Читать книгу Аксиома наблюдателя - - Страница 4

Понимание – это сжатие. Когда мы понимаем явление, мы находим короткое описание, из которого можно восстановить длинное. E = mc² – сжатие. Эволюция – сжатие. Любовь – попытка сжать другого человека до размеров, помещающихся в сердце.

Вопрос: что, если некоторые явления несжимаемы? Что, если единственный способ их понять — стать ими?

Комната для интервью была белой – стены, потолок, стол, стулья. Единственным цветным пятном была папка в руках Мишель: бежевая, с красной полосой «конфиденциально». Камеры в углах мигали красными огоньками. За стеклом – она знала, хотя не видела – сидели наблюдатели: психологи, военные, кто-то из администрации.

Мишель положила папку на стол и открыла первую страницу.

– Субъект ноль-ноль-семь, – сказала она вслух, для протокола. – Интервью номер один. Двадцать третье октября, две тысячи тридцать седьмого года. Интервьюер – доктор Мишель Рено.

Она подняла глаза на человека напротив.

Ему было пятьдесят пять, согласно документам. Раньше – бухгалтер в страховой компании в Лионе. Женат, двое детей, ипотека, отпуск раз в год на побережье. Обычная жизнь. Обычный человек.

Он прошёл через куб одиннадцать дней назад.

– Меня зовут Мишель, – сказала она. – Я буду задавать вам вопросы. Вы можете отказаться отвечать на любой из них. Вы понимаете?

– Понимаю. – Его голос был ровным, спокойным. – Меня зовут Жан-Пьер. Хотя вы это знаете.

– Знаю. Но мне важно, чтобы вы представились сами.

– Почему?

Мишель помедлила. Честный ответ был: потому что я хочу услышать, как вы произносите своё имя. Потому что идентичность начинается с имени. Потому что я ищу трещины.

– Это часть протокола, – сказала она.

– Хорошо. – Жан-Пьер улыбнулся. Улыбка была обычной – не зловещей, не странной, просто улыбкой человека, который понимает правила игры. – Меня зовут Жан-Пьер Дюваль. Мне пятьдесят пять лет. Я работал бухгалтером. Теперь – не знаю, кем работаю. Наверное, подопытным.

– Вас это беспокоит?

– Нет. – Он пожал плечами. – Должно?

Мишель сделала пометку в блокноте. «Сниженная эмоциональная реактивность? Или просто спокойный человек?»

– Расскажите мне о дне, когда вы прошли, – сказала она. – С самого начала.

Жан-Пьер откинулся на спинку стула. Его глаза – карие, обычные – смотрели куда-то сквозь неё.

– Это было двенадцатого, – начал он. – Октября. Я возвращался с работы. Пешком – люблю ходить, это помогает думать. И я увидел его. Куб. На площади перед ратушей.

– Вы знали, что это такое?

– Конечно. Все знали. Новости, интернет, разговоры. – Он помолчал. – Я остановился. Смотрел. Там было ограждение, полиция, но я стоял достаточно близко, чтобы видеть.

– Что вы видели?

– Себя. – Жан-Пьер снова улыбнулся. – Отражение. Но… не совсем. Как будто зеркало показывало не то, как я выгляжу, а то, как я… устроен.

Мишель почувствовала, как что-то холодное пробежало по спине. Клара говорила то же самое. Почти теми же словами.

– Что значит «устроен»?

– Не знаю, как объяснить. – Жан-Пьер наклонил голову. – Вы когда-нибудь смотрели на своё лицо в зеркале и вдруг переставали его узнавать? Не потому что оно изменилось, а потому что вы смотрели слишком долго, и знакомое становилось чужим?

– Дереализация.

– Может быть. Только наоборот. Не чужим – наоборот, слишком знакомым. Как будто я впервые видел себя по-настоящему. Без… без истории. Без контекста. Просто – структуру.

– И что вы сделали?

– Ничего. В тот день – ничего. Пошёл домой, поужинал, лёг спать. – Он помолчал. – Но не мог уснуть. Всё думал о том, что видел. О себе в зеркале. И чем больше думал, тем больше хотел… войти.

– Почему?

– Не знаю. – Жан-Пьер посмотрел ей в глаза. – Вы когда-нибудь хотели чего-то так сильно, что не могли объяснить почему? Не потому что это рационально. Не потому что это полезно. Просто – хотели?

Мишель не ответила. Она думала о своей карьере – о тридцати годах поиска ответа на вопрос, который, возможно, не имел ответа. Рационально? Нет. Полезно? Спорно. Но она не могла остановиться.

– Продолжайте, – сказала она.

– На следующий день я вернулся. Рано утром, до работы. Ограждение было, но охраны меньше. Я… – Он замялся. – Я перелез. Или прошёл мимо. Не помню точно. Помню только, что оказался перед ним. Перед кубом.

– И?

– И вошёл.

Тишина.

– Что было внутри? – спросила Мишель.

Жан-Пьер долго молчал. Его лицо не изменилось – всё то же спокойное выражение – но что-то в глазах сдвинулось, как будто он смотрел на что-то очень далёкое.

– Я, – сказал он наконец. – Там был я.

– Вы видели себя?

– Нет. Не видел. Был. – Он покачал головой. – Это не… это не визуальный опыт. Не как сон, не как галлюцинация. Это как… вы знаете, что такое проприоцепция?

– Ощущение собственного тела без зрения.

– Да. Вот это было похоже. Только – всего. Не тела, а… всего. Я ощущал себя – всего себя, всю свою жизнь, все мои мысли и воспоминания – как единую… форму. Структуру. Паттерн.

– Это пугало?

– Нет. – Жан-Пьер почти улыбнулся. – Это было… правильно. Как будто я всю жизнь видел мир размытым, и вдруг надел очки.

– И потом вы вышли.

– Да. Не знаю, сколько прошло времени – говорят, семь минут, но мне казалось… дольше. Или короче. Время там работает иначе.

Мишель сделала ещё одну пометку. «Искажение восприятия времени – согласуется с другими отчётами».

– Жан-Пьер, – сказала она, – вы чувствуете, что изменились?

– Да.

– Как?

Он задумался. Потом:

– Вы когда-нибудь смотрели на зеркало и думали: «Там, за стеклом – другой мир. Точно такой же, но отражённый»?

– В детстве, наверное.

– Вот. – Он кивнул. – Я хотел узнать, что на той стороне зеркала. Теперь знаю: там тоже я. Только… развёрнутый.

– Развёрнутый?

– Как оригами. Вы видели, как складывают журавлика? Много сгибов, много слоёв, и в конце – птица. Но если развернуть… это просто лист бумаги. Со следами сгибов. – Он помолчал. – Я был журавликом. Теперь я – лист. Я вижу все сгибы. Все места, где меня сложили.

Мишель смотрела на него – на этого бывшего бухгалтера из Лиона – и не знала, что думать. Он говорил метафорами, как все прошедшие. Он был спокоен, как все прошедшие. Он утверждал, что изменился, как все прошедшие.

Но она не видела изменений. Не могла измерить их, зафиксировать, доказать.

– Спасибо, Жан-Пьер, – сказала она. – На сегодня достаточно.

Он встал. У двери обернулся.

– Доктор Рено.

– Да?

– Вы ищете критерий. Способ определить, кто из нас – тот же, а кто – другой.

– Откуда вы знаете?

– Это очевидно. – Он улыбнулся. – Вы его не найдёте.

– Почему?

– Потому что вопрос неправильный. – Он открыл дверь. – Не «тот же или другой». А «сложенный или развёрнутый». Это разные вопросы.

Он вышел. Дверь закрылась.

Мишель осталась одна в белой комнате.

Второе интервью было назначено на три часа.

Мишель провела перерыв в своём кабинете, перечитывая заметки и пытаясь найти паттерн. Все прошедшие описывали схожий опыт – невербализуемый, трансформирующий, связанный с каким-то особым видом самопознания. Но детали расходились. Кто-то говорил о времени, кто-то – о пространстве, кто-то – о структуре. Как будто они видели одно и то же, но через разные фильтры.

Или как будто они видели разное, но называли это одними словами.

Субъект ноль-два-три был молодым – двадцать восемь лет, программист из Кремниевой долины, приехал в Европу специально, чтобы пройти через куб. Его привезли в Женеву два дня назад.

– Меня зовут Кевин, – сказал он, садясь. – Кевин Чу.

Мишель отметила: живые глаза, быстрые движения, энергия, которая не помещалась в теле. Он не был похож на спокойного Жан-Пьера. Он был похож на человека, который только что сделал величайшее открытие в своей жизни и не может дождаться, чтобы рассказать.

– Расскажите о своём опыте, – сказала Мишель.

– С чего начать? – Кевин подался вперёд. – С того, как я услышал о кубах? Или с того, что было внутри?

– С того, что вы считаете важным.

– Всё важно. – Он улыбнулся. – Но ладно. Я программист. Всю жизнь работаю с алгоритмами. Знаете, что такое алгоритм?

– Последовательность инструкций.

– Да, но не только. – Кевин достал из кармана ручку и начал рисовать на салфетке. – Алгоритм – это способ решить проблему. Любую проблему, если она достаточно хорошо определена. И я всегда думал: может, всё – алгоритм? Сознание, реальность, вселенная?

Мишель не ответила. Она смотрела на его руки – на то, как ручка двигалась по бумаге, оставляя линии, стрелки, символы.

– Внутри куба, – продолжал Кевин, – я понял, что был прав. И неправ. Одновременно.

– Объясните.

– Реальность – да, это вычисление. Но не такое, как мы думаем. Не последовательное. Не… – Он замялся, подбирая слова. – Представьте, что вы решаете задачу. Обычно вы идёте по шагам: сначала это, потом это, потом результат. Но что, если можно увидеть всё решение сразу? Не вычислить – увидеть. Как… как картину. Целиком.

– Это невозможно, – сказала Мишель. – Некоторые задачи требуют времени для решения. Это математически доказано.

– В нашей системе координат – да. – Кевин закончил рисовать и повернул салфетку к ней. – Смотрите.

На салфетке был алгоритм. Мишель узнала нотацию – стандартную, как в учебниках по информатике. Но структура…

– Что это? – спросила она.

– Решение проблемы коммивояжёра, – сказал Кевин. – Оптимальное.

Мишель нахмурилась.

– Проблема коммивояжёра – NP-полная. Не существует быстрого алгоритма для её оптимального решения.

– Не существовало. – Кевин постучал пальцем по салфетке. – Теперь – существует.

– Это… – Мишель взяла салфетку, всмотрелась. Она понимала каждый символ, каждую строку. Но целое… целое ускользало. – Я не понимаю, как это работает.

– Я тоже не понимаю. – Кевин откинулся на стуле. – В том-то и дело. Я это не придумал. Я это увидел. Внутри.

– Увидели готовое решение?

– Нет. Увидел… способ видеть. Как перспективу. Вы знаете, как художники эпохи Возрождения открыли линейную перспективу? Они не изобрели новую реальность. Они научились видеть старую по-новому. Вот это – похоже.

Мишель смотрела на алгоритм. Если Кевин говорил правду – если это действительно решало NP-полную задачу за полиномиальное время – это было революцией. Это меняло всё: криптографию, логистику, биоинформатику.

– Мы можем это проверить? – спросила она.

– Уже проверяют. – Кевин пожал плечами. – Ваши специалисты забрали мои записи вчера. Но они не понимают. Не потому что глупые – потому что смотрят из старой перспективы.

– А вы?

– Я был там. – Он указал на салфетку. – Я видел. Не понимал – видел. Это разные вещи.

Мишель сделала пометку. «Когнитивные изменения? Или бред?»

– Кевин, – сказала она, – вы считаете себя тем же человеком, что и до прохождения?

– Тем же? – Он засмеялся. – Что значит «тем же»? Я – это информация. Паттерн. Паттерн изменился. Значит ли это, что я другой? Или что я – обновлённая версия себя?

– Это важное различие.

– Для кого? – Кевин наклонил голову. – Для вас – может быть. Для меня – нет. Я всё ещё Кевин. Я помню свою жизнь, своих родителей, свою собаку. Я люблю пиццу и ненавижу рано вставать. Но я также вижу вещи, которых раньше не видел. Это противоречие?

– Не знаю.

– Вот. – Он улыбнулся. – Вы честнее большинства.

Третье интервью было самым сложным.

Девочке было девять лет. Её звали Софи. Она прошла через куб вместе с матерью – обе, держась за руки, шагнули в зеркальную поверхность и вышли семь минут спустя.

Мать была в соседней комнате, за стеклом. Софи сидела напротив Мишель, болтая ногами, которые не доставали до пола. Её волосы были заплетены в две косички, на футболке красовался единорог.

– Привет, Софи, – сказала Мишель. – Меня зовут Мишель. Можно я задам тебе несколько вопросов?

– Можно, – сказала Софи. Её голос был детским, высоким, но глаза… глаза были слишком спокойными для ребёнка.

– Ты помнишь, как вы с мамой пошли к кубу?

– Помню. – Софи кивнула. – Мама сказала, что это важно. Что все должны пойти.

– Почему она так сказала?

– Не знаю. – Софи пожала плечами. – Мама много читает в интернете. Она говорит, что кубы – это… – девочка нахмурилась, вспоминая слово, – портал.

– Портал куда?

– Туда. – Софи указала куда-то вверх. Или внутрь. Или никуда конкретно.

– И что ты видела там?

Софи замолчала. Она смотрела на Мишель – не сквозь неё, как Жан-Пьер, а прямо на неё, в глаза, с той пронзительной детской честностью, от которой взрослые обычно отворачиваются.

– Можно я нарисую? – спросила она.

– Конечно.

Мишель достала бумагу и карандаши. Софи взяла синий карандаш и начала рисовать – сосредоточенно, высунув язык от усердия.

Мишель смотрела, как на белом листе появляется форма: квадрат, внутри него – человечек. Палочки-руки, палочки-ноги, круглая голова. Детский рисунок.

– Это я, – сказала Софи, показывая на человечка. – А это – куб.

– Ты внутри куба?

– Да. – Софи продолжала рисовать. Вокруг куба появились линии – расходящиеся, как лучи. – А это – всё.

– Всё?

– Ну да. Всё. – Софи подняла глаза. – Мир. Вселенная. Всё, что есть.

– И ты видела это всё?

– Не видела. Была. – Софи положила карандаш. – Знаете, как когда спишь и видишь сон, но знаешь, что это сон? Вот так. Только наоборот.

– Наоборот?

– Ну… – Софи наморщила лоб, подбирая слова. – Во сне ты знаешь, что спишь. А там я знала, что не сплю. Что это – по-настоящему. Более по-настоящему, чем здесь.

Мишель почувствовала, как что-то внутри неё сжимается. Девять лет. Она разговаривала о природе реальности с девятилетней девочкой.

– Софи, – сказала она осторожно, – тебе было страшно?

– Нет. – Софи покачала головой. – Там не бывает страшно.

– Почему?

– Потому что там всё правильно. – Софи показала на рисунок, на человечка внутри куба. – Видите? Ему там хорошо. Ему там правильно.

– Правильно?

– Да. Как… – Софи задумалась. – Как когда находишь потерянную игрушку. Или когда мама обнимает. Правильно.

Мишель смотрела на рисунок. Простой детский рисунок – квадрат, человечек, линии. Но что-то в нём было странным. Пропорции? Расположение? Она не могла понять.

– Софи, – сказала она, – ты изменилась после того, как вышла из куба?

– Не знаю. – Софи снова пожала плечами. – Мама говорит, что я стала спокойнее. И что я больше не боюсь темноты.

– Ты боялась темноты раньше?

– Очень. – Софи кивнула. – А теперь – нет. Потому что я знаю.

– Что ты знаешь?

Софи посмотрела на неё – тем же странным, слишком взрослым взглядом.

– Что темноты нет, – сказала она. – Есть только свет, который мы не видим.

Вечером Мишель сидела в своём кабинете, окружённая бумагами, и пыталась написать отчёт.

«Субъекты демонстрируют согласованность в описании базового опыта: трансформативный, невербализуемый, связанный с изменённым восприятием себя и реальности. Различия в деталях могут объясняться индивидуальными когнитивными фильтрами и словарным запасом.

Предварительные наблюдения:

1. Эмоциональное состояние: стабильное, сниженная тревожность, отсутствие страха смерти.

2. Когнитивные функции: в пределах нормы по стандартным тестам. Отдельные субъекты демонстрируют необычные способности (см. случай К. Чу – требует верификации).

3. Социальное функционирование: сохранено. Субъекты поддерживают отношения, выполняют обязанности, участвуют в социальной жизни.

4. Самоидентификация: все субъекты идентифицируют себя как "тех же" людей, но признают изменения в восприятии.

Выводы:

Объективных критериев различия между прошедшими и контрольной группой пока не обнаружено. Субъективные отчёты согласованы, но не верифицируемы.

Рекомендации:

Продолжить сбор данных. Расширить батарею тестов. Включить нейровизуализацию.

Примечание: критерий "тот же человек или нет" остаётся философски неопределённым. Возможно, сама постановка вопроса некорректна».

Мишель отложила ручку и потёрла глаза. За окном было темно – женевская ночь, огни города, звёзды над горами.

Она думала о Жан-Пьере с его «развёрнутым оригами». О Кевине с его невозможным алгоритмом. О Софи с её рисунком.

Она думала о Кларе.

Телефон на столе зазвонил. Номер был знакомым – Монреаль, квартира дочери.

– Алло?

– Мама.

Голос Клары был странным – напряжённым, но не испуганным. Как натянутая струна.

– Клара, что случилось? Всё в порядке?

– Да. Нет. Не знаю. – Пауза. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Я слушаю.

– Не по телефону. Вживую. Можешь приехать?

Мишель посмотрела на часы. Одиннадцать вечера в Женеве – пять вечера в Монреале.

– Клара, я не могу сейчас уехать. У меня работа. Важная работа.

– Я знаю. – Голос Клары стал тише. – Я знаю, что важная. Поэтому и звоню.

– Что ты имеешь в виду?

Молчание.

– Клара?

– Мама, тот куб. В кампусе.

Сердце Мишель пропустило удар.

– Ты обещала, – сказала она. – Ты обещала не приближаться.

– Я не приближалась. – Голос Клары был ровным. – Но я… я хожу мимо. Каждый день. И каждый день он… он как будто ближе.

– Что значит «ближе»?

– Не физически. – Клара замолчала, подбирая слова. – В голове. Я думаю о нём. Всё время. Я не могу не думать.

Мишель закрыла глаза. Она видела это раньше – в отчётах, в интервью. Притяжение. Многие прошедшие описывали это: навязчивое желание войти, которое росло день ото дня, пока не становилось невыносимым.

– Клара, послушай меня, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Это нормальная реакция. Многие люди чувствуют то же самое. Но это не значит, что нужно…

– Мама. – Голос Клары перебил её. – Я не звоню, чтобы ты меня отговаривала.

– Тогда зачем?

Пауза. Долгая, тяжёлая.

– Я хочу понять, – сказала Клара наконец. – Ты всегда хотела, чтобы я понимала. Помнишь? Когда я была маленькой, ты говорила: «Главное – понять. Если понимаешь – не боишься».

Мишель помнила. Она говорила это много раз – когда Клара боялась грозы, когда не понимала математику, когда спрашивала о смерти.

– Я помню.

– Вот. – Голос Клары стал твёрже. – Я хочу понять. По-настоящему. Не из книг, не из твоих статей. Понять изнутри.

– Клара, нет.

– Мама…

– Нет. – Мишель почувствовала, как страх сжимает горло. – Мы не знаем, что это. Мы не знаем, что происходит внутри. Мы не знаем, безопасно ли это.

– А те, кто прошёл? Они знают?

– Они… – Мишель замолчала. Что она могла сказать? Что прошедшие говорят, что всё хорошо? Что они изменились, но не страдают? Что девятилетняя девочка сказала ей сегодня: «Ему там правильно»?

– Мама, – сказала Клара тихо. – Я не прошу разрешения. Мне девятнадцать. Я могу решать сама.

– Тогда зачем ты звонишь?

Молчание.

– Потому что я хочу, чтобы ты знала, – сказала Клара наконец. – Если я решу войти – я хочу, чтобы ты знала почему. Не потому что я тебя не слушаю. Не потому что хочу тебя расстроить. А потому что… потому что некоторые вещи нельзя понять снаружи.

– Клара…

– Я не решила ещё. – Голос Клары смягчился. – Честно. Я просто… думаю. Много думаю.

– Обещай мне, – сказала Мишель. – Обещай, что не сделаешь ничего, пока я не вернусь.

Пауза.

– Когда ты вернёшься?

– Не знаю. Неделя. Может, две.

– Это долго.

– Я знаю. Но это важно. То, что я здесь делаю – это важно. Для всех. И для тебя тоже.

– Я знаю, мама. – Голос Клары стал усталым. – Твоя работа всегда важна.

Это было несправедливо. И это было правдой. Мишель не нашла слов, чтобы возразить.

– Клара…

– Я обещаю, – сказала Клара. – Не буду ничего делать, пока ты не вернёшься. Но когда вернёшься – мы поговорим. По-настоящему поговорим. Хорошо?

– Хорошо.

– Спокойной ночи, мама.

– Спокойной ночи.

Связь оборвалась.

Мишель сидела в темноте, держа телефон в руке. За окном светились огни Женевы. Где-то далеко – в другом городе, на другом континенте – её дочь смотрела на зеркальный куб и думала о том, чтобы войти.

И Мишель не знала, как её остановить.

Она не знала, должна ли останавливать.

Ночью ей снился сон.

Она стояла перед зеркалом – огромным, от пола до потолка. В зеркале была она сама: те же волосы, те же глаза, то же лицо. Но что-то было не так. Отражение двигалось иначе – не в унисон с ней, а с небольшим опережением. Как будто знало, что она сделает, раньше, чем она сама.

– Кто ты? – спросила Мишель.

Отражение улыбнулось.

– Ты, – сказало оно. – Развёрнутая.

– Что это значит?

– Ты знаешь. – Отражение подняло руку и коснулось стекла изнутри. – Ты всегда знала.

Мишель проснулась от звука собственного сердцебиения.

Часы показывали четыре утра. За окном – всё та же женевская ночь, всё те же огни.

Она лежала в темноте и думала о зеркалах.

О границах.

О том, что некоторые вещи нельзя понять снаружи.

На следующий день она вернулась к работе.

Интервью продолжались: субъект за субъектом, история за историей. Пожилая женщина из Японии, которая говорила о времени как о реке, которую можно пить. Молодой человек из Бразилии, который после прохождения начал рисовать – никогда раньше не рисовал, а теперь создавал картины такой сложности, что искусствоведы не знали, как их классифицировать. Близнецы из Нигерии, которые вошли вместе и вышли, по их словам, «как одно целое».

Мишель записывала, анализировала, сравнивала. Паттерны проступали – неуловимые, как тени на стене.

Все говорили о понимании. О том, что «увидели» что-то, чего не могли выразить словами.

Все говорили об изменении. О том, что стали «больше», «глубже», «яснее».

Все отрицали, что перестали быть собой. Но все признавали, что стали чем-то ещё.

И никто – никто из сотен, которых она опросила за эти недели – не жалел о прохождении.

Это было странно. Это было тревожно. Это было… убедительно?

Мишель не знала.

Она думала о Кларе – каждый день, каждый час. Звонила по вечерам, разговаривала о пустяках, избегала главной темы. Клара была осторожна, вежлива, отстранена. Она держала обещание – не приближалась к кубу. Но что-то в её голосе менялось день ото дня. Что-то росло. Что-то приближалось.

И Мишель не могла ничего сделать.

В конце второй недели её вызвал генерал Уолш.

– Протокол? – спросил он.

– Версия два-точка-ноль, – ответила Мишель. – Расширенная батарея тестов. Нейровизуализация включена.

– Результаты?

– Неоднозначные. – Она положила на стол папку с данными. – Прошедшие демонстрируют изменения в паттернах нейронной активности. Синхронизация между зонами мозга – выше нормы. Но…

– Но?

– Но это может быть артефактом. Медитирующие монахи показывают похожую синхронизацию. Как и музыканты. Как и математики, решающие сложные задачи. – Она помолчала. – Мы видим корреляцию. Не причинность.

– Вы говорите, что не можете отличить прошедших от обычных людей.

– Я говорю, что граница – не чёткая. Есть спектр. И прошедшие – на одном конце спектра, но не за его пределами.

Уолш долго смотрел на неё.

– Доктор Рено, – сказал он наконец. – Мне нужен ответ. Да или нет. Опасны они или нет.

– Я не могу дать такой ответ. Потому что сам вопрос…

– Я знаю. Сам вопрос некорректен. – Уолш встал. – Вы мне это говорили. И я вам говорил: мне нужен ответ, который можно дать политикам.

– Тогда скажите им правду. Что мы не знаем.

– Правда – плохой ответ в политике. – Уолш подошёл к окну. – Люди хотят определённости. Враг или друг. Угроза или благо. Мы или они.

– А если нет «мы» и «они»? – спросила Мишель. – Если есть только… разные версии нас?

Уолш обернулся.

– Вы говорите как прошедший.

– Я говорю как учёный. – Мишель встала. – Который честно смотрит на данные.

Молчание.

– Продолжайте работу, – сказал Уолш наконец. – У нас ещё есть время.

– Сколько?

– Не знаю. – Он почти улыбнулся. – Оказывается, это заразно – не знать.

Той ночью Мишель снова звонила Кларе.

– Как дела? – спросила она.

– Нормально, – сказала Клара. – Учёба, библиотека, обычное.

– Куб?

Пауза.

– Всё ещё там, – сказала Клара. – Всё ещё… близко.

– Ты держишься?

– Держусь. – Голос Клары был тихим. – Мама?

– Да?

– Ты что-нибудь узнала? Там, в Женеве? О тех, кто прошёл?

Мишель закрыла глаза. Что она могла сказать? Что прошедшие счастливы? Что они изменились, но не сломались? Что девятилетняя девочка нарисовала ей куб и сказала: «Ему там правильно»?

– Я узнала, – сказала она медленно, – что это сложнее, чем я думала.

– Сложнее как?

– Я думала, что найду критерий. Чёткую границу. Вот это – человек, вот это – нет. – Она помолчала. – Границы нет. Есть… переход. Градиент. Они – всё ещё они. Но также – что-то большее.

– Это звучит… хорошо, – сказала Клара осторожно.

– Я не знаю, хорошо это или плохо. – Мишель открыла глаза. – Я не знаю, что это значит. И это меня пугает.

– Почему?

– Потому что я учёный. Моя работа – знать. Или хотя бы знать, чего я не знаю. А здесь… здесь я не знаю даже этого.

Молчание.

– Мама, – сказала Клара тихо. – Ты помнишь, что говорила мне, когда я боялась темноты?

– Что темноты нет. Есть только свет, который мы не видим.

– Да. – Клара замолчала. – Может, это то же самое? Может, то, чего ты не знаешь – это просто знание, которое ты ещё не видишь?

Мишель не ответила.

Она думала о Софи – о девятилетней девочке, которая сказала ей те же слова.

Она думала о границах, которые размывались.

О понимании, которое ускользало.

О дочери, которая ждала её в Монреале и каждый день подходила ближе к чему-то, чего Мишель не могла – или не хотела – понять.

– Я скоро приеду, – сказала она. – Обещаю.

– Я жду, – сказала Клара.

И связь оборвалась.

[Рабочие заметки д-ра М. Рено. Не для публикации.]

27 октября 2037 г.

Три недели интервью. Сорок семь субъектов. Тысячи страниц расшифровок.

Что я знаю:

1. Прошедшие – не угроза. По крайней мере, не в обычном смысле. Они не агрессивны, не деструктивны, не пытаются навредить.

2. Они изменены. Как именно – я не могу определить. Но что-то в них другое. Глубина. Перспектива. Способ видеть мир.

3. Они не жалеют. Ни один из опрошенных не выразил сожаления о прохождении. Это статистически невозможно – в любой группе есть недовольные. Если только…

Если только опыт не действительно трансформативен настолько, что сожаление становится невозможным. Как сожалеть о том, что проснулся?

Чего я не знаю:

Всё остальное.

Вопрос, который не даёт спать:

Клара хочет войти. Я хочу её остановить. Но почему? Потому что это опасно? Данные говорят обратное. Потому что она изменится? Она и так меняется – каждый день, каждую минуту, как все мы.

Потому что я боюсь её потерять?

Но кого я потеряю – если она останется собой, только «развёрнутой»?

Понимание – это сжатие. Я пытаюсь сжать феномен до размеров, которые помещаются в мою картину мира. Но что, если феномен – несжимаем? Что, если единственный способ понять – войти?

Я не готова к этому вопросу.

Я не уверена, что когда-нибудь буду готова.