Читать книгу По дороге в Копенгаген - Группа авторов - Страница 2

Пазик фыркнул точно норовистый конь, подкинул утомленных духотой пассажиров, дернулся и замер с чувством выполненного долга. «Остров, приехали!» – крикнул водитель. «Эх ты, Попрыгунчик, – беззлобно выругался бородатый дедок в оранжевой бейсболке, – чо ж, я всадник, чтобы так скакать, да без седла-то?» Бабы вразнобой захихикали.

Двери, похожие на старую гармонь, медленно, с шипением открылись. Мужички и бабы, навьюченные баулами, вывалились в рыжее пыльное облако.

Ника нерешительно направилась к выходу. С тоской взглянула на игривую бахрому по периметру лобового стекла, на байковое одеяло, наброшенное на кожух мотора. Не хотелось покидать эту трогательно-домашнюю развалюху. Стоит ли выходить? Кто она? Всего лишь подросток пятнадцати лет. Получится ли? А может, зря она все это затеяла?..

Парной незнакомый воздух, замешанный на травах и кострах, нежной ладошкой прикоснулся к щеке. Ника накинула на плечи рюкзак и спрыгнула с подножки автобуса. Огляделась. На краю небольшой площади – одноэтажный кирпичный дом с зеленой вывеской «Продукты», на соседнем деревянном – синяя табличка «Почта».

Всезнающие бабули возле магазина вели оживленный разговор. Прислушалась. Разобрать трудно. Мерный звук голосов переплетался с жужжанием мух и гудением стрекоз, выпрыгивали кузнечиками отдельные фразы: «а Лешка-то со Светкой-самогонщицей провожается», «гляди-ка!», «че хоть ты, Петровна, лязги-то собираешь?».

Ника подошла:

– Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, вы знаете Плетнева Валерия Федоровича?

Бабульки замолкли, посмотрели на нее с обычной старушечьей смесью подозрительности и любопытства.

– Как не знать – знаем. А ты, девушка, чья будешь?

– Ничья. Скажите, как его найти?

– Ишь ты – ничья, – бабули обменялись разочарованными взглядами, поджали губы, но ответили: – Иди вот по этой улице до конца, по правую руку на отшибе увидишь некрашеный дом, в бурьяне, без забора. Там своего Валерку и отыщешь.

– Спасибо.

Ника бодро зашагала по дороге. Цветные домики с резными наличниками приветливо подмигивали ей окошками, посылая солнечных зайчиков. Цветы иван-чая, кучно растущие вдоль обочин, с грацией тонконогих манекенщиц тянулись к Нике, качали растрепанными розовыми головками, как будто ждали команды начать модное дефиле. Она сорвала несколько. По привычке пошла в гугл за подсказкой, как сплести венок, но интернета не было, поэтому с сожалением выбросила.

Вскоре домики по сторонам улицы кончились, и саму дорогу внезапно перегородили заросли бурьяна и крапивы. До леса, который с площади едва виднелся, теперь, казалось, рукой подать. Ника растерянно оглянулась. Запутали вечно недовольные бабушки, не туда отправили? Уже хотела было повернуть обратно, но сквозь заросли разглядела что-то похожее на избушку. И, точно по мановению волшебной палочки, прямо под ногами обнаружила узкую тропинку в обход, по ней и пошла.

Домишко выглядел необычно. Вроде покосившийся, обветшалый – того гляди развалится, – но было в нем что-то диковинное, даже сказочное. Стена! Одну стену украшали глянцевые каменные плитки желто-оранжевых оттенков – на солнце они сияли и перламутрово переливались, как чешуя золотой рыбки. Ника невольно улыбнулась. Подошла ближе, потрогала стену: она была теплой и гладкой. Заглянула в окно: сквозь солнечные блики ничего не разобрать. Обошла дом вокруг. Дверь приоткрыта. Постучала. Хриплый кашель известил, что в доме кто-то есть.

– Тут я, тут, – просипел мужской голос.

Небритый мужичок неопределенного возраста, с длинными волосами, собранными в хвост, высунул наружу голову:

– Чем обязан?

– Плетнев? – растерянно пробормотала Ника.

– Ну. Он самый.

– Валерий Федорович? – уточнила недоверчиво.

– Паспорт, что ли, показать?..

Ника скинула со спины рюкзак, расстегнула молнию, вытащила из внутреннего кармана фотографию, протянула мужичку. На фото улыбающийся длинноволосый парень с гитарой обнимал девушку.

– Это вы?

Мужичок подслеповато прищурился, улыбнулся, не размыкая губ:

– Я, кто ж еще! Лет этак двадцать назад.

– Шестнадцать, – холодно поправила Ника. Ткнула пальцем в девушку: – А это кто?

– Это? – мужичок пошамкал губами, не удержался – оскалился в широкой улыбке, обнажив отсутствие верхнего зуба. – Так э́то, как же ее… Ирка! Ирка с польской фамилией. Студентка она была, то ли из меда, то ли из педа… Забыл.

– Троицкая.

– Ага, точно! Ирка Троицкая. А вы откуда знаете? – мужик снова закашлялся.

Ника оглянулась, ища глазами тропинку, что привела ее сюда: может, ну его – развернуться и домой? Немного помедлила, но все же решительно повернула голову и уперлась взглядом в незнакомое лицо. Оно было пустым, потухшим: выцветшие глаза как дно старого оцинкованного ведра, между бровей – борозда, след давнего разочарования, в уголках рта – две складки. В общем, лицо было совсем не таким, как на фотографии, не таким, каким Ника его себе представляла.

– Дело в том, что я… ее дочь.

Мужичок встрепенулся, глаза ожили:

– Надо же! У Ирки дочь. Такая большая. А Ирка-то сама как?

– Нормально. Дело в другом. Как бы это сказать… – Ника провела рукой по лбу, вытерла выступивший пот. – Еще я ваша дочь.

Мужик поперхнулся и оцепенел.

– Вам плохо? – встревожилась Ника.

Он не ответил – застыл столбом. Нике почему-то представился городничий из «Ревизора». Немая сцена. «Отомри», – мысленно приказала она, когда пауза стала затягиваться даже по театральным меркам. Мужичок, будто услышав, очнулся и распахнул дверь:

– З-заходите… Заходи, то есть…

Нерешительно раскинул руки. Ника увернулась.

– Ковид? – спросила сухо.

– Чего?.. – мужичок напрягся, потом сообразил: – А, нет. Это так, курю много.

Ника переступила порог. Встречать ее в коридор, казалось, высыпал весь имевшийся в доме хлам. Ведра, корыто, столярные инструменты, куски фанеры, стопки газет – все это загромождало узкое пространство.

– Проходи сюда, – проскочив коридор, мужичок открыл дверь в комнату.

Кто-то шмыгнул под ногами Ники с пронзительным писком. Она невольно вскрикнула. Крыса?!

– Не бойся – это кошка Манька, она пугливая. Приблудилась.

Комната вполне логично была похожа на хозяина: такая же странная, полуживая и запущенная.

– Все планирую порядок навести, да как-то не складывается. Осенью обязательно ремонт сделаю, – хозяин, извиняясь, развел руками. – Ты садись, а я чайку соображу.

Ника поставила рюкзак на пол, сунула руки в карманы, обвела глазами комнату.

Печь, расписанная красными конями на тонких, точно паучьих, лапках, делила комнату на две части. Слева, вальяжно раскинувшись, покоился угловой диван грязно-желтого цвета. Подушка, распластавшаяся бесформенной амебой, лежбище одежды на спинке и засаленные шлепанцы на полу говорили о том, что это самое востребованное место в доме. Со стены над диваном безучастно взирал на гостью музыкант с постера – вроде бы Гребенщиков. Рядом с диваном примостился невысокий костлявый стеллаж. Одной ножки не хватало, ее заменяла стопка книг. Несмотря на инвалидность первой группы, стеллаж храбрился, на пенсию не спешил, но и за собой уже не следил: книги на нем были навалены как попало – стоя, лежа, вперемешку с журналами и сосланной сюда за какие-то прегрешения посудой. На полу наискосок, как экспонат из забытого богом краеведческого музея, лежал пестрый лоскутный половик. Стол был придвинут к стене и заставлен тарелками и кружками, судя по всему, давно пребывавшими в посудной нирване. А на стене напротив дивана, окном в иной мир, располагался телевизор – большой, плоский, современный, барствующий в этой сонной атмосфере.

Пока Ника разглядывала тоскливый интерьер, Плетнев суетился с чаем.

– Вы… ты, то есть… вовремя: у меня как раз чайник вскипел, только заварю свеженького. Пара минут – и готово. А может, чего покрепче за встречу?

– Мне пятнадцать, – Ника запустила в него возмущенным взглядом, подошла к столу, села на табуретку.

– Сахар только вот кончился, но есть пряники. И еще яблоки.

Хозяин поставил перед Никой чашку и придвинул тарелку с отбитым краем, на которой, сиротливо жались друг к другу два пряника. Несколько яблок, когда-то раскатившихся по столу в причудливой композиции, покрылись сетью морщин и пылью времен.

Ника почувствовала приступ голода и вспомнила, что ничего не ела с раннего утра, поэтому и чаю, и страдавшим от обезвоживания яблокам обрадовалась.

– А я себе налью, если не возражаете… не возражаешь… – Плетнев ушел в ту часть комнаты, что скрывалась за печью, вернулся с початой бутылкой, выудил относительно чистый, по его оценке, стакан из залежей посуды на столе, плеснул в него жидкости непонятного цвета. – Ну, за встречу!

Ника проводила стакан брезгливым взглядом, поморщилась:

– Вы алкоголик?

Плетнев передернул плечами, крякнул, поднял глаза на Нику:

– Что ты! Завязал. Я свой Байкал давно выпил. Больше не тянет, ни-ни. Это так – случай-то какой!

Он помолчал.

– Шестнадцать, говоришь?

– Пятнадцать, – поправила Ника. Пряник, решив стоять до последней крошки, поддавался еле-еле.

– Пятнадцать… – повторил задумчиво, сощурил глаза, пошамкал беззвучно ртом – видимо, считал. – А звать-то как?

– Ника.

– Нинка?.. А че ж она тебя так чуднó назвала, старомодно как-то?

– Какая Нинка – Ника! Вероника Валерьевна Троицкая.

– Вероника Валерьевна… Дела-а… – он надолго замолчал, Нике даже показалось, что завис, как это бывает с компьютером. – Да… Дочь… Неожиданно… Скажу сразу: ты прости меня – в том ведь, что вот так оно, не особо моя-то вина.

Драматично вздохнул.

– Эх, Ирка, Ирка… Честно сказать, ничего такого важного и не было между нами. Так, почудили.

– Было, не было… А ребенка святой дух надул? – Нике стало ужасно обидно за маму.

– Зачем – святой дух? Мне ведь казалось сперва, что люблю ее. Ох и влюбчивый я был по молодости… А потом как-то все в рутину ушло, скучно стало. У меня девчонок тогда знаешь сколько было! Я ж на «Авторадио» работал – контент генерил, рекламу всякую делал, сам и начитывал, и пел. Девчонки липли – страсть!

– И что?

– Ну, и ушел. От Ирки. Мы в Калининград должны были ехать, билеты уже купили. Отец с рейса пришел в порт. С машиной. Надо было перегнать. Пошел я домой за паспортом да и не вернулся. Потом уж услышал, что Ирка вроде как беременная. Я ждал, что она сама мне скажет, обсудим. А она гордая – даже не позвонила. А потом закрутилось… Другая жизнь, то да се… Думал, она аборт сделала… Я ж пацаном был: не готов совсем ни к женитьбе, ни к отцовству.

– Ничего себе пацан! – зло перебила Ника. – Тридцать пять  – это пацан? От соски, надеюсь, уже были отучены?

Она бросила на тарелку остатки недогрызенного пряника.

– Короче, Валерий Федорович, я чтó приехала… Должок забрать. Вы, наверное, понимаете, что крупно мне задолжали. Теперь придется раскошелиться. В общем, с вас миллион. За мое неоплаченное детство. Откажетесь – я в суд подам, с принудительной генетической экспертизой.

Плетнев округлил глаза. Веки задрожали. Уголки губ перекроила то ли испуганная, то ли удивленная улыбка-гримаса. Нога под столом забила дробь – быстрый неровный ритм, как будто сердце свалилось в пятку и там задергалось в конвульсиях. Ника выжидающе молчала, буравя плетневское лицо стальным взглядом.

Когда новоиспеченный отец наконец заговорил, его голос прозвучал скрипом ржавых дверных петель:

– Ишь ты, должок… Да где ж его взять-то, этот миллион?

– Без понятия – это ваши проблемы. Любишь чпокаться – люби и саночки возить. В детский сад, зимой, по морозу. Слышали такую народную мудрость?

– Ну ты погоди, Нинок…

– Да не Нинок я – Ника! Ни-и-ка-а! – протянула она по буквам.

Он резко встал, оттолкнул ногой табуретку с такой досадой, что звук ее падения распорол тишину. Уперся руками в стол, спина сгорбилась, будто невидимая гиря придавила плечи. Несколько секунд смотрел Нике в глаза не мигая. Потом выпрямился, встряхнул головой, как боксер, готовый к бою:

– Ты пойми правильно – это ж хорошо, что ничего тогда у нас с Иркой не закрутилось. Вовремя я сбежал. Ну на кой ляд я такой нужен? Несистемный, безответственный, пьющий… Всю бы жизнь вам попортил, никакого просвета… Да и за душой пусто. Ничего у меня нет. Ни копейки. Зря ты явилась.

Лицо его стало каменным – только веки по-прежнему подрагивали, пряча страх за яростью. Некоторое время они сверлили друг друга глазами. Наэлектризованность атмосферы и духота в комнате предрекали грозу.

Плетнев сдался первым.

– Ладно, разберемся, – бросил он отрывисто, и в этом «разберемся» Нике послышалась слабость, эхо пустого кошелька и треск давно лопнувших надежд.

– Разбирайтесь, – отчеканила сухо. – Времени на обдумывание – два часа: в шестнадцать тридцать у меня обратный автобус. А я пока воздухом подышу.

Ника вышла в коридор. По пути прихватила журнал, венчавший кособокую стопку макулатуры. На крыльце облегченно выдохнула: сказала! Села на кривую лавочку, точно иероглифами, испещренную следами ожогов от сигарет, раскрыла журнал, попыталась читать. Но силы ее покинули, воля уступила место апатии. Симфония травяных запахов и убаюкивающий сводный хор насекомых лишали мир углов и причинно-следственных связей. Ника не заметила, как уснула.

– Слышь, Нинок, не уехать тебе сегодня, – кто-то с незнакомым голосом коваными сапогами прошелся по кристалликам сна.

Ника в испуге открыла глаза, не сразу сообразив, где она и кто этот мужик с хвостиком.

– Волнухин сказал, что автобус сломался – двигатель сдох и еще что-то там. Так что, пока он не починится, мы без связи с райцентром.

– Какой Волнухин? Что значит – без связи? – Ника даже не успела возмутиться тем, что ее в очередной раз назвали «Нинком».

– Шофер наш, Александр Николаевич. Он наш благодетель, отвезти-привезти, хороший мужик.

– Что за треш – «автобус сломался»? Другой не может, что ли, приехать?

– Да что ты! Этот пазик – он у нас один-одинешенек. Хоть и на ладан дышит, а весь куст окрестных деревень объезжает, аж до самой Поповки. Зима, не зима, слякоть, не слякоть – все равно. Потому и ломается часто – бывает, неделю стоит. Да и дороги в глубинке, сама понимаешь… До Митина вон никак щебенку не доведут. А на Николаича мы молимся: он свое дело знает.

Ника растерялась, чуть не заплакала:

– Неделю? И что же делать?

– Так оставайся. С неделей я загнул, конечно: день-два – и уедешь.

– А такси вызвать можно?

– Такси? – Плетнев закашлялся трескучим смехом. – Кто ж попрется в такую глухомань, в наш чертов угол! И это сущее разорение – у меня и денег таких нет.

– А можно с машиной какой-нибудь договориться?

– Да что ты! У Котова «Нива» давно стоит, чего-то там с гидрокомпенсаторами. А другие, у кого машины есть, те в городе работают, приезжают только на выходные. На неделе в деревне пусто – почитай, одни школьники да старики. Ни тем, ни другим авто ни к чему: первые на скутерах гоняют, а вторым разве что катафалк понадобится.

– Жесть… Неужели никак не уехать?

– Ну, только если пехом. Напрямую – двадцать девять километров через лес. Оно, конечно, можно, но, случается, и кабанчики на дорогу выходят, и медведей грибники видели… Оставайся! Пара дней тебя не убьют. А я сейчас добегу до Тоньки Рословой – сметаны возьму, свининки. Приготовлю тебе жаркое деревенское.

– Знаете что… Идите вы со своим жарким! Гостиница тут есть у вас или какой-нибудь хостел?

Плетнев сипло рассмеялся:

– Ну ты даешь – какой хостел в деревне! Молодежи тут не осталось совсем, как школу оканчивают – уезжают, а к бабулям нашим городские кавалеры в гости давно не наведываются… Располагайся у меня. Диван есть, одеяло, подушку свою дам. Сам уйду на поветь. Там у меня сенник мягкий, спать – одна благодать. Останешься?

Ника дернула плечом, оставив Плетнева без ответа.

– Ну ты осмотрись тут пока. А я – к Рословой.

Он с большой холщовой сумкой растворился в бурьяново-крапивной стихии.

Оставшись одна, Ника зашла в дом, чтобы оценить обстановку и риски. Вполне исторический факт – все-таки отец – успокаивал, оставлял надежду на безопасность. Хотя чего ждать от мужика, которого видишь впервые в жизни?

Искать компромат было особенно негде. Подошла к многострадальному книжному стеллажу. Среди книг – Ремарк, «Преступление и наказание» Достоевского, «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», какая-то привокзальная беллетристика. За печкой – две здоровенные акустические колонки, перед такими колбасит фанатов рок-групп на концертах. Пристально вгляделась в автограф Гребенщикова на плакате – вроде настоящий.

Нагромождения грязных тарелок на застеленном клеенкой столе издали можно было принять за макеты отвергнутых проектов какого-то неудачливого или непризнанного архитектора-авангардиста. Брезгливо ухмыльнулась: «Красивое слово – прокрастинация. Пока не начнется гепатит». Приподняла край клеенки (бабушка иногда зачем-то клала под скатерть деньги и квитанции): пусто. Деревянная поверхность стола, испещренная царапинами, кругами от стаканов и ожогами от окурков, хранила следы лихих посиделок. Нике стало грустно: навряд ли с их завсегдатая можно получить то, что ей так необходимо.

Плетнева не было долго. Ника несколько раз проверила телефон. Интернет, мерцая одной полосочкой, угасал: ни сайты, ни мессенджеры не открывались. От нечего делать Ника стала листать журнал с пожелтевшими страницами. Первое, что попалось на глаза, – Леонид Филатов, «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Стихи. Ника равнодушно перевернула страницу, потом еще несколько, взгляд выхватил смешные строчки:

Хмыкнула. Пролистала к началу:

Плетнев вернулся взволнованный. Оставил у порога сумку:

– Давай, Нинок, подсуетись. Мясо кинь на сковородку и картошку быстренько почисть. Мне покумекать надо.

– С какой радости? Не видите – я читаю, – капризно фыркнула Ника, пропустив «Нинкá» мимо ушей.

Однако есть хотелось. Стоило только представить картошечку с мясом, как мурлыкнул живот и потекли слюнки. Она нехотя отложила чтение и принялась за готовку.

– Понимаешь, какое дело, – вздохнул Плетнев, – проблема у меня. Вопрос жизни и смерти. Встретил Вальку с почты, говорит – с Ямской ЦКС сегодня звонили, меня искали.

– Что это такое?

Мясо, очевидно, было одной породы с пряниками и тоже отказывалось покоряться судьбе. Ника героически боролась с вертким куском свинины, который никак не резался, а лишь издевательски распластывался под туповатым ножом. Дома-то она покупает ровные тонкие кусочки, аккуратно разложенные в лотке, и перекладывает их на сковороду, не пачкая рук…

– ЦКС? Ты не знаешь? – Плетнев недоуменно хмыкнул. – Централизованная клубная система, начальство то бишь мое. Я ведь здесь завклубом числюсь. Перезвонил, короче. Представляешь, там новый директор, Щавелев, собрался ко мне в клуб делегацию везти через две недели, чтобы я, так сказать, в канун нового сезона поделился передовым опытом с другими клубами.

– Это поощрение? – рассеянно переспросила Ника. До сельской духовной пищи и раздающего ее клуба ей не было никакого дела – куда больше волновало мясо, которое отчаянно сопротивлялось.

– Да как сказать. Дело в том, что показывать-то мне нечего. Клуб давно уже мертвый. Какие мероприятия, когда молодежь разъехалась, а у стариков в голове не Маккартни и Джаггер, а Альцгеймер и Паркинсон! Не детей же развлекать, которых и так раз-два и обчелся. Это раньше здесь жизнь кипела – концерты, праздники, дискотеки, а сейчас ноль да маленько…

– Тогда чтó за передовой опыт он имеет в виду?

– Да это я сам дурак – планы и отчеты живописные строчил. Чего только не сочинил! И развлекательно-познавательные программы в традиционном русском стиле, и семейные фотоконкурсы с выставками, и масленичные гулянья… Какие-то рождественские посиделки с бубликами приплел, музыкальную гостиную «Романтика романса», час истории «Русские былины», киноклуб, семейные пикники, селфи-акции. Несло, в общем, Остапа…

– И что, ничего этого не было?

– Ничегошеньки. Думал – вот соберусь, организую что-нибудь, а потом такая лень накатывает: зачем, кому все это надо в нашем медвежьем углу?..

– Зашквар! И зачем вы это делали?

– Ну, знаешь ли, каждый сам зажигает себе звезды и сам до них не доходит.

– А зачем зажигать звезды, до которых не дойти?

– Эх, дорогая, профессиональному мечтателю трудно ответить на такой прозаический вопрос.

– И что теперь?

– Что, что… Хорошо, если поставят на вид, а скорее – попрут с работы, по статье какой-нибудь. Клуб закроют в связи с нерентабельностью, и останусь я без гроша. Куда потом деваться, на что жить?..

Нике было все равно, куда ему деваться и на что жить. В конце концов, каждый получает то, что заслуживает, – как те звезды, до которых не доходит.

– Вижу, ты еще та повариха, – беззлобно подтрунил Плетнев, оттеснив Нику от стола. – Давай уже я сам сделаю. А кстати, тебя дома не хватятся?

– Не хватятся. Маман в Копенгагене, а бабуля в заблуждении.

– Эвона как – в Копенгагене… А ты, значит, самостоятельная, – в руках Плетнева мясо стало мягким и послушным, аппетитно зашкворчало на сковороде. – А что, Ирина замужем?

– Естественно.

– Счастлива?

– Невероятно.

Ника едва дождалась момента, когда они сели за стол. От тарелки с жарким шел такой восхитительный аромат, что было все равно – это тарелка Императорского фарфорового завода с золотой каемочкой или простая алюминиевая. И отсутствие сервировочного ножа аппетита не убавляло. Ника набросилась на еду, исключительно из вежливости помедлив, чтобы поинтересоваться планами Плетнева по выходу из сложившейся ситуации.

Тот же совершенно не спешил, задумчиво перебирал вилкой кусочки мяса, словно исполняя какую-то восточную мясную церемонию.

– Эх, жизнь!.. Видать, так и помру никчемно, с голоду, – он тяжело вздохнул, и вдруг слеза, нежданная, безнадежная, появилась в уголке глаза и стыдливо, сама того не желая, поползла вниз, оставляя мокрый след.

Ника перестала жевать. Странное чувство: ей стало жалко его, одинокого, растерянного, с этим нелепым хвостиком.

– Может, ты мне поможешь? – Плетнев высморкался в замызганный платок и потер красные глаза. – Я могу сделать большой творческий вечер Валерия Плетнева. Стихи почитаю свои, песни спою под гитару, пошучу… Вот только, понимаешь, надо бы прибраться в клубе и объявление красивое нарисовать, на магазин повесить – там все увидят. Мне одному не справиться.

– Вы это серьезно?! – едва родившееся чувство сострадания не прожило и нескольких секунд. – Не, не заходит. С какой стати мне быть соучастником возведения ваших потемкинских деревень?

– Почему «потемкинских»? Я ведь просто, по-человечески прошу. Опять же, пока ты тут, я смогу деньжат подсобрать. Мне долг должны отдать. Ну, еще администрацию потрясу насчет бюджета на мероприятие.

– Сколько?

– Что – сколько?

– Сколько денег соберете?

– Что за лавочничество, Вероника! – воскликнул Плетнев, впервые назвав Нику правильно. – Не мелочись. Деньги будут после реализации проекта.

Ника прикинула: уехать ей никак – времени свободного уйма. Так и быть, придется помочь горемычному родителю. Но на всякий случай нахмурилась:

– Я подумаю.

Клуб располагался в одноэтажном деревянном доме с резными наличниками и высокой крышей, как у терема. Почти повсеместно облупившаяся светло-зеленая краска в анамнезе позволяла легко поставить диагноз: хроническое безденежье сельской администрации. Попасть внутрь оказалось делом затруднительным, потому что крыльцо сгнило и обвалилось. Подставив доску наподобие трапа, Ника с Плетневым кое-как добрались до двери. То ли забыв, то ли не узнав, то ли не боясь непосредственного начальника, та долго не поддавалась.

То, что предстало перед Никиными глазами внутри, вызвало у нее восторг. Волшебное царство паутины и антикварных, почти музейных вещей – Тим Бертон отдыхает! Разноцветные фанерные панели на стенах выгнулись от сырости и напоминали вздыбленные морские волны. Разбросанные на полу допотопные пластинки и аудиокассеты, плакаты с поп-группами, брошюры, опрокинутые урны для голосования виделись дарами штормового прибоя, хранящими чужие тайны. Старое пианино с оторванной панелью гармонично вписывалось в апокалиптическую картину: съехавшая вбок рама с неровными рядами молоточков и обвисшие струны превращали инструмент в раненое морское чудовище.

Но самой примечательной деталью был потолок: на зеленом фоне три больших выпуклых бело-желтых фанерных цветка – то ли подсолнухи, то ли ромашки. Крышка у одного отвалилась, и изнутри свесилась гирлянда с разноцветными лампочками. Ника представила, как загадочно переливались огоньками эти гигантские ромашки в темноте дискотеки и как под ними отплясывали парни и девушки…

– Ух ты! Да здесь квесты надо проводить!

– Квесты? Вроде что-то слышал…

– Это такая командная игра, в которой надо решать всякие головоломки или искать клад.

– Ясно, – Плетнев задумчиво поскреб седую щетину. – Ну что, Вероника Валерьевна, с чего начнем?

– С главного, – Ника достала телефон и стала вбивать. – Первое – требуйте у администрации, чтобы покрасили дом и поправили крыльцо. Внутри разберемся своими силами. Если есть школьники, можно их привлечь, и заодно нарисуем с ними плакаты. Короче, вы звоните главному, а я схожу в магазин – узнаю, что там с автобусом.

– Вероника, ты – чудо! Мое счастливое провидение! Итак, первый ход – е-два – е-четыре, а там… А там – как карта ляжет, – воскликнул повеселевший Плетнев.

Он окинул взглядом заброшенное помещение и, сославшись на то, что надо набросать примерный сценарий бенефиса, отправился восвояси.

– Сказали, что автобуса не будет сегодня-завтра. Полетели какие-то важные детали. Волнухин заказал их, но на складе в райцентре пока нет – пришлют, как только появятся. Сам Волнухин на озеро уехал, за лещами, – сообщила Ника с порога.

– А ты молодец, Вероника Валерьевна: хорошую мыслишку подкинула, – задумчиво пробормотал Плетнев. – Я тут чего подумал: придадим клубу божеский вид, проведу я как-нибудь этот смотр-парад для галочки – да и сдам помещение в аренду. К примеру, под центр экскурсий по местности. С этими твоими, как бишь их… квестами. Пусть городские развлекаются в российской глубинке. Патриотизм сейчас в моде.

– Капец как стыдно за вашу левую коммерцию, фу-фу-фу – кринжатина, – не оценила идею Ника.

– Ну вот, опять я один против всего света и, что еще хуже, весь свет против меня одного, – Нике показалось, что где-то она это уже слышала. – Зато стабильный доход. Считай, в месяц можно просить пятьдесят-семьдесят, уровень доходности – сто процентов. Так мы твой миллион за год наколотим, если еще вклад в банке откроем под семнадцать с половиной процентов. Это, конечно, если мне долг до этого не отдадут… Одним словом, лед тронулся, господа присяжные заседатели, и командовать парадом буду я!

К вечеру июльская жара спала и деревянный дом Плетнева наполнился приятной прохладой.

– Надо же, как ты на матушку мою, Тамару Петровну, похожа. – Плетнев расчувствовался, погрустнел. – Она такая же изящная была, и глаза разные, как у тебя: один карий, другой серый.

– А где она сейчас?

Плетнев в ответ тяжело вздохнул, шмыгнул носом:

– Так нету. Как батя помер, Димка, средний, квартиру на себя переписал. Он тогда плавать начал, женился, в гору пошел, вот матушку с младшим, Илюхой, и выселил в коммуналку на окраину. А я тогда уже в столицу отбыл, себя искал… Матушка поначалу приспосабливалась, Илюху поднимала, но мало-помалу попивать начала, связалась с алкашами. А потом и вовсе пропала. Я в розыск подавал. Где-то через полгода выловили тело в реке. Сказали – со следами насильственной смерти.

– Ужас, – все, что смогла выдавить Ника: бабушку она не знала, а чужая спившаяся женщина искреннего сострадания не вызвала.

Выпив чашку деревенского молока с большим ломтем хлеба, Ника уже основательно захотела спать. На часах было девять. Плетнев поворчал насчет детского времени и ехидным голосом посоветовал посмотреть «Спокойной ночи, малыши!», но в конце концов сдался – ведь он сам предложил Нике остаться. Расположились как условились: Ника – в комнате на диване, Плетнев – на повети.

Ночью зарядил дождь. Он исступленно барабанил по крыше. Спала Ника плохо, прислушивалась к незнакомым звукам, тревожилась, считала во сне деньги, бесконечно сбивалась, а когда почерневшие от сажи молоточки на старом пианино зловеще запрыгали, выстукивая «Агонию» Альфреда Шнитке, и вовсе вскочила. Не сразу сообразила, что это дрозды устроили распевку в пять утра.

Спать больше не хотелось. Раскрыла журнал со сказкой: