Читать книгу Золотой козленок - Константин Алексеевич Чубич - Страница 17

Жульдя-Бандя захохотал открытым грудным смехом, чего не может позволить себе ни один, даже самый отъявленный американец.

− А по-почему всё-таки Минор? Мажор звучит более оптимистично, − враз истребив в себе американца, с трудом подавляя смех, он стал обретать человеческие качества, обращаясь к авангардисту.

Карлсон тотчас преобразился: поднял голову, устремив взор куда-то в вечность, и мощным академическим тенором запел:

− Бэссамэ, бэссамэ мучо, комо си фуэр эста ночэ ля ультима вэз, − мелодия, разверзая пространство, уносилась куда-то в космос. − Бэссамэ, бэссамэ мучо, кэ тэньго мьеддо тенертэ пэрдэртэ деспуэс, − нещадно насилуя голосовые связки, закончил он фортиссимо.

− Браво! − захлопал в ладоши Жульдя-Бандя, и даже Фунтик, предпочитающий воровские песни, удивлённо покрутил головой.

− Минор в Мариинке пел, − пояснил Ёжик и щёлкнул пальцем под скулу, к чему пояснений не требовалось…

… Андрей Седых, он же Минор, или Карлсон, обладал исключительными вокальными способностями. Природа наградила его певческим даром, что и привело молодого талантливого паренька из забытого богом Дальнегорска, что в Приморье, через тернии − на сцену Мариинки.

От отца тот, правда, унаследовал тягу к спиртному, которая в полной мере проявилась, когда он стал ведущим солистом театра, и поклонницы стаями атаковали молодого симпатичного тенора в гримёрках, вестибюлях, проходах и в подъезде дома на Лиговке, в котором он снимал приличную двушку.

В отличие от родителя, тешившего душу самогоном или дешёвыми портвейнами, наш звёздный тенор потчевал себя дорогими армянскими коньяками, новомодными виски, ромами. Дам он угощал французскими винами.

До тех пор, пока Дмитрий Воскресенский, в девичестве Андрей Седых − прима-вокалист известнейшего в мире театра, был любителем выпить, главный дирижёр терпел его слабость к алкоголю. Но лишь до того момента, пока тот не стал настоящим профессионалом.

Он стал всё чаще прикладываться к рюмке, неизменно находя для этого повод: то он «праздновал» 20-летний юбилей окончания жизненного пути величайшей балерины Матильды Кшесинской, то в помин души Фёдора Шаляпина, то Сергея Прокофьева − «Блудного сына», которого сам играл на сцене и олицетворял в жизни.

Когда не находилось повода первой величины, талантливый тенор «обмывал» прочих. Это мог быть день рождения Владимира Ильича Ленина, имя которого нынешняя молодёжь ассоциирует − кто со скульптором эпохи Возрождения, иные − с московским архитектором, кто-то с внебрачным сыном Иоанна Богослова, некоторые − с писателем-фантастом XVIII века.

Расстрел неосмотрительно подзадержавшегося у власти Николая Чаушеску, который, кстати, ничего плохого ему не сделал, разве что румынскому народу, также тронул воспалённые чувства Дмитрия Воскресенского.

Поводом могла стать скоропостижная смерть Диогена Лаэртского, 2000 лет назад, Лукреция или Эпикура.

Главный дирижёр Мариинки простил молодому таланту первый срыв спектакля, второй и даже третий, поскольку бог любит троицу: четвёртого простить не смог…

− …Минор, спой про лебедей, − жалостливо попросил Ёжик, на всякий случай испросив благословения благодетеля: − Пусть споёт?

Карлсону, по всей вероятности, не хватало пространства, и он вышел из беседки. Опустив голову, навеял на себя грусти и безысходности, что означало, что песня с трагическим концом.

− Над землёй летели лебеди солнечным днём (А. Дементьев), − начал он негромко, обняв взором свободный кусок неба. − Было им светло и радостно в небе вдвоём, − певец подъятыми руками обозначил это, хотя вместо лебедей над беседкой кружила старая глупая ворона.

Минор в своём одеянии походил на грустного клоуна, и только могучий мелодичный голос опровергал такое предположение.

− И земля казалась ласковой, и в этот миг вдруг по птицам кто-то выстрелил, и вырвался крик, – Минор трагически оборвал пение, будто выстрелили не по птицам, а по нему. Ёжик незаметно смахнул со щеки слезу.

Вступил и Жульдя-Бандя, правда, на полтона ниже, ничуть не усугубляя мелодии, а наоборот, преумножив трагическую мощь:

− Что с тобой, моя любимая… − нарастающий мощный голос, приумножаясь в глупой атмосфере, канонадой разрывал пространство, выная душу даже с апатичного к лирической музыке Фунтика, − отзовись скорей, без любви твоей небо всё грустней…

− За лебедей! − предложил Фунтик, не переставая удивляться певческим талантам друга. Его уже нисколько не смущал исходивший от пролетариев запах.

− Хорошо поставленный голос, только недостает вибрации, − похвалил Жульдю-Бандю Минор, обещая это устранить.

Чествование экс-солиста Мариинки продолжалось до полуночи. Фунтик, утвердившись в том, что оперное пение, пожалуй, посложней блатного репертуара, стал учиться вокалу, чем крайне веселил остальных, поскольку его пение походило на собачий вой на полную луну. Друзья, выписывая ногами кренделя, направились к остановке, дабы остановить запоздалого таксиста.

Позднее прибытие квартирантов не обрадовало старого Соломона, и он безмолвно плямкал губами, утробно поглощая злость.