Читать книгу Писать жизнь: Варлам Шаламов. Биография и поэтика - Группа авторов - Страница 7

То, что Варлам Шаламов не проявлял особого интереса к предкам, может вызывать сожаление, но не удивление. Он узнал на себе, что социальное происхождение во времена радикальных общественных перемен может представлять реальную опасность. В юности ему приходилось скрывать, что его отец священник, для того чтобы иметь возможность учиться в Москве. Довольно скоро происхождение стало его проклятьем.

О семье родителей, особенно со стороны матери, точных сведений сохранилось мало. Отец происходил из семьи русских православных священников, несколько поколений которой жили на расстоянии 800 километров к северо-востоку от Вологды, в районе города Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар). Живущие здесь коренные финно-угорские народы коми или коми-зыряне были уже несколько столетий назад христианизированы Рус-ской православной церковью. Дед Николай Шаламов в 1867 году получил приход в отдаленной деревеньке Вотча. По преданию, Вотча в дохристианскую эпоху была центром языческой обрядности. В конце XIV века епископ Стефан Пермский, считающийся апостолом коми-зырян, заложил монастырь, благодаря которому в последующее время место это пережило расцвет.

Тихон Шаламов, отец писателя, родился в 1868 году, после него на свет появились три дочери и еще один сын. Судьба детей священников традиционно была предопределена: мальчики тоже становились священниками. Девочки выходили замуж за священников и преподавали в приходских школах. Оба брата, Тихон и Прокопий Шаламовы, не стали в этом смысле исключением. Младший, Прокопий Шаламов[72], получил в 23 года от отца приход в Вотче. Год спустя после смерти отца он в 1911 году выпустил в свет брошюру по истории прихода и деревни. В этой брошюре напечатан пространный, написанный по правилам гомилетики некролог, в котором он отдал дань самозабвенному служению отца, считавшего коми хотя и родным по вере народом, но «по языку чужим»[73], и потому придававшего большое значение приходским школам. Цивилизующее воздействие русской православной миссионерской работы на местное население не вызывало никакого сомнения ни у деда Шаламова, ни у его дяди.

Старший сын, Тихон Шаламов, тоже пошел по стопам отца и стал усердным миссионером, хотя его путь пролегал совсем в другом направлении. Годы детства и юности в отдаленной деревне среди коми-зырян сформировали его, заложили основу его своенравию и упорству, с которым он судил обо всех вещах с точки зрения практической пользы. История предков, терявшаяся где-то в недрах северорусской «лесной глуши», давала много места для сложения мифов. Много десятилетий спустя Шаламов иронично напишет об отце, что он «шаман и наследник шаманов»[74] или «полузырянин»[75].

Отец мой родом из самой темной лесной усть-сысольской глуши, из потомственной священнической семьи, предки которой еще недавно были зырянскими шаманами несколько поколений, из шаманского рода, незаметно и естественно сменившего бубен на кадило, весь еще во власти язычества, сам шаман и язычник в глубине своей зырянской души, был человеком чрезвычайно способным («Четвертая Вологда»)[76].

Тихон Шаламов закончил в 1890 году духовную семинарию и преподавал сначала в приходской школе. Три года спустя, в 25 лет, по рекомендации тогдашнего епископа Алеутского и Аляскинского Николая (Михаила Зиорова), соученика по вологодской семинарии, он был направлен на Аляску, на остров Кадьяк, для миссионерской работы. Хотя Россия и продала Аляску в 1867 году США, Русская православная церковь продолжала и дальше свою миссионерскую деятельность. Остров Кадьяк, самый большой в Кадьякском архипелаге – части Алеутских островов, – был тем местом, куда в 1794 году прибыла первая русская православная миссия, основавшая православную общину, существующую и поныне. По прибытии Тихон Шаламов был рукоположен в священники. Он провел там, как говорят, одиннадцать лет. За это время он побывал в Сан-Франциско, где с 1870 года находился епископ Русской православной церкви, и ездил в Нью-Йорк. Соприкосновение с цивилизационными достижениями «большого далекого мира» окончательно отвратили его от маленького мира северорусского деревенского священника. В родное село он больше не вернулся[77]. Его тянуло к более широкому полю деятельности. Всю жизнь он стремился к «паблисити», иронично замечает сын[78].

Ил. 2. Отец писателя священник Тихон Шаламов. 1905

О происхождении матери почти ничего не известно; не известно и то, как она познакомилась с Тихоном Шаламовым. Надежда Шаламова, урожденная Воробьева, была выпускницей Мариинской женской гимназии в Вологде и существовавших при ней педагогических курсов. Вопреки традиции, подчеркивает Шаламов в «Четвертой Вологде», его мать происходила не из духовного сословия, а из либеральной чиновничьей семьи. Ее брак со священником был воспринят родителями с некоторым удивлением. По свидетельству Шаламова, у нее была сестра и несколько братьев. С дядей Николаем Воробьевым, старшим братом матери, чиновником вологодской Казенной палаты, у отца были, похоже, особо доверительные отношения. Много лет спустя тот будет давать советы Тихону Шаламову по воспитанию младшего сына. Сестра матери, Екатерина Воробьева, оставила Вологду, чтобы поступить на Высшие женские Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге. Но с курсами ничего не вышло, она получила сестринское медицинское образование и работала медсестрой под Москвой. Его отец, писал Шаламов, дружил с ней с юности, и потому спокойно отпустил в 1924 году своего семнадцатилетнего сына вместе с ней в Москву, доверив его судьбу «в эти надежные прогрессивные руки»[79]. Впоследствии сын, в отличие от отца, выскажется о своей тетушке скорее отрицательно: «Тетка <…> не вошла в мою жизнь ни единым словом совета, желания, требования»[80].

В воспоминаниях Шаламова читается между строк, что его отец, возможно, видел в семье своей жены прогрессивный слой русской провинции и относился к родственникам как к представителям либерального чиновничества с большим почтением. То обстоятельство, что в Вологде жили родственники матери Шаламова, побудило отца по возвращении из Америки в 1904 году отказаться от намерения ехать в Москву ради Духовной академии и предпочесть место в Вологде.

Но до того молодые супруги провели почти 11 лет на острове Кадьяк в тяжелых климатических и материальных условиях. Отец поехал туда поначалу один, потому что жена была беременна.

В декабре 1893 года, еще в Вологде, родился первенец, сын Валерий. На острове она родила еще шестерых детей – трое из них, пишет Шаламов, умерли, трое выжили: Галина, Сергей и Наталья[81]. Письма, воспоминания о жизни на острове Кадьяк или фотографии этого времени не сохранились[82].

Мать занималась повседневными делами, обеспечивая семью всем необходимым. Будучи по образованию учительницей, она давала детям домашние уроки. Позднее, судя по всему, она преподавала в приходской школе. Отец занимался делами прихода, совершал миссионерские поездки в отдаленные поселки на Кадьяке на мелких островах архипелага, открыл школу, несколько детских домов для мальчиков и девочек и учредил Общество трезвости. Причина решительного воздержания от употребления алкоголя была в пьянстве деда[83]. На Алеутских островах отец пристрастился к рыболовству и охоте, и у него была даже собственная парусная лодка, которой он пользовался во время миссионерских поездок. Уже тогда он не боялся открыто выражать свое мнение о политике. В статьях, которые он писал для русскоязычной газеты «Американский православный вестник», он резко критиковал американские власти за то, что они, по его мнению, были виноваты в ухудшающемся экономическом положении местного населения Алеутских островов.

После десяти лет миссионерской деятельности Тихон Шаламов получил право на хорошую пенсию, которая могла обеспечить семье в России безбедное существование. Четверо детей к тому же уже подросли и должны были пойти в русскую школу. Летом 1904 года семья покинула Америку и вернулась в Россию. Отец получил в Вологде место священника Софийского собора. Семья поселилась в соседнем доме в служебной квартире, в которой, надо сказать, было не так много места. Три года спустя здесь стало еще теснее.

5 июня (по новому стилю 18 июня) 1907 года Надежда Шаламова родила своего младшего сына. Новорожденный получил при крещении 12 июня имя Варлаам. В автобиографической заметке писатель отмечает, что отец настоял на такой форме имени (с двумя «а» в середине) в честь особо почитаемого на русском Севере святого преподобного Варлаама Хутынского вопреки воле матери, которая хотела назвать сына по имени своего отца Александром. То, что отец нарек его «в честь покровителя Вологды», Шаламов воспринимал как «дань декоративности, склонность к паблисити, которая всегда жила в отце»[84]. Имя Варлаам было уже в начале XX века устаревшим и возникало в основном в кругах клириков. Неудивительно, что мальчик, восторгавшийся революцией, не был доволен своим именем, которое отсылало к православной среде. Чтобы избежать таких ассоциаций, он, как только это стало возможным, избавился от лишнего «а» и называл себя с этого времени Варлам. В семье младшего сына нежно называли «Варлушей». Разница в возрасте между братьями и сестрами была значительной: он был младше сестры Натальи на семь с половиной лет, а с братом Валерием их разделяло тринадцать с половиной лет.

В «Четвертой Вологде» Шаламов подчеркивал: он не пишет ни историю революции, ни историю своей семьи, но «историю своей души»[85]. В этой истории отец доминировал в семейном быту. Все должно было соответствовать его представлениям – о еде, о неизменном семейном распорядке дня, о медицинском обеспечении детей, равно как и о их образовании. Все в семье должны были подчиняться его воле, в первую очередь мать. Тихон Шаламов беспрестанно миссионерствовал, даже когда речь шла не об аборигенах (как, например, инуиты на острове Кадьяк), а о собственной семье. Он, конечно, порвал с традиционным образом жизни сельского священника, выступал за либеральные реформы и открыто призывал к повороту православной Церкви в сторону светскости. Но одновременно он устанавливал свои собственные правила и заповеди, в практической пользе которых он был твердо убежден и необходимость следования которым не вызывала у него сомнений. Никаких возражений он не допускал. Соприкосновение с западной цивилизацией изменило его. Он вернулся из Америки «европейски образованным человеком»[86]. Но семья должна была жить исключительно по его правилам.

Главной жертвой этого железного устройства семьи, по словам Шаламова, была в первую очередь мать. Шаламов, по собственному признанию, «никогда не видел маму красивой». Она запомнилась ему как «распухшее от сердечной болезни безобразно толстое рабочее животное, с усилием переставлявшее опухшие ноги и передвигающееся в одном и том же десятиметровом направлении от кухни – до столовой»[87], пекущей каждый день хлеб, готовящей несколько перемен блюд. Ее жизнь, пишет Шаламов, проходила прежде всего в кухне:

Мама испытала обычную русскую женскую судьбу. Мама посвятила всю себя интересам отца… Мама – способная, талантливая, энергичная, красивая, превосходящая отца именно своими духовными качествами. Мама прожила жизнь, мучаясь, и умерла, как самая обыкновенная попадья, не умея вырваться из цепей семьи и быта… («Четвертая Вологда»)[88].

Образ матери свидетельствует о глубоком сочувствии к ней со стороны Шаламова, которому хорошо было известно о многолетних обидах, наносившихся ей отцом, о неуважении к ее личности. Она любила стихи, вспоминает Шаламов, у нее всегда были наготове цитаты, в том числе из Пушкина, и в поэзии она разбиралась гораздо лучше, чем отец. Только благодаря ей у Варлама сложилось поэтическое восприятие мира. Он особо это подчеркивает в стихотворении 1970 года: «Моя мать была дикарка, / Фантазерка и кухарка»[89]. Лишь после смерти отца она однажды намекнула сыну, что много могла бы рассказать о том, как «трудно» ей жилось с отцом[90], но так и не сделала этого.

Верный своим принципам, Тихон Шаламов по возвращении из Америки отправил детей в светскую гимназию в надежде, что его сыновья потом будут изучать медицину или лесоводство. Его надеждам, однако, не суждено было сбыться. «Возрастной и исторический» рубежи тесно переплелись в жизни всех детей[91]. Но не только история как таковая перечеркнула планы отца и его мечтания о будущем детей. С точки зрения Шаламова, немалую роль сыграли и личные характеры. В тот момент, когда он в конце 1960-х годов погрузился в литературные поиски собственных семейных корней, его братья Сергей и Валерий, как и сестра Наташа, уже умерли. В живых осталась только Галина. Характеры всех четверых, как они представлены в «Четвертой Вологде», производят впечатление недостаточно волевых, чтобы противостоять властному отцу и бурным историческим событиям.

Это особенно относится к старшему брату Валерию. Ему Шаламов выносит суровый приговор: он «был ничтожеством»[92], полностью подчинившимся воле отца. Он мог бы пойти учиться, но не проявил никакой склонности ни к медицине, ни к лесоводству. Он просто принял решение отца, когда тот заставил его «в порыве патриотизма поступить в офицерскую школу»[93]. В Первую мировую войну брат был на фронте, потом женился. После войны отец посоветовал ему записаться в Красную Армию, поскольку там могут понадобиться военные специалисты. Но по желанию семьи своей жены Валерий демобилизовался. Этот шаг, вспоминает Шаламов, вызывал подозрение ЧК (Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией), которая принялась «топтать» его и сделала осведомителем[94]. Он публично отрекся от отца, перебрался в Москву и стал работать в Наркомземе. Родителям Валерий никогда не помогал.

Контакты Шаламова с братом были, судя по всему, лишь эпизодическими. Похоже, он иногда навещал брата в 1920-е годы во время учебы в Москве. Встреча с братом на похоронах отца в Вологде весной 1933 года оставила тяжелое впечатление. Встречались ли они еще раз до второго ареста Шаламова в январе 1937 года – неизвестно. Он умер за несколько дней до возвращения Шаламова в Москву в 1953 году после семнадцати лет тюрьмы и ссылки на Колыме[95].

Меньше всего в «Четвертой Вологде» сказано о бывшей на двенадцать лет старше Шаламова сестре Галине (во втором браке Сорохтина). Она вышла замуж вскоре после окончания гимназии за офицера, который был ранен в Первую мировую войну и вместе с которым она поселилась в доме брата матери Николая Воробьева. Когда дядя умер, молодые супруги не только продали, как говорит Шаламов, всю его обширную библиотеку букинистам, но и сожгли оставшиеся тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. После этого отец проклял дочь и прервал с ней всяческие контакты. В двадцатые годы она переехала вместе со своим вторым мужем в Москву. Некоторое время Шаламов был прописан по ее адресу. Позднее она перебралась на Черное море и больше не вернулась в Вологду. Она была единственной оставшейся в живых близких Шаламова, когда он вернулся с Колымы. Только однажды, в 1958 году, он навестил сестру в Сухуми. Сохранившаяся между ними переписка не создает впечатления тесных связей[96].

Второй старший сын в семье, Сергей, был на десять лет старше Шаламова. В Гражданскую войну он воевал на стороне Красной Армии и был смертельно ранен осколком гранаты. Отец не смог справиться со смертью любимого сына, вскоре после этого состояние его глаз ухудшилось, и он ослеп. Вспоминая о смерти брата, Шаламов не мог избавиться от того чувства ужаса, которое он, тринадцатилетний мальчик, испытал при виде изуродованного мертвого тела брата в гробу, установленном в их квартире. Это было глубокое потрясение. Сергей был не только любимцем родителей, но важным человеком для младшего брата, находившегося под впечатлением от того, с какой страстностью и легкостью он делал все, за что брался. Шаламов вспоминает, что Сергей поддерживал мать в практической жизни и всегда приносил что-нибудь полезное для хозяйства с охоты. К досаде отца, Сергея отчислили из пятого класса гимназии за неуспеваемость. Но в Вологде, где он был «популярной личностью», его ценили за другие качества: «знаменитый в городе пловец, удачливый охотник, он был главным организатором знаменитого в Вологде народного катанья – ледяной горки с высокой Соборной горы, где сани взлетали на противоположный берег реки», названной в честь него Шаламовской горкой»[97]. Выросший на Алеутских островах, пишет Шаламов, Сергей выбрал в качестве своего идеала свободу.

Ил. 3. Старшая сестра Галина Шаламова в юности. Единственная из братьев и сестер Шаламова, кто встретился с ним после его возвращения с Колымы

Самые глубокие отношения в эмоциональном плане связывали Шаламова с сестрой Натальей (в замужестве Сучкова). В революционном 1917 году, она закончила женскую гимназию, но все ее надежды и чаяния рассыпались в прах. С этого времени на ее плечах лежала ответственность за родителей и десятилетнего брата. Она похоронила свои мечты об учебе, закончила в Вологде двухгодичные сестринские курсы и обеспечивала благодаря работе семью в годы Гражданской войны необходимыми для выживания хлебными карточками. Шаламов говорит о ней с огромным почтением и называет ее «олицетворением справедливости» в семье[98]. Она безоговорочно встала на сторону брата, когда тот на семейном совете воспротивился пожеланию отца и надеждам матери на то, что он отправится в Москву для учебы в духовной академии. Она вышла замуж за деятеля профсоюзного движения, покинула Вологду и поселилась сначала в Нижнем Новгороде, затем переехала в Москву.

О ее дальнейшей жизни известно мало. Второй муж Наташи оказался, по словам Шаламова, «запойным пьяницей»[99], из-за чего она с ним развелась. Позднее ей пришлось освободить комнату в коммунальной квартире, находившейся в центре Москвы, ради партийного функционера и переехать в пригород Перово. Она умерла в конце тридцатых годов от туберкулеза.

В описании Шаламовым жизненных путей братьев и сестер прочитывается некоторая дистанцированность. Он как будто перебирает разные жизненные модели, которые показывают изменившиеся при советской власти отношения между человеком, семьей и государством. Государство проникало во все сферы жизни, не оставляя места для частного пространства.

Ил. 4. Младшая сестра Наталья Шаламова (второй ряд сверху, четвертая слева) среди соучениц выпускного класса. 1917

Распад семьи Шаламов датирует 1918 годом, ознаменовавшим для них конец материального благополучия. Но семья в том виде, в каком она описана в «Четвертой Вологде», уже и до этого года перелома предстает отнюдь не как место, где можно было чувствовать себя надежно защищенным. Шаламов не знал, что такое благополучное детство. Либеральные принципы отца тут же улетучивались, едва речь заходила о том, чтобы позволить детям нащупать собственный путь в жизни. О матери и говорить было нечего – ее жизнь была в полном подчинении отца. Семья предстает у Шаламова как инстанция, которая связана с бесконечным количеством правил, из-за чего каждый постоянно испытывает на себе давление. Для свободных, непринужденных отношений между братьями и сестрами не оставалось места.

Быть может, именно взаимоотношения в семье стали причиной последующих сложностей, которые Шаламов испытывал при формировании близких отношений? Быть может, он был уверен в том, что советское государство, которое все больше вмешивалось в частную жизнь, в конечном счете разрушало человеческие связи? Или он переносил свой более поздний тяжелый опыт на свое детство? Многолетнее принудительное тесное сосуществование с другими людьми в лагере пагубно сказалось на том, как он относился к прочным связям в жизни. Приблизительно в то время, когда он начал работать над «Четвертой Вологдой», в письме к Ирине Сиротинской от 22 июля 1968 года он даже назвал брак и семью «жертвой личности»[100]. Представление о том, что совместная жизнь в какой бы то ни было форме представляет опасность для человека, сохранялось у него после Колымы и двух неудачных браков на протяжении дальнейших лет.

При всей дистанцированности от семьи, о которой пишет Шаламов в «Четвертой Вологде», он как будто освобождается от этого ощущения и признается в том, насколько существенно было влияние родительского дома на его развитие. В другом месте он подчеркивает, что верит в детство: «В раннем детстве записываются черты характера, чертятся, высекаются черты того, что в последующие годы лишь шлифуется, приглушается или обостряется, делается четче, сохраняя в общем неизменным облик»[101]. Если человек получает в детстве «душевное оружие», оно наверняка даст ему силы, чтобы бороться с любой «средой»[102].