Читать книгу Маленький, большой, или Парламент фейри - Группа авторов - Страница 9

Все это летнее утро Смоки одевался для венчания. Он натянул на себя белый, слегка с желтизной, костюм – не то льняной, не то из альпаки, который, как всегда повторял его отец, когда-то принадлежал Гарри Трумэну. На внутреннем кармане действительно имелись инициалы Г. С. Т.; но, только назначив этот, совсем старый, костюм на роль свадебного, Смоки сообразил, что инициалы, в конце концов, могли принадлежать кому угодно и что отец его пронес эту шутку через всю жизнь, а в итоге увековечил, неизменно сохраняя полнейшую серьезность. Это ощущение Смоки в какой-то мере разделял. Он не раз задавался вопросом, не являлось ли и его образование чем-то вроде посмертной шутки (в пику вероломной матери?); и хотя Смоки вполне мог оценить этот розыгрыш, но сейчас, перед зеркалом в ванной комнате, ему было не до шуток: борясь с манжетами, он испытывал серьезное замешательство и охотно выслушал бы отца, который мог бы дать ему, как мужчина мужчине, кое-какие советы относительно бракосочетания и супружества. Барнабл ненавидел свадьбы, похороны, крещения в церкви и, едва только подобное событие надвигалось со всей неотвратимостью, немедленно хватал носки, книги, собаку, сына и исчезал. Смоки довелось присутствовать на свадьбе Франца Мауса и танцевать с мечтательного вида невестой, которая озадачила его странным намеком; но как-никак женихом был не он, а Маус, да и брак вскоре распался. Смоки знал, что где-то при нем должно быть Обручальное Кольцо, и похлопал по карману, чтобы убедиться в его наличии. Ему казалось необходимым присутствие Шафера, однако когда он написал об этом Дейли Элис, она ответила, что семья придерживается другого мнения. Он заикнулся было о Репетиции свадебной церемонии, но Дейли Элис парировала: «Ты не хочешь, чтобы это было сюрпризом?» И еще Смоки был уверен в том, что не должен видеть свою невесту, пока ее отец не проведет ее по проходу (какому проходу?) к алтарю. Поэтому, идя в уборную, Смоки даже не смотрел в ту сторону, где, как он думал (и ошибался), находилась ее комната. Его дорожные туфли грубо и непразднично выглядывали из-под манжет светлого костюма.

Костюм Трумэна

Смоки было сказано, что бракосочетание состоится «на участке» и двоюродная бабушка Клауд, как старшая в семействе, проводит его до места. «В часовню?» – предположил Смоки, и бабушка Клауд с удивленным видом кивнула: да, видимо, именно в часовню. Она и поджидала Смоки на верхней площадке лестницы, когда он робко выбрался наконец из ванной. До чего же утешительным оказалось ее общество: держалась бабушка Клауд с полным спокойствием; крупную фигуру облегало летнее платье с букетиком поздних фиалок на груди; в руке она держала тросточку. Неудовольствие на ее лице было вызвано такими же неудобными, как и у Смоки, башмаками. «Очень, очень хорошо», – заявила Клауд, словно сбылись лучшие ее надежды: слегка отстранив Смоки от себя, она мельком оглядела его через очки с синими стеклами, а затем предложила ему взять ее под руку.

Летний Домик

– Я частенько думаю о том, каким терпением должны обладать садовники, – проговорила Клауд, когда они шли через Парк (так она его называла) по колено в траве. – Эти огромные деревья – ну, не все – мой отец привез еще саженцами. Он представлял, какими большими они вырастут, хотя и знал, что ему до этого не дожить. Вот этот бук, например: я могла обхватить его почти целиком, когда была девочкой. В ландшафтном садоводстве есть своя мода, но сохраняется она невероятно долго: ведь парк в два счета не разобьешь. Вот рододендроны: в детстве я помогала итальянским садовникам их сажать и называла «рам-де-дам-дамы». Сейчас мода на них прошла. Слишком сложно подстригать. Итальянцы больше у нас не служат, и кусты превратились в настоящие джунгли, так что – ой, поберегите глаза.

Как видите, план сохраняется. Оттуда, где сейчас находится обнесенный стеной сад, открывались разнообразные Виды – деревья подбирались особенные, поживописнее, они напоминали иностранных важных персон, что беседуют между собой на приеме в посольстве. А между ними лужайки – всегда подстриженные, и клумбы, и фонтаны. Казалось, будто вот-вот появится компания охотников – знатные лорды и леди, держащие на руках соколов. Взгляните! Сорок лет назад за Парком ухаживали должным образом. Общий замысел – как это все должно было выглядеть – виден и сейчас, но словно читаешь письмо, написанное невесть как давно: его оставили под дождем, и все слова слились до неразличимости. Интересно, огорчен этим Джон или нет. Он любил порядок. Видите? Вот эта статуя называется «Сиринга». Как скоро плети растений опрокинут ее наземь или подроют кроты? Что ж, он бы понял. Всему есть причины. Не хочется беспокоить тех, кому нравится, чтобы шло именно так.

– Всяких там кротов?

– Статуя мраморная.

– Может, стоило бы – ай! – уничтожить все эти колючие заросли?

Она посмотрела на Смоки так, будто он неожиданно ее ударил. Откашлялась, поглаживая себя по ключице.

– Это дорожка Оберона. Она ведет к Летнему Домику. Путь не самый прямой, но Оберон должен вас увидеть.

– Да?

Летний Домик представлял собой две круглые башни из красного кирпича, короткие и толстые, как большие пальцы ног, соединенные перемычкой с навесной бойницей. Была ли это искусственная руина или настоящая? На несуразно больших сводчатых окнах висели веселенькие занавески.

– Когда-то этот уголок был виден из окон дома, – сказала Клауд. – Считалось, что лунными ночами здесь очень романтично… Оберон – сын моей матери, отец был другой; значит, Оберон мой сводный брат. Несколькими годами старше меня. Он долгое время нас учил и воспитывал; правда, сейчас он не совсем здоров и не покидает Летний Домик уже почти год. Жаль, конечно… Оберон!

Подойдя ближе, Смоки увидел вокруг приметы жилья: сортир, аккуратный огородик, сарай с готовой выкатиться из него газонокосилкой. Парадным входом служила зубчатая дверь-ширма, приобретшая со временем ромбовидную форму; ступеньки крыльца покосились; на солнце, рядом с ванночкой для птиц, стояло складное кресло, обтянутое полосатой парусиной, и маленький старичок, заслышав свое имя, вскочил с места в некотором волнении (подтяжки, казалось, заставили его согнуться в поклоне) и бросился было к дому, но Клауд оказалась проворнее и успела его остановить.

– Вот Смоки Барнабл, который сегодня женится на Дейли Элис. Подойди и хотя бы поздоровайся.

Она покрутила головой, давая понять, что ее терпение на исходе, и, взяв Смоки под локоть, вывела его во дворик. Деваться Оберону было некуда – и, развернувшись на пороге, он с гостеприимной улыбкой протянул руку.

– Пожалуйте-пожалуйте, хм-хм, – захихикал он тем рассеянным смешком человека в годах, который прислушивается к себе, озабоченный изношенностью внутренних органов.

Он едва коснулся протянутой навстречу руки Смоки и тут же с облегчением снова уселся в складное кресло, указав Смоки на скамеечку.

С чего бы это здесь, на отшибе, солнечный свет внезапно вызвал у Смоки какое-то беспокойство? Клауд села на стул рядом с братом, и Оберон накрыл ее руку своей, поросшей седыми волосками.

– Ну-ну, что такое стряслось? – снисходительно поинтересовалась она.

– Стоит ли говорить, – заметил Оберон вполголоса, – при…

– Член семьи, – сказала Клауд. – С сего дня.

Оберон, по-прежнему беззвучно похихикивая, посмотрел на Смоки. Незащищен! – вот что почувствовал Смоки. Войдя в этот дворик, они потеряли что-то из того, что окружало их среди деревьев, ступили за какой-то предел.

– Это нетрудно проверить, – сказал Оберон и, ударив себя по костлявому колену, поднялся с места. Потирая руки, он ретировался в дом.

– Трудно, – отозвалась Клауд, не обращаясь ни к кому в частности и глядя в безоблачное небо.

Она уже не чувствовала себя так непринужденно. Снова откашлявшись, она устремила взгляд на серую ванночку для птиц, опиравшуюся на резные фигурки эльфов и бородатых гномов с терпеливыми лицами, которые, казалось, спешили утащить ее прочь. Клауд вздохнула и посмотрела на прикрепленные к груди крошечные золотые часики с витыми крылышками с обеих сторон. Время летит. Она посмотрела на Смоки с извиняющейся улыбкой.

– Ага-ага, вот, – приговаривал Оберон, выходя из дома с большой камерой на высоком треножнике, покрытой куском черной ткани.

– Ох, Оберон, Оберон, – сказала Клауд не то чтобы раздраженно, но явно не считая съемку необходимой и уж совсем никак не разделяя его энтузиазма.

Однако Оберон уже втыкал ножки штатива в землю около Смоки так, чтобы аппарат из красного дерева стоял ровно, а его физиономия была направлена на Смоки.

Долгие годы эта последняя фотография Оберона лежала рядом с его лупой на столе в Летнем Домике: на ней различался Смоки в костюме Трумэна, который блестел на солнце; волосы Смоки пылали рыжиной, а половину лица заливал солнечный блик. Виднелись локоть с ямочкой и ухо с сережкой бабушки Клауд. Ванночка для птиц. Ванночка для птиц: могло ли быть так, что на снимке оказалось лишнее вытянутое лицо из мыльного камня, а среди рук, поддерживавших чашу, – лишняя пара? Оберон не довел исследование до конца, не пришел к определенному решению; и когда спустя годы сын Смоки сдул пыль со старого снимка и взял в руки работу Оберона, это был всего-навсего клочок посеребренной бумаги, неубедительный и ничего не доказывающий, засвеченный давно ушедшим июньским солнцем.

Вудзы и Лейки

За Летним Домиком они спустились по утопленной тропинке, которую быстро поглотил лес – дремучий и сонный, влажный после дождя. Казалось, это именно тот лес, что приютил спящую красавицу до истечения ее столетнего срока. Не успели они сделать несколько шагов, как позади раздался не то шорох, не то шепот, и с внезапностью, заставившей Смоки вздрогнуть, на тропинке перед ними выросла человеческая фигура.

– Доброе утро, Руди, – сказала Клауд. – Это жених. Смоки, это Руди Флад.

Шляпа Руди была такой мятой, как будто он ею дрался. Загнутые вверх поля открывали его широкое бородатое лицо. Из-под распахнутого зеленого плаща выпирал большой живот, туго обтянутый белой рубашкой.

– А где Рори? – спросила Клауд.

– Дальше по тропинке.

Он ухмыльнулся, глядя на Смоки с таким видом, как будто оба они участвовали в каком-то розыгрыше. Тотчас же на тропинке появились Рори Флад, его худенькая жена, и молодая девушка в мешковатых джинсах. Ребенок у нее на руках колотил кулачками по воздуху.

– Бетси Берд и Робин, – сказала Клауд. – А вон там Фил Фокс и два моих двоюродных брата – Ирвин и Уолтер Стоуны, по материнской линии – Клауды.

Справа и слева на тропинку выступали все новые и новые гости, приглашенные на свадьбу. Тропинка была узкой: гости подходили поочередно парами, чтобы потрогать Смоки и благословить его, а потом отступали в сторону.

– Чарльз Уэйн, – продолжала Клауд, – Ханна Нун. А где же Лейки? Где Вудзы?

Тропинка вывела на широкую покатую поляну, примыкавшую к темному озеру с недвижной поверхностью, которое, будто рвом, окружало островок со старыми деревьями. Озеро ковром покрывали листья, а из лужиц под ногами выскакивали лягушки.

– Имение в самом деле обширное, – заметил Смоки, вспомнив путеводитель.

– Чем дальше продвигаешься, тем больше становится, – отозвалась Ханна Нун. – Вам не встретился мой сынишка Санни?

Рассекая зеркальную гладь воды, по озеру плыла лодка. Ее резной нос напоминал лебедя, только серого и теперь безглазого, подобно черному лебедю на черном озере из северной легенды. С глухим перестуком уключин лодка коснулась берега, и Смоки подтолкнули вперед, чтобы он взошел на борт вместе с Клауд, которая продолжала знакомить его со смеющимися гостями.

– Ханна приходится нам дальней родственницей, – говорила она. – Ее дедушка был из семейства Бушей, а дедушкина сестра вышла замуж за одного из дядюшек миссис Дринкуотер, Дейла…

Смоки машинально кивал головой, но Клауд заметила, что он ее не слушает. Она улыбнулась и накрыла его руку своей. Остров посреди озера, затененный ветвями деревьев, казалось, сделан из переливчатого зеленого стекла; на его пологих склонах росли мирты. В центре острова виднелся круглый бельведер с тонкими, стройными колоннами, напоминавшими руки, с округлым куполом, увитым зеленью. Там, в окружении подруг, стояла высокая девушка в белом платье, держа перевязанный лентами букет.

Прибывших шумно приветствовали, и множество рук высадило их на берег с протекавшего лебедя. По всему острову расположились люди, открывая корзинки с едой, унимая капризных детей; казалось, лишь немногие обратили внимание на появление Смоки.

– Клауд, посмотри-ка, кто у нас здесь, – сказал худощавый мужчина почти без подбородка, чем-то напомнивший Смоки поэтов, которые упоминались в путеводителе с крайним пренебрежением. – Здесь доктор Уорд. Кстати, где он сейчас? Доктор! Еще немного шампанского?

Плохо выбритое лицо доктора Уорда, затянутого в тесный черный костюм, выражало безоглядный ужас; бокал с золотой каемкой задрожал у него в руке, вверх побежали пузырьки.

– Рада вас видеть, доктор, – обратилась к нему Клауд. – Чудес, думаю, вы можете не опасаться. Да усаживайтесь вы, дружище, усаживайтесь! – (Доктор Уорд попытался что-то сказать, поперхнулся и забормотал невнятное.) – Эй, кто-нибудь, похлопайте его по спине! Он не наш священник, – доверительно сообщила Клауд Смоки. – Они приходят со стороны и обычно очень нервничают. Чудо, что нас вообще женят и хоронят. А, вот и Сара Пинк с малышами. Здравствуйте. Все готово?

Клауд взяла Смоки за руку, и, когда они направились по выстланной плитками дорожке к бельведеру, заиграла фисгармония – тоненьким плачущим голосом; эта музыка была Смоки незнакома, но его охватило вдруг неясное томление. Под звуки фисгармонии, тихо переговариваясь, собрались приглашенные на церемонию; едва Смоки достиг низких истертых ступенек бельведера, как тут же, пугливо озираясь и выуживая из кармана книжку, показался доктор Уорд. Смоки увидел Ма, доктора Дринкуотера и Софи за спиной у Дейли Элис: обе держали в руках цветы. Элис смотрела на него без улыбки и очень спокойно, словно на незнакомца. Смоки поставили позади невесты. Он хотел было засунуть руки в карманы, замер и сложил их за спиной, потом сцепил перед собой. Доктор Уорд полистал книгу и быстро заговорил: его слова прорывались сквозь хлопки пробок, волнение толпы и нескончаемую мелодию, которую выводила фисгармония. Слышалось примерно следующее: «Гласен ли ты Барбл зять эту Дейли Элис упругой смачной жизни на ложе негоже в море и гадости для крадства и вредности или всюду в целости пучия пока смерть не заключит вас?»

– Согласен, – ответил Смоки.

– Я тоже согласна, – проговорила Дейли Элис.

– Майтесь кольцами, – провозгласил доктор Уорд. – А теперь я побиваю вас мужем и женой.

– А-а-а-а! – разом выдохнули гости и, переговариваясь вполголоса, стали потихоньку расходиться.

Касание носами

В длинных коридорах Эджвуда Дейли Элис играла с Софи в такую игру: они расходились в разные стороны возможно дальше, но так, чтобы друг друга видеть, а потом начинали медленно сближаться, медленно и неспешно, не сводя глаз друг с друга. Так они шли и шли ровным шагом, стараясь не прыснуть со смеху, пока их носы не соприкасались. Нечто подобное произошло и со Смоки, хотя он и начал двигаться издалека, вне пределов видимости, прямо из Города – или даже невесть откуда, где она сроду не бывала, – и все это время он шел к ней навстречу. Когда Смоки поднялся на лодку в форме лебедя, Дейли Элис с легкостью могла бы накрыть его подушечкой большого пальца, если бы только захотела; затем лодка, веслами которой орудовал Фил Флауэрз, подплыла ближе, и Дейли Элис различила его лицо и убедилась, что это был действительно Смоки. У береговой кромки он на мгновение исчез из виду; подруги вокруг нее шушукались в нетерпеливом ожидании, и вот он наконец появился вновь в сопровождении Клауд. Теперь он был намного больше, его брюки на коленях еще заметнее морщились; видны были и его сильные жилистые руки, которые она так любила. Да, теперь он больше. Из петлицы у Смоки торчал букетик фиалок. Дейли Элис заметила, как судорожно дернулся у него кадык, и в этот миг возникла Музыка. Когда он приблизился вплотную к лесенке, ведущей в павильон, ей пришлось оторвать взгляд от его ног, чтобы решительно взглянуть ему в лицо: она так и сделала, и на мгновение все то, что окружало его лицо, поплыло и потемнело, а само оно, описав орбиту, придвинулось к ней бледной улыбающейся луной. Смоки поднялся по ступенькам. Встал рядом с ней. Носами друг друга они не коснулись. Это еще будет. Дейли Элис думала, что на это понадобятся годы, а может, никогда и не произойдет: в конце концов, их свадьба – это Брак по Расчету, хотя она никогда не говорила, не говорит и никогда не скажет ему об этом, потому что, в точности как сулили карты, теперь она знала, что из всех других выбрала бы именно Смоки, даже если бы карты легли иначе или же те, кто обещал ей кого-то похожего на него, вдруг передумали или сочли этот выбор неверным. Она бы бросила им вызов. Ведь именно они нашли уместным послать ее на поиски! И теперь Дейли Элис всем своим существом хотела продолжить поиск, обнять Смоки и пристально его изучить, но тупоумный священник как раз принялся бормотать, и Дейли Элис рассердилась на своих родителей, которые почли его присутствие необходимым – по их словам, ради Смоки, – но она-то знала теперь Смоки лучше всех. Она попыталась вслушаться в речь священника, но задумалась о том, насколько лучше было бы жениться, касаясь носами: разом двинуться навстречу друг другу издалека, как это происходило в старых залах, когда картины на стенах, уловленные боковым зрением, меняясь, скользили мимо, но лицо Софи впереди росло, непрерывно увеличивалось в размерах, глаза ее расширялись, веснушки растягивались, лицо из далекой планеты превращалось в луну, потом в солнце, потом все исчезало, кроме непонятной карты, и огромные глаза начинали косить в последний момент перед тем, как два носа сближались стремительно и неудержимо, чтобы наконец беззвучно столкнуться.

Счастливые острова

– Да правда ли все это? – пробормотал Смоки.

На его костюме Трумэна трава оставила пятна, и Ма, упаковывая корзинки после пикника, оглядела их с беспокойством. «Пятна уже не вывести», – заметила она. После шампанского и самое невероятное казалось Смоки приемлемым, нормальным, даже необходимым; он сидел, словно окутанный полуденной дымкой, умиротворенный и счастливый. Ма увязала корзинку, а потом увидела в траве тарелку; когда же корзинка была распакована и увязана заново, Смоки с чувством déjà vu[5] указал пальцем на вилку, ускользнувшую от ее внимания. Дейли Элис прислонилась к его руке. Они несколько раз обошли остров, с энтузиазмом встречаемые друзьями и родственниками. «Спасибо», – говорили некоторые, когда она представляла Смоки, и вручали ей подарки. После третьего бокала шампанского Смоки задался вопросом, следует ли считать такие не соответствующие ситуации реплики (Клауд прибегала к ним неизменно) частным случаем или же проявлением некоего общего, ну, общего… Дейли Элис склонила голову на его подбитое ватой плечо, и так они, поддерживая друг друга, слушали, как их приветствуют со всех сторон.

– Чудесно, – словно про себя, сказал Смоки. – Как это называется, когда что-то происходит под открытым небом?

– Al fresco?[6]

– Точно?

– Думаю, да.

– Ты счастлива?

– Думаю, да.

– И я счастлив.

Когда женился Франц Маус, он со своей невестой (как ее звали-то?) пошел в фотостудию, расположенную в цокольном этаже. Там к официальным изображениям супружеской пары фотограф добавил несколько дурашливых снимков с собственной бутафорией: привязал к ноге Франца изготовленный из папье-маше шар на цепи, а невесту уговорил замахнуться на жениха скалкой. Смоки подумал, что о супружеской жизни ему известно не более этого, и громко рассмеялся.

– Чего это ты? – поинтересовалась Элис.

– У тебя есть скалка?

– Ты имеешь в виду – для раскатывания теста? У Ма, наверное, есть.

– Ну, тогда все в порядке.

Смоки тихонько хихикал: его буквально распирало от смеха, который поднимался откуда-то из диафрагмы, как в бокале шампанского из невидимой точки бегут к поверхности крошечные пузырьки. Дейли Элис тоже заразилась от него хохотом. Ма стояла над ними, уперев руки в бока, и укоризненно качала головой. Фисгармония – или что там был за инструмент – зазвучала вновь и мгновенно их утихомирила, будто кто-то положил на разгоряченный лоб прохладную ладонь или чей-то голос внезапно заговорил о давно минувших печалях; Смоки никогда не слышал подобной музыки, она захватила его, или, скорее, он сам ухватился за нее, словно скользившая по шелку рука зацепилась за нежную ткань ногтями. Это был «отпуск», или Рецессионал (последнее песнопение перед концом службы: Смоки не мог понять, откуда он взял это слово), но обращен он был не к нему и не к его невесте, а явно ко всем остальным. Ма, глубоко вздохнув, тотчас же умолкла; затих и весь остров; она подняла корзинку для пикника, жестом остановила Смоки, который с великой неохотой привстал, чтобы ей помочь, расцеловала их обоих и, улыбаясь, ушла. Люди со всего острова спускались к реке; слышались смех и отдаленные выкрики. На берегу Смоки увидел хорошенькую Сару Пинк, которой помогали взойти на лодку в форме лебедя; остальные ожидали своей очереди, стоя в сторонке: кое-кто все еще с бокалом, а у одного через плечо висела гитара; Руди Флад размахивал зеленой бутылью. Музыка и надвигавшийся вечер вносили в оживленное отбытие гостей смутную печаль, словно те, кто покидал сейчас Счастливые Острова ради мест куда менее счастливых, до последнего момента не в состоянии были осознать постигшую их утрату.

Смоки косо поставил в траву свой наполовину опустевший бокал и, чувствуя себя сотворенным из музыки с головы до пят, уткнулся головой в колени Элис. Краем глаза он случайно увидел, как двоюродная бабушка Клауд беседует у озера с двумя людьми, которые показались ему знакомыми, но в первый момент он никак не мог вспомнить, где их видел, хотя и был крайне удивлен их присутствием здесь. Мужчина, раскуривая трубку, по-рыбьи округлил рот и помог жене забраться в гребную шлюпку.

Мардж и Джефф Джуниперы.

Смоки заглянул в безмятежно-умиротворенное лицо Дейли Элис, недоумевая, почему все сегодняшние тайны, которые становились все запутанней, вызывают в нем все меньшее желание их расследовать.

– То, что делает нас счастливыми, – сказал он, – делает нас мудрыми.

Дейли Элис улыбнулась и кивнула, да и кто мог с этим поспорить: старые истины и несут в себе настоящую правду.

Уединенная жизнь

Софи отстала от родителей, когда они шли рука об руку по тропинке через затихающий лес, спокойно беседуя о событиях минувшего дня, как обычно делают родители, если их старшая дочь только что вышла замуж. Она свернула на тропинку, которая сперва робко, а затем уверенно повела обратно. Пока Софи шла, начали сгущаться сумерки, хотя казалось, что темнота не опускается, а, наоборот, поднимается снизу, от земли, заливая чернотой бархатистый испод густых папоротников. День ускользал прямо из рук Софи: постепенно они становились почти неразличимыми; тьма отняла жизнь, а потом и свет у букетика цветов, который она, сама не зная зачем, все еще несла с собой. Но она чувствовала, что голова ее как бы плывет над поднимавшейся темнотой, пока тропинка, по которой она шла, не слилась с темнотой и Софи, вдохнув вечернюю прохладу, не окунулась во мглу по самую макушку. Далее вечер добрался до невидимых птиц, приглушив поодиночке участников неистовой перепалки, и в воздухе повисло полное шепотков безмолвие. Хотя небо еще голубело почти как днем, но тропинка исчезла из-под ног Софи, и она начала спотыкаться. Появился первый светлячок, словно заступил на пост. Сделав шаг вперед, Софи согнула ногу в колене и за каблук стянула правую туфлю, перескочила на босую ногу, стянула левую и, не особенно раздумывая, поставила их на камень в надежде, что роса не испортит атласную ткань.

Софи старалась не спешить, но сердце, против ее воли, рвалось из груди. Ежевичные кусты умоляли ее кружевное платье остаться с ними, и она тоже хотела его снять, но не решилась. Тропинка рассекала лес неясно-темным туннелем, где мелькали светлячки, а впереди виднелась, точно выгравированная, голубовато-зеленая линия горизонта с бледным мазком облака. Совершенно неожиданно (как это всегда бывает) показалась верхушка далекого дома, который, по мере приближения к нему, все более отодвигался из-за наползавшего тумана. Софи пошла по лесному туннелю навстречу вечеру еще медленнее, чувствуя, как смешок щекочет ей горло.

Когда Софи приблизилась к острову, то ощутила, что ее Как-то сопровождают: совершенной новостью для нее это не являлось, однако острое осознание чьего-то присутствия заставило Софи встрепенуться, словно она была покрыта меховой шкурой, которая затрещала после того, как по ней провели щеткой.

Остров, собственно, не был островом – вернее, был не совсем островом. Вытянутый в форме оброненной слезы, длинной оконечностью он вдавался в поток, питавший озеро. Подойдя к тому месту, где поток, обогнув оконечность слезинки, узкой журчавшей струей вливался в озеро, Софи без труда перебралась через него, перепрыгивая с камня на камень; их омывала бежавшая вода, образуя как бы водяные подушки, к которым ей хотелось приложиться пылавшей щекой.

Софи ступила на остров, где в отдалении стоял бельведер, повернутый к ней другой стороной.

Да, теперь они окружали Софи толпами, и цель их – не могла не думать Софи – была той же, что и у нее: узнать, увидеть, убедиться. Но причины у них наверняка были другими. Собственные причины она не смогла бы назвать; вероятно, их причины тоже нельзя было обозначить словами, но ей слышалось – без сомнения, только журчание потока да шум крови в ушах – множество голосов, которые не говорят ничего. Осторожно, крадучись, Софи обошла вокруг бельведера, прислушиваясь к внятному человеческому голосу: это был голос Элис, но Софи слышала не то, что говорила сестра. Донесся смех, и Софи подумалось: она знает, что должен выразить этот смех. Зачем же она пришла? В груди у Софи росла и давила на нее темная, слепая, страшная сила, будто там воздвигалась чудовищной тяжести стена, но она продолжала идти, пока не подошла к холодной каменной скамье на возвышении, огражденном глянцевитым кустарником; возле нее она беззвучно опустилась на колени.

Погас последний зеленоватый отсвет заката. Павильон, казалось, только и дожидался того, чтобы почти полная луна всплыла над деревьями и пролила на подернутую рябью поверхность озера свет, который просочится меж колоннами и упадет на супружескую пару.

Дейли Элис повесила свое белое платье на ветку, и легкий ветерок, подувший после заката, время от времени шевелил рукава и подол; видя это краем глаза, Смоки думал, будто около павильона, где они расположились, прячется еще кто-то. Темнота была неполной: небо потемнело еще не до конца, мелькали светлячки; бутоны цветов, казалось, не отражали свет, а сами испускали нежное диковинное свечение. Рядом, на подушках, он скорее чувствовал, чем видел ее протяженную географию.

– Я и в самом деле крайне неискушен, – проговорил Смоки. – И очень во многом.

– Неискушен? – с притворным удивлением воскликнула Дейли Элис (притворным потому, что благодаря именно этой неискушенности он сейчас оказался здесь с ней, а она рядом с ним). – Действуешь ты вполне искушенно. – Дейли Элис рассмеялась, вслед за ней рассмеялся и Смоки: вот этот смех и услышала Софи. – Бесстыдник.

– Да, и стыда во мне мало. По той же причине, я думаю. Никто никогда не говорил мне, чего следует стыдиться. Чего надо бояться – так этому учить не приходится. Но я с этим справился. – Благодаря тебе, мог бы он добавить. – Я вел уединенную жизнь.

– Я тоже.

Если Дейли Элис, по ее словам, вела уединенную жизнь, значит, подумал Смоки, о его собственной такого сказать нельзя. Если она жила замкнуто, то у него, наоборот, было все на виду.

– У меня никогда не было детства… такого, как у тебя. Ребенком, в сущности, я и не был. То есть маленьким-то я был, но ребенком… нет, никогда.

– Что ж, располагай моим детством как своим. Если, конечно, ты не против.

– Спасибо. – Ну конечно же, он был ничуть не против: ему хотелось владеть ее детством целиком, не упустить ни единой минуточки. – Спасибо тебе.

Луна поднялась выше, и в ее неожиданно ярком свете Смоки видел, как Дейли Элис тоже встала, потянулась, будто после тяжелой работы, и прислонилась к колонне, рассеянно себя поглаживая и всматриваясь в темные древесные кущи на противоположном берегу озера. Ее длинное мускулистое тело серебрилось в полумраке и казалось почти бесплотным, хотя нет, в действительности это было далеко не так: Смоки все еще слегка вздрагивал от ощущения его тяжести. Дейли Элис, вытянув руку, прижала ее к груди и обхватила себя за плечо. Упираясь одной ногой в пол и согнув другую, резко откинулась назад; при этом симметричные округлости ее ягодиц утвердились прочно и неоспоримо, подобно доказанной теореме. Смоки воспринимал ее движения с напряженной отчетливостью: он словно бы не вбирал их всеми своими чувствами, но они сами вливались в него беспрерывной чередой.

– Самое первое мое воспоминание, – проговорила Дейли Элис, будто передавая в рассрочку предложенный ею дар или же думая о чем-то совершенно постороннем (но Смоки благодарно принимал и это), – самое первое мое воспоминание – лицо в окне. Стояла ночь, летняя. Окно было распахнуто настежь. Лицо – круглое, желтое, как луна, – сверкало. Оно широко улыбалось, а глаза проникали внутрь меня с величайшим интересом. Помню, я засмеялась, хотя в лице и было что-то зловещее, но улыбка меня рассмешила. Затем на подоконнике появились руки, и этот лунный лик – вернее, его владелец – попытался влезть в окно. Я даже не успела испугаться: мне слышался смех, и я смеялась в ответ. Как раз в это время в комнату вошел папа; я на мгновение отвернулась, а когда взглянула снова, лицо уже исчезло. Позднее я напомнила папе об этом случае, но он сказал, что в окне я видела не лицо, а луну, а вместо рук, цеплявшихся за подоконник, – занавески, которые шевелил ветерок, а потом, когда я снова взглянула на окно, на луну набежало облако.

– Возможно.

– Но это увидел он, а не я.

– Я и говорю, возможно…

– А чье детство, – спросила Дейли Элис, повернувшись к Смоки, – тебе бы хотелось иметь? – Ее волосы пылали под лунным светом, а голубовато-матовое лицо казалось пугающе чужим.

– Твое. И сейчас.

– Сейчас?

– Иди сюда.

Дейли Элис засмеялась и коленями опустилась на подушки рядом со Смоки. Ее тело казалось прохладным от лунного света, но это было ее тело, и только ее.

Так же тихо, как и пришла

Софи видела, как они слились воедино. Она с необычайной отчетливостью чувствовала состояния сестры, которые нарастали и исчезали в ней от близости Смоки, хотя ничего подобного, как знала Софи, Дейли Элис раньше не испытывала. Она ясно видела, что́ заставляет карие глаза ее сестры становиться бессмысленными и отрешенными или вдруг вспыхивать светом; она видела все. Дейли Элис как будто была сделана из темного стекла, сквозь которое мало что удавалось разглядеть, но теперь, поднесенная к яркому светильнику любви Смоки, стала прозрачной насквозь, и ничто в ней не могло укрыться от глаз сестры. Софи слышала, как они обмениваются обрывками немногих фраз, подсказками, ликующими вскриками: каждое слово звенело, будто хрустальный колокольчик. Дыхание у сестер было на двоих одно, и всякий раз, как оно учащалось, Элис охватывала предельная ясность. Странный способ обладания: Софи не могла разобрать, какие чувства овладевали ее отчаянно бьющимся сердцем – боль, смелость, стыд или что-то еще. Она знала, что никакая сила не заставила бы ее отвести глаза, а если бы даже она отвернулась, то видела бы все происходящее даже отчетливей.

Однако все это время Софи спала.

Это была разновидность сна (она знала все наперечет, только не могла приискать названия ни одной), во время которого веки, кажется, становятся прозрачными, и сквозь них видишь то, что видел перед тем, как закрыть глаза. То же самое, но не совсем. Еще до того, как закрыть глаза, Софи знала или просто чувствовала, что вокруг собрались и другие, чтобы тоже подглядывать за брачной ночью. Теперь, во сне, эти другие существовали реально: они заглядывали ей через плечо и поверх головы, хитроумно подкрадывались поближе к павильону, поднимали крохотных детей над ветками миртов, чтобы те увидели это чудо. Они повисали в воздухе на трепещущих крыльях, и эти крылья трепетали от такого же восторга, за каким наблюдали их обладатели. Их возня не мешала Софи; они были заинтересованы столь же сильно, как и она, хотя и совсем иным: покуда она отважно погружалась в пучины, без всякой уверенности, что ее не захлестнут встречные валы изумления, страсти, стыда, перехватывающей дыхание любви, – те, другие вокруг нее (она знала), побуждали, весело ободряя, молодоженов к одному и только к одному – рождению Потомства.

Неуклюжий жук с треском пролетел мимо ее уха, и Софи проснулась.

Все живые существа вокруг нее были смутными подобиями тех, что она видела во сне: жужжащие комары и мерцающие светлячки, далекий козодой, летучие мыши, гоняющиеся за добычей на резиновых крыльях.

В отдалении, залитый луной, загадочно белел павильон. Софи показалось, что временами она различает что-то похожее на движения тел. Но не доносилось ни звука, нельзя было даже угадать, что и где могло бы шевельнуться. Затишье полное.

Почему это ранило ее больнее того, чему она была свидетелем во сне?

Оставленность. Софи чувствовала себя принесенной в жертву, и сейчас, когда не могла видеть Дейли Элис и Смоки, даже острее, чем когда спала, и так же была не уверена, переживет ли это.

Ревность: пробуждающаяся ревность. Хотя нет, не то. Она никогда не ощущала себя собственницей – владелицей хотя бы булавки; и кроме того, ревнуют, если отберут что-то принадлежащее тебе. И не предательство: ведь она знала обо всем с самого начала (и теперь знала даже больше того, чем когда-либо они узнают, что она знает); ведь предать может только лицемер, лжец.

Зависть. Но к кому – к Элис, к Смоки или к ним обоим?

Софи не могла сказать. Она только чувствовала, что пылает от страдания и любви одновременно, словно вместо еды проглотила раскаленные угли.

Софи ушла так же тихо, как пришла, и мириады других вслед за ней – вероятно, еще бесшумнее.

Предположим, ты рыба

Поток, питавший озеро, довольно долго бежал по каменистому руслу, как по ступенькам лестницы, вытекая из обширного бассейна, созданного высоким водопадом в глубине леса.

Копья лунного света пронзали шелковистую гладь пруда и разбивались на сотни искорок в его глубине. На воде лежали звезды, и рябь, расходясь дугою от пенного водопада, колыхала их. Так это виделось бы каждому, кто стоял у кромки пруда. Огромной белой форели, дремавшей в воде, все представлялось иначе.

Дремавшей? Да, рыбы спят, хотя и не плачут; их самое острое чувство – паника; самое печальное – горечь сожаления. Они спят с широко открытыми глазами, и холодные сны возникают на зеленовато-черной толще воды. Дедушке Форели казалось, что с приливами и отливами сна знакомая география проточной воды то закрывается, то открывается перед ним; когда ставни закрывались, он видел внутреннее убранство пруда. Обычно рыбам снится та же вода, в которой они плавают наяву, но Дедушка Форель видел совсем иное. В грезах его не было ничего схожего с потоком, но перед лишенными глаз веками так настойчиво стояли напоминания о подводной обители, что само его бытие стало гадательным. Сонные сомнения сменялись при каждом движении жабр.

Предположим, ты рыба. Лучшего места для жизни не сыщешь. Водопад непрерывно обновляет воду, так что дышать в ней – одно удовольствие. Будто (сравнение уместно, если ты не дышишь водой) горнее, свежее, омытое ветром дуновение альпийских лугов. Весьма любезно и предусмотрительно с их стороны так позаботиться о нем, если, предположим, они действительно думают о чьем-либо счастье и удобстве. Здесь нет хищников и почти нет конкурентов, поскольку (хотя откуда, предположительно, рыбам об этом знать?) выше находится усеянное камнями мелководье, а значит, никто столь же большой, как и он, не проникнет в пруд, чтобы оспорить бесконечный поток жуков, которые падают с нависавших над водой густо переплетенных ветвей. В самом деле, все основательно продумано, если только предположить, что кто-то об этом вообще думал.

И все-таки (предположим, что он не своей волей плавает здесь) сколь ужасна, хоть и заслуженна, кара, сколь горько изгнание. Заключенный в жидкое стекло, лишенный дыхания, неужели ему вечно суждено торкаться взад и вперед, хватая комаров? Рыба, предположим, грезит о таком ястве в счастливейших снах. Но если предположить, что ты не рыба, – к чему тогда память о бесконечном умножении капелек горькой крови?

Делаем следующий шаг (предполагая, что рыба может шагать): предположим, что все это – Повесть. Пускай он кажется рыбой, которая по-настоящему довольна жизнью или привыкла к ней помимо воли, но рано или поздно в радужные глубины заглянет прекрасная девушка и скажет слова, великой ценой вырванные из рук зловещих хранителей тайн, и тогда он с плеском рванется из удушливой воды – ноги бьются, королевская мантия мокра насквозь – и станет пред ней, тяжело дыша: он снова прежний, проклятие снято, злая фея рыдает с досады. Стоило подумать об этом, и в воде перед ним внезапно возникла картина, цветная гравюра: рыба в нахлобученном парике, в пальто с высоко поднятым воротником, держит под мышкой огромное письмо, разевает рот. В воздухе. Его жабры раздулись (откуда взялось это жуткое видение?), и он тут же проснулся; ставни распахнулись. Всего лишь сон. Какое-то время он благодарно не строил никаких предположений, а думал только о простой воде, которую пронзает луна.

Конечно (створы опять начали сдвигаться), можно вообразить, что и сам он – один из них, сам – хранитель секретов, мастер заклятий, зловещий манипулятор; вечный разум колдуна, хитро заключенный в рыбье тело. Вечный: предположим, что это так: разумеется, он жил вечно или почти вечно, дожил до теперешнего времени (если предположить (погружаемся глубже), что это время – теперешнее); он не умер, отмерив век, положенный рыбе или даже принцу. Ему кажется, что он протягивается назад (или вперед?) без начала (или конца?), и уже не в силах припомнить, лежат ли в будущем великие повести, над которыми он неустанно размышляет (предполагая, что знает их), или они погребены в былом. Предположим, что именно так хранятся секреты, и помнятся древние повести, и творятся нерушимые заклятья…

Нет. Они знают. Они не предполагают. Он думает: как они уверенны и спокойны, как невыразима красота их правдивых лиц и задающих работу рук, крепких, как рыболовный крючок, засевший глубоко в глотке. Он так же несведущ, как малек; не знает ничего; и не хочет знать – не хочет спрашивать их, даже если предположить (внутреннее окно бесшумно распахивается), что они ответят: в самом ли деле однажды ночью, в августе, один молодой человек… Он стоит на скалах, что вздымают голые уступы в губительный воздух. Юношу поразила метаморфоза, как молния некогда – этот пруд. Наверное, он поплатился за оскорбление, у вас свои резоны, поймите меня правильно, я тут совсем ни при чем. Предположим только, что этот молодой человек воображает воспоминание, воображает свое единственное и последнее воспоминание (остальное, все остальное – только предположения): ужасный удушливый вздох на смертельном безводье, плавятся руки и ноги, он бьется в воздухе (воздухе!) и наконец – падает с ужасным облегчением в холодную, сладкую воду, где и будет пребывать – обречен пребывать вечно.

Предположим, он не может вспомнить, почему это случилось: только предполагает во сне, что так всё и было.

Чем он так вас уязвил?

Или же Повести потребовался посредник, некий maquereau,[7] а он просто подвернулся под руку?

Отчего я не могу припомнить мой грех?

Но Дедушка Форель уже крепко спит, а наяву ничего подобного предположить бы не мог. Все створы закрыты перед его открытыми глазами, всё вокруг – вода, и вода вдали. Дедушке Форели снится, будто он отправился на рыбалку.