Читать книгу Околье - Группа авторов - Страница 2

Хлеб пах не тестом и семенами, как это бывало обычно. Он пах чем-то ещё. Я поняла это сразу, стоя на пороге мельниковой избы. Воздух в горнице был густой. Он смешивался с жаром печи и чем-то, что я ещё едва могла уловить, но с помощью чего отчётливо понимала: беда не миновала этого дома.

Меня привели к мальчику. Не мельник – тот стоял безмолвен и понур, как осеннее небо перед затяжным дождём. Его жена, Арина. Тучная женщина, чей язык был острее серпа и чьи глаза видели во всех то, что можно было вывернуть наизнанку, да пересказать потом другим. Она выволокла меня к высокой печи, на которой лежал её сын. Женщина схватила меня за край рубашки, словно боясь прикоснуться к моей коже. В её голосе не было тревоги. Лишь холодный расчёт.

– коснись его, – приказала мне Арина. Я чувствовала, как её пальцы болезненно оттягивают рукав моей рубахи, заставляя меня стиснуть зубы. – Ты ж берёшь все эти хвори на себя. Ну так бери. И вопросов никаких не задавай лишних.

Я наконец высвободила руку и подошла к печи, на которой, повернувшись к стене, лежал сын мельника, сам на себя не похожий. Многие бабы уже думали, что в него дух какой вселился, аль он увидал чего такого, что видеть живой не должен, от того и занемел. Я, прикрыв глаза, глубоко втянула воздух у мальчика в легкие, позволяя ему самому рассказать о том, что гложет мальчика.

Что-то тяжелое осело у меня на сердце. Словно скорбь от потери какого-то живого существа. Я медленно протянула руку и коснулась лба мальчика. Казалось, что на мгновение весь мир замер. Я чувствовала, как что-то серое и липкое прошло сквозь мои пальцы, растянулось до сердца, словно речная тина со стоячих заводей, истончило и наконец совсем растворилось. Будто чернила в ведре воды.

Я открыла глаза, взглянув на мальчика, который вдруг глубоко вздохнул. Его лицо, до этого напряжённое, со сведёнными к переносице бровями, разгладилось, вновь приобретая детские и беззаботные черты. Плечи его задвигались в ровном, живом ритме. Я знала, что эта скорбь где-то в глубине его сердца всё ещё осталась пятном памяти. Но по крайней мере она перестала душить мальчика. Он просто спал.

Тишина в избе стала иной. Будто после долгой болезни, когда наконец вынесли пропитанные простыни и открыли окна. Воздух словно зазвенел от внезапного облегчения.

И в этой самой тиши прозвучал резкий, сдавленный вздох.

Арина.

Я обернулась на хозяйку дома, что замерла у сундука совсем не двигаясь. Её взгляд, полный отчаянной надежды, теперь походил на взгляд напуганного ребёнка.

– Не врали бабы… Тишинница…

И тут я поняла. Она позвала меня, потому что не думала, что я просто коснусь и всё исчезнет. Думала, что я устрою пляски, прямо как здешние знахарки, с травами, шёпотом и дымом, что потом оставлю повод потешаться над собой. Она ожидала всего чего угодно, но не этого. Знай она, что я «тихая», то не подпустила бы к сыну и на версту.

Губы женщины дрогнули, но крика не последовало. Только шёпот. Сиплый и бесцветный, словно пепел с костра:

– Вон… Вон… тихАя –голос её словно в истерике на секунду дрогнул. Страха передо мной?

Я хотела было объяснить, хотела защитить себя, но зародившуюся грозу в избе прервал мельник, которой зашел в избу, сгибаясь перед низким сводом дверей. Он и при свете дня ненароком походил на медведя – тяжёлый, в щетине и вечно с красными щеками, а в приглушенном свете избы казался ещё устрашающе. Лишь голубые глаза выдавали в нём доброе, человеческое. Говорят, молчал он всегда, потому что по молодости голос в лесах после битвы на Межах оставил.

Он кинул взгляд на сына на печи, потом на перепуганную жену. Во взгляде его промелькнула что-то усталое и давно мне знакомое. Стыд. Стыд за страх Арины, а может и за собственный.

И лишь потом он взглянула на меня. Задержал взгляд дольше положенного. Мельник словно безмолвно благодарил меня за помощь, но при этом старался сделать это так, чтобы никто не понял. И вот, медленно и тяжело, как поворачиваются жернова, благодарность сменилась сухостью, какую он обычно изображал.

Мужчина выдохнул, и сжав кулаки, кивнул в сторону двери. Всего один раз. Коротко, едва заметно. Словно давал мне времени на побег, пока его жена не подняла шуму на всю избу, а вскоре и на весь наш городок.

Я всё поняла. Повернулась уже, чтобы уйти, но не успела и шагу сделать.

– стоять! – голос Арины взмыл в воздух словно птицей. Она рванула к двери дикой кошкой, загородив мне путь.

– Тихон, ты что, ослеп?! – она шипела, не сводя с меня горящих глаз. – Тишинница она! Не врут люди! И ты итак вот просто отпустишь её?! Духов гневить?! – голос Арины перешёл на истерический вопль. Она обернулась к распахнутой двери, высовываясь из неё своим заплывшим лицом. – Люди! Сюда! На помощь! Тишинница души выворачивает, а мой-то, дурак, дорогу ей кажет!

Крик стал словно ударом. Он раскатился по улице эхом, цепляясь за каждую щель в ставнях. И двери, что прежде лишь слегка приоткрывались, в моменте распахнулись настежь. На порогах показались фигуры. Сначала любопытные, потом настороженные. Но завидев рыдающую Арину на пороге и мою фигуру в полутьме сеней любопытство сменилось враждебностью.

Я в панике взглянула на мельника и его сына, который сонно потирал глаза, словно после долгого сна. Тихон бегло глядел то на меня, то на жену. Он сделал шаг ко мне, не знаю уж для защиты или для того, чтобы вышвырнуть меня из дома самому, но Арина впилась в его руку.

– не смей, окаянный! – выкрикнула она. И в голосе женщины уже был не страх, а победа. Зеваки на улице и в соседних домах уж точно теперь были на её стороне, не оставляя мне шансов. Сам закон Околья был на её стороне. – всё видят! Всё слышат! Гони пустую, пока она всех нас не обездушила!

И тут толпа словно ожила. Я слышала, как в ответ Арине, которой я по глупости своей помогла, вторят с улицы, окружая дом мельника. Времени оставалось всё меньше. В голове крутились воспоминания как при мне одну из тишинниц толпа и вовсе затоптала на рынке. На том самом, куда выходили окна моего дома. Мать меня тогда схватила за плечо с такой силой, что синяки не проходили ещё долгое время. «Не смотри. И чтобы никто не догадался. Никогда. А если уж и догадаются, то беги. Со всех ног».

И теперь этот напуганный гул несся не на какую-то старушку на рынке, а на меня. Мне захотелось первым делом убежать домой. Запереть двери и просто представить, что всё это страшный сон. Но мысль огрела меня словно обухом: домой нельзя. Ни сейчас, ни после. Никогда. Если я поведу их к дому, то народ растопчет не только меня, но и мать. Сначала позором и клеймом, мол: «скрывала тихую», а потом и ногами, коли уж не успокоятся. В Околье к укрывателям закон ещё строже, чем к тихим.

Арина победила. И победа её была не просто изгнанеием. Она стала смертным приговором всему, что было моей жизнью. Отныне Яра из Городков, дочь вдовы-портнихи, должна была умереть. И прямо сейчас.

Я сделала шаг назад, вглубь мельниковой избы. Мои глаза упёрлись в дверь, что вела к огородам. Вонючим и уродливым, совсем маленьким по сравнению с теми, что были в деревнях. Я знала все эти улочки наизусть. Знала от какого огорода к каким домам и улочкам ведут тропинки да заборы. Раньше мы с соседскими детьми так в жмурки играли, но теперь это знание нужно было, чтобы навсегда сбежать не от жмура, а от неминуемой гибели.

– Уходит мерзавка! Держите её, люди! – визг Арины вновь пронзил воздух, ноя уже не слышала смысла. Только призыв бежать.

Я рванулась к двери, толкнула скрипучую створку плечом и выплеснулась в серый свет задворков. Вонь улиц ударила мне в лицо – густая, пропитанная запахом кислой земли, навоза и влажных камней. Моей земли. Моих камней.

Ноги сами уносили меня вдоль кривой стены соседского хлева. Здесь, в трех шагах от мельникова порога, был пролом в заборе, прикрытый старенькой лодкой.

За спиной грохот, топот, приглушенные крики: «куда?» «В переулке ловите!». Я нырнула в пролом, цепляясь подолом за сухую щепу. Оказавшись в чужом, заросшем лебедой огороде, я снова прислушалась к звукам. Сердце мое колотилось не от страха, а от неестественной тишины внутри. Но сейчас, пока во мне тихо – я невидима для боли, а значит смогу трезво думать.

Я ползла, прижимаясь к сырой земле, используя каждую тень, как укрытие от глаз. Крики доносились ото всюду и их становилось всё больше. Они метались вокруг дома мельника словно слепые лисы в курятнике. Чей-то голос совсем близко рявкнул: «сараи осмотрели. Нету её там!»

Я даже дышать перестала, вцепившись ногтями в сырую землю, моля мысленно у неё укрытия. Во рту и в носу стоял запах этой самой земли – горькой и родной. И вот сейчас я должна была проститься. С этим запахом, который так ненавидела. С этим мерзким звуком калитки, которую мать обещала смазать, но так и не смазала.

Шаги за забором удалились. Не теряя ни минуты, я кинулась бежать и уже во весь свой рост. Отдаваясь на волю скорости и знакомства с каждым камнем. Каждый пролетающий мимо взгляда ориентир был вехой моей старой жизни. И теперь я неслась мимо них, будто мимо надгробий.

Западная стена. Она выросла передо мной, серая и обветшалая. Частокол тут действительно сгнил, а несколько кольев было и вовсе вывернуто. Через пролом видно не поле и дорогу, а край. Темная полоса Леса Межей. Та, за которую даже самые смелые не отважились ходить.

Сзади, со стороны улиц, донёсся новый, организованный рёв. Собрались. Решили искать по-настоящему. Времени у меня было всё меньше.

Я в последний раз обернулась. Мне почудилось, что где-то там, из трубы нашего дома шел дымок. Прямой, тонкий, как жизнь, которую теперь мне надо оставить. Прости, мама.

Я перелезла через стену.

Ноги встретили уде не каменные дорожки, а сырую подошву болотистого края. Лес начинался не сразу, а вот этой каймой топей и чахлых ольх. Словно природа сама не решалась шагнуть в Околье окончательно.

Я не пошла вглубь. У меня не оставалось сил, да и чаща сулила гибель от голода или тварей. Я поползла вдоль стены. На запад. Туда, куда всегда показывала мать, сплевывая через левое плечо три раза: «там Нелги. Туда ходить – только правду у кромки озера говорить. Тебе оно надо? Узнает кто – бед не оберешься».

А мне было надо.Я уже была в беде. А мне нужно было найти место, где законы Городков не действовали. Где я могла перевести дух и понять, как не умереть в первую же ночь от голода. Озеро хоть воду дать могло. И, как шептались в городе, хоть какую-то защиту – духи таких мест давно в озере не жили (с тех пор, как люди стены возвели. Говорят, что они тогда в городские озера и пруды переселились, чтобы там за водами приглядывать).

Спустя какое-то время, я уже шла во весь рост, спотыкаясь об корни, обжигая лицо и руки ветками. Платье цеплялось за всё подряд, рвалось и впитывало болотную сырость. Во мне, на удивление, стояла всё та же тишина, но теперь она начала казаться хрупкой, как тонкий лёд. Её грозила навсегда прервать животная усталость.

я шла и шла, глядя лишь себе под ноги, пока не увидела перед собой чистую воду. То самое озеро. Нелги лежала передо мной, словно потускневшее зеркало, в которое смотрелось ночное небо. Вода казалась почти черной и неподвижной, лишь у самого берега слегка вздыхая.

Я, затаив дыхание, упала на колени у самой кромки, жадно зачерпывая холодную воду двумя ладонями. Она казалась горькой – словно память о том, что в неё сбрасывали.

И тут ветер донёс до меня какие-то отзвуки. Резкие и человеческие. Запах пота, крови и той самой боли,что пахнет как раскрасневшийся металл в кузницах.

Я на мгновение замерла. Неужто кто-то шёл за мной по пятам?!

Из-за огромного валуна, лежащего у воды, словно надгробия какому-то исполину, послышался стон. Не человеческий. Походивший на звук израненного зверя, когда у него сил даже на рык не остаётся. После выглянула и тенью она выползла из-за камня медленно, опираясь на него. Мгновение и тень упала у камня на песок в десятке шагов от меня.

Это был мужчина. Одежда его была простая, но вся казалась изодранной, в пыли темных пятнах. Кажется бедняга не видел меняю я видела, как губы его безмолвно шевелились. Он сжимал руку на груди, заставляя одежду натягиваться до предела. Я подползла поближе, разглядев на шее у него пульсирующую синеву. Страшную выпуклость, о которой нам только рассказывали те, кто мостников своими глазами видел. Узел боли. Переполненный, готовый лопнуть и убить носителя.

Мостник.

Он был кончен. Боль выжимала из него всё, а до мест сброса, должно быть, было ещё далеко (обычно у городов таких мест никогда и не бывало: болото по ту сторону Леса Межей, в самом лесу, где-то в глубине да в Северных пустошах, куда не так уж и просто добраться). Или он сбился с Дорог. И теперь эта боль разрывала его изнутри, не находя выхода.

Как только я подползла к нему ближе, парень вдруг резко поднял голову. Его взгляд. мутный от агонии, наткнулся на меня. В нём не было вопроса. Не было даже осознания, что за существо перед ним сидит. Был только животный инстинкт цели. Он увидел возможность, в которую можно было излить этот яд.

Парень зарычал хрипло, глухо. Рванулся ко мне, не вставая, почти ползком. Его рука, сведённая судорогой, протянулась, чтобы впиться в меня.

Я не успела отпрыгнуть. Его пальцы схватили меня за запястье. И мир исчез.

Не стало озера, неба, камней. Остался только вопль. Немой и чёрный. Всесокрушающий поток чужих мыслей, обид, страхов и мук. Он хлынул в меня через это прикосновение, как вода в бездонный колодец. Это была не одна боль – десятки чужих терзаний, который он нёс в себе, как проклятый сосуд.

Я вскрикнула от резкой волны холода, который прокатилась по всему моему телу. И… всё.Поток, наткнувшись на тишину, растворился во мне, оставляя лишь большую усталость и теперь ещё легкое помутнение.

Рука мостника разжалась. Она отпрянул, упав на песок, словно кто-то ударил его в лоб. Парень смотрел на меня, широко раскрыв глаза от удивления. Он всё ещё жадно и прерывисто глотал воздух. От узла боли на его шее лишь остался багровый след.

Тишина между нами становилась всё тяжелее. Парень вдруг зашептал. Голос его был полон неподдельным ужасом и чем-то ещё – невероятным, почти запретным облегчением.

– тишинница… – шёпот прозвучал громче раската грома в этой тишине.

Я отползла назад, натыкаясь на камень за своей спиной. Мое сердце, что только что замерло, вновь заколотилось птицей в клетке. Он знает, что я такое.И теперь я для него не человек. Я вопрос и живой укор всего его ремеслу.

– не подходи, – сорвалось у меня с губ. Голос был хриплым. Почти чужим. Я сжала ладони в кулаки, готовая в любой момент кинуться даже в саму чащу, лишь бы пережить эту злосчастную ночь.

Он же не сдвинулся с места. Так и сидел на песке, сгорбившись, глядя на свои руки, словно впервые их видел. Потом поднял взгляд на меня. Я видела, как за его темными глазами бушевал пожар: шок, паника, а затем лишь холодная рассудительность.

– что ты сделала?! Я умереть должен был! – сказал мостник тихо. Будто и не мне вовсе. – или ты. Или мы оба! Боль в пустоту… она должна была… – парень не договорил, схватившись за сердце, проверяя бьется ли оно ещё.

– а тебе жалко что-ли?! Что не окочурился тут?! – перебила я его. Злость, копившаяся с момента изгнания, наконец нашла выход. – или жалко, что героем не стал? Юродивую не прикончил? Иди в Городках до своих докричись! Они о тебе песни запоют! – кричала я на грани истерики, пытаясь заглушить собственный страх, который теперь почему-то не пропал сразу же. Возможно я и сама провоцировала его сделать это – чтобы всё закончилось быстро и без мучений.

Он вздрогнул от моих возгласов, словно я его ударила. Взгляд мостника резко прояснился.

– замолчи. – его голос стал низким, резким. В нём внезапно появилась власть человека, привыкшего к тишине и опасности. – ты думаешь, если они придут, то разберутся? Тогда мы оба на тот свет отправимся. Меня за нарушение законов отправят, а тебя – за то, что ты вообще жива. Не понимаешь – так рот не открывай.

Парень медленно, с трудом поднялся на ноги. Он был выше, чем казалось, и теперь, без искажённой гримасы боли, его лицо казалось совсем молодым, но изнемождённым, с резкими чертами лица и тёмными кругами под глазами.

– уже ищут тебя? – спросил он, глядя поверх моей головы, в сторону Городков.

Я лишь коротко кивнула, не в силах вымолвить и слова. Если скажу хоть ещё что-то, то точно разрыдаюсь.

– плохо… – словно подводя черту, ответил мостник. Потом вздохнул, да так, будто вся усталость мира вышла из его горла. – значит у нас с тобой общий враг. И общая… прореха.

Он продолжал смотреть на меня. Рот его исказился в подобии ухмылки. Словно он искал, то, в чём очень сильно нуждался.

– и на кой тебе сдалось искать изъян? – недовольно буркнула я, всё ещё дрожащим голосом. – чтобы выправиться? Вернуться к кому бы там у вас моснтиков ни было и сказать: «Вот, нашёл слабину в Договоре, можете меня снова в ярмо впрячь»?

Парень закатил глаза, недовольно проведя рукой по темным волосам.

– Вернуться? – он проскрипел. – четыре зимы я таскаю их скорби по Старым Дорогам, как пёс какой-то. Четыре зимы мне каждую ночь сняться те, чьи муки я вбиваю в камень. Четыре зимы я жду, когда накопленное эхо переломит мне хребет, и я стану ещё одним Местом Перевода – сдохну у дороги, и на моих костях чертополох прорастёт. Ты хоть представляешь в каком вечном кругу я нахожусь?

Он сделал шаг ко мне, и теперь я видела не просто недовольство в его глазах. Я видела всю ту боль, которую парень скрывал за ухмылкой.

– а сегодня… Сегодня я в тебя излил всё то, что за пазухой носил. И ты не треснула. И я не умер. Это всё просто ушло. Просто перестало быть. Слышишь? На моём веку это первый и единственный конец, что я видел.

Он снова сделал шаг назад, давая мне перевести дух.

– так что нет, тихая. Я не «выправиться» хочу. Я хочу «докопаться». Докопаться, можно ли из этого круга выйти. И ты – ты первые живое доказательство, что можно. Что Договор, который нас с тобой изжить пытается, не цельный. И если в нём есть одна прореха, то наверняка есть и другие. Может есть тропа… – он запнулся, не решаясь высказать самое сокровенное – в сторону… просто в сторону. Где ничего из этого не существует.

Слова мостника повисли в воздухе. Они были страшнее любой угрозы. Полнейшая ересь. Но ересь, рождённая не злобой, а отчаяньем вьючного зверя, который впервые понял, что ярмо – не часть его тела.

Я глядела на него, и мой собственный страх теперь смешивался с узнаванием. Он такой же. Тоже лишь узник порядка, как и я.

– и что ты будешь делать, если всё-таки докопаешься?… – неуверенно спросила я.

– не ведаю, – честно ответил парень. И в этой честности было больше силы, чем в любой клятве. – Но это всяко лучше, чем знать, что моя смерть станет лишь подкормкой для очередного Болота Отпуска. Идешь?

Он протянул мне руку. И мне оставалось выбрать. Остаться – погибунть в одиночку. Или пойти – стать соучастником в самом страшном грехе против всего устройства Околья, но получить шанс. Шанс для нас обоих.