Читать книгу Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия - Группа авторов - Страница 14

Первый удар с моря по сектору «Омаха» был нанесен 6 июня 1944 года в 5.37 утра. На рассвете к флоту присоединилась авиация. В 6.30 на берег высадился первый десант союзных войск. Почти сразу стало ясно, что от обстрела с моря и воздуха не было никакого толка. Стоял густой туман, и летчики, не желая стрелять по своим, сбрасывали бомбы слишком далеко от берега, не причиняя засевшим в окопах на линии фронта немцам никакого вреда. Первые отряды союзников, в основном американцы, понесли тяжелейшие потери, прежде чем им удалось добраться до берега. Через полчаса подоспела вторая группа. На берегу она обнаружила немногих выживших, жавшихся к узкой полосе песка, которую оставил им прилив. Скоро и сами они теснились тут же, их снаряжение грудилось на пляже, раненые тонули в прибывающих волнах. Сражаясь и умирая в течение шести часов, американцы смогли отвоевать только ничтожный клочок земли, да и его быстро съедал прилив.

Но войска продолжали прибывать, волна за волной. Несмотря на то что союзников с суши обстреливали немцы, первые группы уже карабкались вверх по скалам. Полковник Джордж Тейлор подбадривал своих людей такими словами: «На этом пляже останутся только мертвецы. Так что давайте-ка выбираться отсюда». В тот день на «Кровавую Омаху» перевезли 43 тысячи человек, из них погибло не меньше 2200. По большей части это были призывники и добровольцы. Они прошли военную подготовку, но все равно оставались учителями, механиками, рабочими и служащими. Они умирали и на участках «Суорд», «Джуно», «Голд» и «Пуэнт-дю-Ок». И на участке «Юта», куда высадили более 23 тысяч человек. 101-я и 82-я десантные дивизии сбросили в тыл 13 000 парашютистов, и все понимали: им суждено погибнуть, если до них не доберутся прибывшие с моря войска. Но даже если сухопутным войскам или, скорее, тому, что от них останется, удастся встретиться с десантниками – битва только начиналась, – оставаться на побережье было смертельно опасно: миллион немецких солдат залегли в окопах.

Немцы просчитались. Они были уверены, что союзникам никогда не удастся выставить против них полноценную армию при отсутствии порта. Но в тот день на участок «Юта» солдаты несли с собой снаряжение, оружие и канистры с бензином. И они продолжали прибывать – не только в то, первое утро, но день за днем, и не только пехота, но и танкисты, артиллеристы, капелланы, снабженцы, инженеры, врачи, репортеры, машинисты, переводчики и повара. На чем только они ни приплывали, но чаще всего – на танкодесантных кораблях (LST). «Вдоль каждого берега разверзлись пасти этих кораблей, изрыгая танки, армейские грузовики, джипы, бульдозеры, маленькие винтовки и большие пушки, горы коробок с продовольствием и снаряжением, тысячи канистр с бензином, ящиков с телефонами, телефонными и радиостанциями, пишущими машинками и формулярами и всем, что только может понадобиться на войне». Над их головами не смолкал рев союзнической авиации – только в первый день в небо поднялось 14 000 самолетов, и примерно столько же поднималось в каждый последующий ясный день. Ла-Манш был забит кораблями: даже месяц спустя его переплывали за три дня, а не за один. А чуть поодаль от всего этого безумия, в нескольких километрах от участка «Юта», стояла тихая четырехсотлетняя часовенка.

Скорее всего большинство военных, высадившихся в те дни на пятикилометровом участке «Юта», даже если и проходили мимо, то ее не замечали. Она почти не упоминается в воспоминаниях и военной литературе. Поначалу, наверное, здесь было устроено место отдыха, а потом проводились сборы перед продвижением вглубь континента. И конечно же тут умирали раненые солдаты, которых донесли сюда товарищи. Крыша пострадала от обстрелов, балки треснули, но часовня выстояла, и со временем в ней начали проводить дневные службы для тысяч солдат, прибывавших на берег, и сотен, возвращавшихся с фронта.

В начале августа наконец нашелся человек, обративший на нее внимание. «Часовня посвящена Святой Магдалине, – писал он. – Макэвой повесил объявление, зовет на службу в 17.00. Хороший образец архитектуры Ренессанса шестнадцатого века в стиле Мезон Карре. Необходимые для реставрации материалы можно найти рядом, в стороне от главной дороги. Главный портал с запада и юга разрушен осколками снарядов. Деревянная крыша находится в хорошем состоянии, не считая незначительных повреждений». Затем младший лейтенант Джеймс Роример, а это был именно он, сфотографировал здание, подшил фотографию к описанию и отправил в Англию. В отличие от тысяч солдат, прошедших через участок «Юта» и едва замечавших часовню, он прибыл во Францию специально, чтобы спасти ее.

* * *

Однако служба Роримера пошла совсем не так, как планировалось. Он должен был прибыть намного раньше, но переезд был отложен, поскольку на линию фронта в первую очередь везли тех, кто должен был воевать, а не охранять памятники. И даже когда его наконец отправили на фронт, он не попал на свой корабль – капитану о нем не сообщили, и тот отчалил, его не дожидаясь. Из кораблей, на которые он мог сесть на следующий день, Роример выбрал судно французских ветеранов Северо-Африканской кампании. Он хотел ступить на французскую землю вместе с освободительными французскими войсками.

Союзники рассчитывали отвоевать Францию к концу июля, но за восемь недель они продвинулись только на 40 километров вглубь континента; линия фронта протянулась почти на 130 километров. Кое-где дела шли еще хуже. Например, к началу августа 2-я британская армия вместе со своим хранителем Банселем Лафаржем смогла пройти всего лишь на несколько километров вперед от места высадки в Кане. Во Францию прибыло еще пять хранителей, но их деятельность была ограничена медленным продвижением армии. Все рассчитывали на стремительный захват, а угодили в трясину, и в газетах уже зазвучало пугающее слово «тупик». Джеймс Роример высадился на континенте 3 августа и стал последним из хранителей памятников, прибывших в Нормандию.

Причина была очевидна – для остальных просто не оставалось места. За участком «Юта» Роример обнаружил не тихую французскую провинцию, какой она была еще пару месяцев назад, но кишащий солдатами город. Картина, открывавшаяся в заливе, «ошеломляла и впечатляла», как выразился Джон Скилтон, офицер отдела по связям с гражданской администрацией и населением, позже ставший одним из хранителей. Вплоть до горизонта канал был забит кораблями, ожидающими своей очереди на швартовку. Берег кишел войсками, вода – солдатами, бредущими на берег. Тысячи серебристых истребителей защищали их от немецкой авиации. А сразу за пляжем начиналась пробка. «Никогда в своей жизни я не видел такого количества транспорта всех видов и размеров, – писал Скилтон. – Вся дорога, насколько хватает глаз, сливается в одну непрерывную череду машин».

Но только оказавшись в колонне, направлявшейся на передовую, к штабу, Роример осознал масштабы происходящего. Кругом открывался пустынный пейзаж из разбомбленных землянок, искореженных заграждений и изрезанной колеями земли. Гигантские эвакуаторы стаскивали в кучи раскуроченные машины, а останки орудий и укреплений тихо ржавели у дороги. Над головой не смолкал рев самолетов. Грохот от воздушной бомбардировки сливался с взрывами мин. Большинство мин обезвреживалось саперами, но на некоторых подрывались несчастливцы, военные или гражданские. «Вести учет культурному ущербу посреди зияющих воронок и обгоревших остовов домов, – описывал Роример свои первые впечатления от Нормандии, – это все равно что пытаться разливать вино по лопнувшим бочкам».

Командование передовой – несколько километров деревенских домиков и тентов – оказалось столь же неорганизованным, как и береговая линия. Казалось, что опоздавшего на день Роримера здесь никто не ждал. Чтобы найти, кому доложить о своем прибытии, ему пришлось прошагать несколько километров туда и обратно. Командир предупредил его о минах-ловушках, которые немцы прячут в шкафах, на церковных скамейках и даже на трупах, и вернулся к своим картам. И все. Теперь Джеймс Роример был предоставлен самому себе. Он сел и задумался о том, с чего бы ему начать.

Но долго размышлять он не стал. Одно дело быть восемнадцатилетним мальчишкой, которого отправили биться не на жизнь, а на смерть с такими же восемнадцатилетними. Даже сержанты и майоры знали, что сражаются не с монстрами, а с такими же профессиональными военными, как и они, только одетыми в форму других цветов. Для большинства солдат война была результатом стечения обстоятельств. Но другое дело, когда война становится делом всей жизни, как для Джеймса Роримера. Гитлер впервые напал на мировое искусство в 1939 году, после вторжения в Польшу, где специальные отряды занимались уничтожением памятников и кражей произведений искусства. Решающей стала кража и отправка в Нюрнберг алтаря Вита Ствоша – национального сокровища Польши. Затем нацисты украли «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи – одну из примерно полутора десятков картин, несомненно принадлежащих кисти Леонардо, – а вместе с ней полотна Рембрандта и Рафаэля. Все эти произведения искусства, кроме алтаря Вита Ствоша, были частью знаменитой коллекции Чарторыйских, одной из крупнейших в Польше. И с тех пор никто об этих картинах не слышал. Спустя год пала Западная Европа, и факты уступили место слухам и домыслам. Но даже и тогда художественный мир узнавал, что музейные коллекции, как крупные, так и не очень, систематически демонтировались и вывозились в Германию. Для американских и английских музейщиков высадка в Нормандии стала первой возможностью не только узнать, что именно происходило за нацистским темным занавесом, но и начать исправлять причиненный ими вред. И Джеймс Роример не собирался протирать штаны за столом, пока у него на глазах творилась полная драматизма история искусства.

Однако ровно это и случилось.

Роример отправился в армию волонтером в 1943 году. Ему было 37 лет, и он был восходящей звездой в музее Метрополитен. Совсем недавно его сделали куратором «Клуатров», нового подразделения музея, посвященного средневековому искусству и архитектуре. Но, как и многие другие выдающиеся специалисты, Роример был зачислен в армию простым солдатом и отправлен в 4-й тренировочный батальон пехоты на базу Уилер, штат Джорджия. В феврале 1944 года родилась его дочь Анна. «Вот я и стал счастливым отцом, – писал он своей жене Кэтрин, которую называл Кей. – Эти фотографии – самое дорогое, что у меня здесь есть». Вскоре после этого его отправили в Англию. Пройдет еще два года, прежде чем он увидит дочь.

Роример получил направление в учебный лагерь отдела по связям с гражданским населением в Шрайвенхеме. Но он был настроен решительно и вскоре добился перевода в отдел памятников. «День за днем я встречаю здесь все больше “искусствоведов”, – писал он своей жене после назначения в ПИИА. – Нас держат в запасе, чтобы призвать к службе, когда она понадобится. Я остаюсь в тени, пока остальные ведут политические игры».

Роример ожидал, что его, превосходно знающего французский язык и искусство, привлекут к планированию вторжения в «его любимую страну Европы». Но в ПИИА царила полнейшая неразбериха. Так что к апрелю у Роримера все так же было назначение, но не было задачи, и он принялся искать для себя настоящую работу. И уже 9 апреля нашел – преподавателем на офицерских курсах по вождению армейских грузовиков. Проявив присущие ему трудолюбие и упорство, Джеймс Роример вскоре стал профессионально разбираться в грузовиках и вел занятия по восемь часов в день. Хотя он признавался Кей, что «старается посвящать работе в отделе памятников каждую свободную минуту».

И все же когда 30 августа в другом подразделении для него нашлась должность историка и офицера по связям с общественностью, он немедленно ухватился за эту возможность. Но его не отпустил глава ПИИА Джеффри Уэбб. «Мое назначение зависит от обстоятельств, настроений, политики и Уэбба», – жаловался Роример жене. Он понимал необходимость охраны памятников, но, как и Джордж Стаут, потративший годы на то, чтобы эта служба действительно возникла, не особенно верил, что идея способна воплотиться в нечто существенное. «Передай Саксу, что случилось как раз то, чего я боялся, – писал он всего за месяц до высадки, – и что я получил отличную работу: обучаю солдат управлять транспортными средствами и ухаживать за ними». Прошла всего неделя, и уже 7 мая им владели совсем другие настроения: «Бывают иногда часы или дни, когда думаешь, что отдел по связям с гражданским населением – лучшее назначение на свете… Нам [хранителям памятников] предстоит удивительная работа, и я счастлив, что все пока складывается наилучшим образом».

Правда была в том, что Джеймс Роример никак не мог приспособиться к бюрократическим проволочкам в армии. Его карьера в музее Метрополитен была стремительной. Несмотря на молодость, он сумел преодолеть все трудности, создать «Клуатры», заручиться покровительством Рокфеллера-младшего и стать хорошим руководителем. В армии же Роример оказался в самом низу иерархической цепочки. У него не было никакой власти – даже когда его повысили до младшего лейтенанта, он оставался офицером с минимальными полномочиями как в армии, так и в ПИИА. «Война может многое разрушить внутри тебя, – писал он жене в апреле, – особенно когда после долгих лет успешной гражданской карьеры ты становишься младшим офицером. Я надеюсь, что ничтожные людишки, которые только и делают, что ведут политические игры и рисуются перед начальством, не смогут уничтожить во мне желание честно выполнить свой долг».

Через четыре недели после вторжения союзников в Нормандию Роример наконец получил назначение – и вскоре оказался на континенте. Теперь, осуществив свою мечту и вырвавшись из пут британской бюрократии, Джеймс Роример решил любой ценой добиться успеха – неважно, насколько сложной и неопределенной была его задача.

В Нормандии каждый хранитель был приписан к какой-либо зоне боевых действий. Большинство подчинялось непосредственно боевым подразделениям: 1-й армии США, 3-й армии США или британской 2-й армии. Роримеру досталась зона коммуникаций: прифронтовая область, где строились дороги и через которую осуществлялись поставки для армии. К сожалению, границы этой зоны менялись так стремительно, что уследить за ними – как иногда и за самой линией фронта – было невозможно. Вся Нормандия была пересечена заграждениями и гигантскими баррикадами из деревьев и кустов, которые разделяли поля и защищали дороги. Каждая баррикада – а их могло приходиться по десять штук на полтора километра – закрывала вид на лежащую спереди равнину и на гигантское ограждение сразу следом за ней. Преодолев две-три такие ограды, построенные под причудливыми углами друг к другу, командиры и сами не знали, ведут свои войска назад или вперед.

– Просто держитесь дороги, – напутствовал Роримера изможденный офицер, когда тот собрался выехать из штаба, – и держите голову ниже. Мертвые хранители памятников нам тут ни к чему.

Техник армейского автопарка, сверившись с приказами, покачал головой:

– Простите, лейтенант, но отдела памятников в списке нет. Постарайтесь поймать попутку. Все время кто-то выезжает – чинят коммуникации, перевозят грузы, хоронят мертвых.

Роример отправился прочь с первой же колонной, которая согласилась взять его с собой. Ему предстояло изучить состояние нескольких десятков достопримечательностей, но у него не было ни плана, ни определенной цели – только желание действовать и приносить пользу. Первым делом он отправился в Карантан, город между участками «Омаха» и «Юта». Карантан был практически уничтожен союзниками, но, к изумлению Роримера, собор, который входил в список охраняемых памятников, остался почти невредимым. Только башня пострадала, да и та незначительно. Роример опустил бинокль. Его первой задачей было засвидетельствовать состояние памятников после битв, второй – при необходимости организовать срочные реставрационные работы. Но поскольку башня держалась, у Роримера не было причин задерживаться в Карантане. Он завербовал пожилого архитектора из Шербура, осматривавшего руины по заданию французской стороны, и убедил его взять на себя ответственность за укрепление башни. А затем поспешил к мальчишке, который наблюдал за ним с другой стороны улицы.

– Tu veux aider? – спросил его Роример. – Хочешь помочь?

Мальчик кивнул. Роример полез в рюкзак.

– Когда вон тот человек выйдет из башни, – проинструктировал он мальчика по-французски, – скажи ему, что я отправился в другой город. И попроси его повесить на здание вот это.

Он протянул мальчишке таблички, на которых по-английски и по-французски было написано:

ВХОД ВОСПРЕЩЕН

всем военнослужащим

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПАМЯТНИК

Вход на территорию и срыв любых объявлений с этого здания строго запрещен приказом командира части

Третьей и, возможно, главной задачей хранителя было защищать памятники от солдат и местных жителей. Он смотрел, как мальчик идет к собору, маленький босоногий оборванец на фоне обрушившихся камней и осколков стекла. Роример догнал его и схватил за плечо.

– Merci, – сказал он и протянул ему жвачку. Мальчик взял жвачку, улыбнулся, а затем побежал к собору.

Несколько минут спустя Роример ехал с другой колонной, направляясь к следующему памятнику. Не прошло и нескольких дней, а он уже не мог бы перечислить, где успел побывать, не сверившись со своим полевым дневником и списком памятников. Города сливались в одно пятно, пока он петлял кругами по намеченному пути, ловя попутку за попуткой. Час он ехал по дороге, наводненной танками с выступающими вперед металлическими таранами. Эти танки называли «Носорогами» – они идеально подходили для того, чтобы прорываться через преграды, а не объезжать их. Затем внедорожник, на котором он ехал, свернул с пути, и на многие километры потянулось безлюдное пространство. Только сожженные и изрезанные заграждения, вспученная от бомб и вытоптанная армейскими сапогами земля. Но вот уже другая дорога – и в тени деревьев лениво пасутся коровы. Некоторые города были разрушены, другие война не тронула. Да и в самих городах за полностью уничтоженным кварталом вдруг начинались ряды совершенно целых домов – пока внимательный взгляд не замечал на втором этаже окно, разбитое шальной пулей. Нет, думал Роример, война – это не ураган, разрушающий все на своем пути, а торнадо, которое проносится, забирая одного и оставляя в живых другого, стоящего рядом.

И только одно, казалось, оставалось постоянным в этом странном чередовании разрухи и невредимости: церкви. Практически в каждом городе повторялась картина, которую Роример наблюдал в Карантане: целая церковь с разрушенной колокольней. Нормандия стоит на равнине, и возвышаются над ней лишь церковные колокольни. Союзники не хотели осквернять соборы, но немцы не мучились подобными сомнениями. В нарушение четвертого пункта Гаагской конвенции («О законах и обычаях сухопутной войны») в колокольнях по обыкновению укрывались немецкие снайперы, стреляющие по солдатам и обрушивающие на подступающие войска минометный огонь. Так что союзникам приходилось разрушать колокольни точечными ударами, но, как правило, саму церковь они не трогали. Роример не знал, сверялись ли они при этом со списком охраняемых памятников, да это было и неважно. Военное командование подспудно понимало, что какие-то здания необходимо было сохранить.

Впрочем, сохранить удалось далеко не каждый храм. В Ла-Э-дю-Пюи Роример разогнал толпу крестьян, ежедневно приходящих в часовню для молитвы, – здание было повреждено до такой степени, что он боялся за людей: сотрясение от проезжающих по улице танков и артиллерийских машин могло обрушить его окончательно. Бульдозерам союзников пришлось сдвинуть центральную кладку церкви Сен-Мало в Валони, чтобы освободить дорогу армейским поставкам – дорога, увы, проходила прямо сквозь то, что осталось от церкви. Местные жители жаловались и требовали что-нибудь предпринять, но Роример объяснил им, что другого выхода не было. И они поняли: такова цена свободы.

Бывало и хуже. Аббатство Сен-Север-ле-Виконт, в котором немцы оборудовали склад боеприпасов, было разрушено до основания союзной бомбардировкой. Роример встретил здесь американских солдат, которые кормили детей из собственного пайка: в аббатстве оставались 56 сирот и 35 монахинь.

– Благословение Господне с нами, – сказала ему матушка-настоятельница. – Аббатство разрушено, но никто не пострадал.

Еще одной жертвой бомбардировок союзников стал замок виконта де Жерминьи. Подходя к нему, Роример увидел только обугленные руины. Рядом виднелся бульдозер, готовящийся снести одну из последних сохранившихся стен. Сносить поврежденные стены, чтобы использовать камень для прокладки дорог, было обычной военной практикой. Но замок входил в список охраняемых памятников, и когда-то эта стена принадлежала его часовне. На заднем плане Роример заметил две большие статуи XVIII века.

– Остановите бульдозер! – закричал он на оторопевшего инженера, который последние пару дней явно только тем и занимался, что сносил сгоревшие замки. – Это историческое здание!

Он потряс в воздухе своим списком охраняемых памятников:

– Его нельзя уничтожать.

Прошло несколько минут, и из обломков явился командующий офицер.

– В чем дело, младший лейтенант?

Он не просто так обратился к Роримеру по рангу – младшему из всех офицерских рангов в армии. Хранители памятников не могли отдавать приказов, им разрешалось только советовать, и офицер прекрасно знал это.

– Это исторический памятник, сэр. Его нельзя уничтожать.

Офицер окинул взглядом груды камня и сломанные стены:

– Вы бы летчикам об этом сказали.

– Это частная собственность, сэр. Нам следует относиться к ней с уважением.

Офицер панибратски прихватил младшего – по рангу, но не по возрасту – за пуговицу:

– Нам тут войну надо выигрывать, лейтенант. А моя задача в этой войне – следить за тем, чтобы вот эта дорога была в порядке.

На этом офицер повернулся и собрался уходить. Он явно думал, что разговор окончен, но не знал, что повстречал бульдога: коренастого, широкоплечего и неустрашимого. Своим упорством и трудолюбием Джеймс Роример добился высокого положения в главном музее Америки меньше чем за десять лет. Он отличался честолюбием и верой в себя и свое предназначение. Он не знал поражений и не собирался с ними знакомиться.

– Я сфотографировал эту стену для официального рапорта.

Офицер остановился и обернулся. Что себе позволяет этот наглец! Кем он себя вообразил?! Роример достал копию приказа Эйзенхауэра об охране памятников во время войны.

– Тут написано, сэр: «Только в случае необходимости». Таков приказ Главнокомандующего. Вы же не хотите провести остаток вашего пребывания здесь, объясняя, в чем заключалась военная необходимость сноса?

Офицер посмотрел маленькому человеку в глаза. Он выглядел как солдат, а вел себя как идиот. Разве этот придурок не знает, что идет война? Но одного взгляда на Джеймса Роримера хватило, чтобы понять, что споры не помогут.

– Хорошо, – пробурчал офицер, отзывая бульдозер от стены. – Но это чертовски глупый способ вести войну.

Роример подумал об аббатстве Сен-Север-ле-Виконт, где солдаты отдавали свои пайки голодным детям. Военные раскинули лагерь под дождем, а не поселились в теплом и сухом монастыре. Таков был приказ генерала, понимавшего, как велика культурная и историческая ценность аббатства. Возможно, этого генерала не очень любили солдаты, но именно такие люди добивались уважения французов.

– Не соглашусь, сэр, – ответил Роример офицеру. – Я думаю, только так и можно вести войну.

Письмо Джорджа Стаута жене Марджи

14 июля 1944

Дорогая Марджи!

Мне выпало счастье уже три дня жить под настоящей крышей – здесь это несказанная роскошь, и я стараюсь наслаждаться комфортом в полной мере, пока есть такая возможность.

Запомни мои слова: я снимаю шляпу перед жителями Франции. Нет, я не имею в виду важных политиков. Может, они и ничего, но о них я ничего не знаю. Меня трогает мужество простых людей. Когда едешь по деревенским дорогам, этого нельзя не заметить. Искалеченные, в лохмотьях, они продолжают заниматься своими повседневными делами, как будто ничего не изменилось. Они так добры к нам, гораздо добрее, чем мы заслужили, и крайне дружелюбны. Над дверями у них развевается собственный триколор, но ошеломляет и количество флагов с полосами и звездами. Где они их только берут? Наверное, перешивают из собственной одежды. По некоторым видно, что они самодельные: сострочены из белой и красной полосок ткани, сверху нашиты звезды. Продвигаясь по дорогам, мы все время машем им, а они машут нам в ответ, стоя у своих разрушенных домов. Никакой парад победы не сравнится с этим…

Пишу, и мне кажется, будто я лишился всех своих чувств: я не слышу тебя, не могу тебя увидеть и не знаю, слышишь ли ты меня. Но в одном будь уверена. Я тебя люблю.

Твой

Джордж