, смотрел в потолок, пока его пузо, словно шар, торчало из-под майки:

– Вот же гроза разошлась, гадкая! – Моти кинул щелчком пальца кусочек макаронины. – И почему же у нас не бывает нормальной солнечной погоды? – зевнул он вместе с этим вопросом и, поёрзав на боку, начал засыпать. И никто, даже Моти, не услышал, как во время грозы обвалилась старая обсерватория, оставив лишь торчащие у основания балки и местами сохранённые куски кирпичных стен.

Только через две недели Суд постановил, что в момент обрушения в обсерватории никого не было и никто не пострадал, а значит её можно просто снести. И только некоторые жители города N шептались между собой, что в той обсерватории жил какой-то сумасшедший старик, что собирал он хлам на улице, да и что выглядел он крайне непрезентабельно, а значит и говорить тут не о чем.