Читать книгу Одинокие - Константин Борисович Кубанцев - Страница 13

Светлана давила на педаль. Она прижимала её к резиновому коврику, что лежал под ногами, и не отпускала… Быстрее!

«Хватит жить в кошмаре неопределенности, – думала она, – пусть сегодня все решится. Пусть будут развеяны все сомнения, что изводят меня хуже самой болезни. Я знаю, сегодня – наверняка! Нина договорилась! За каждым её знакомством – о, такая подоплека – секс! Таким связям можно доверять. Сегодня я узнаю правду».

Со дня её первого визита в больницу прошла полная неделя.

Вчера ночью она в первый раз подумала: а вдруг? Вдруг уже поздно? Вдруг я неизлечима? И, собираясь надеть ночную рубашку, она не удержалась и прикоснулась к опухоли и ощутила, как та отозвалась, откликнулась, заныла. Но не как часть одного целого – её тела, а как-то по-чужому, по-инородному. И эта мысль лишила её сна.

Она задремала только к четырем и, конечно же, не выспалась.

Утренняя чашка очень крепкого кофе – от его аромата трепетали ноздри – прогнала апатию и страх. Но теперь ею овладело новое чувство – нетерпение. Быстрее! В больницу! Попасть. Добраться. Во что бы то ни стало! Навязчивая идея преследовала её, язвила ядовитой колючкой, донимала. Вот почему вела машину неровно, нервно, опасно. Она спешила.

Светлана мчалась по утреннему шоссе…

В то же самое время патологоанатом Клинкин по стечению обстоятельств – их можно счесть неблагоприятными – проводил вскрытие: рутинное, одно из многих, что приходилось выполнять ему по роду его деятельности. Обычное. Но это не имело значения, потому что этот процесс он не выносил.

Он пришел на работу к шести – ночь все равно была бессонной, начал в семь и к восьми закончил. В восемь десять Клинкин вошел в свой кабинет. Аккуратно запер за собою дверь, предупредительно опустив на замке язычок, означающий, что заперто изнутри, достал бутылку коньяку, успел подумать, что, слава Богу, запасы не переводятся, и, не теряя времени на рюмку, выпил её из горлышка. Всю! Как пиво.

В восемь пятнадцать в больницу приехала Светлана.

Клинкин вздрогнул, когда раздался стук. Вернее, когда услышал. Светлана стучала громко и настойчиво уже минут пять – шесть. Он вздрогнул и, нарушив тем самым то хрупкое равновесие, что еще присутствовало в его теле, упал на пол. Сначала он лежал навзничь и смотрел в потолок, но вскоре перевернулся на живот и, подбирая под себя руками, пополз в угол, а когда добрался до него, прислонился к стене и бессмысленно огляделся вокруг – не узнавая предметы, не собирая их двоящиеся, троящиеся, распадающиеся контуры в целые структуры, а лишь ощущая наполненность пространства чем-то. И обмочился, и не заметил этого.

Её опять обманули! И ничего не оставалось ей – как вернуться ни с чем.

* * *

В течение нескольких дней, исполняя волю своего друга, Пятак вел наблюдение… Эта работа не казалась ему обременительной. Весь день Светлана проводила в офисе, а значит – под присмотром самого Терехова. Пятак брал её под свой неусыпный контроль после работы. Но она, разочаровывая его, дисциплинированно отправлялась к себе домой.

Незаметно проводив её до дома, собственно, на этом процесс наблюдения заканчивался, Пятак еще пару часов болтался по близ расположенным пивным, а потом, около десяти, сделав для порядку пару кругов вокруг её дома, уезжал с места неслучившегося события с чувством выполненного долга и с громадным чувством восхищения: красивая женщина и постоянная – не изменяет ни его другу, ни мужу.

Но в этот день привычный график был нарушен. Из офиса Светлана вышла на целый час раньше, и зазевавшийся Пятак, дежуривший в своем «oпеле», припаркованном на той же улице, но метрах в ста от входа в здание, едва её не пропустил – он заметил Светлану в последний момент, когда она, подобрав узкую юбку, садилась в свою машину.

Заработал двигатель, и Светлана, игнорируя движение по левой полосе, лихо пересекла непрерывную белую линию.

О том, что в первой половине дня она побывала в больнице, Пятак не знал, но по неуловимым знакам и признакам, что оставляли… и не впечатление, а так, осадок: то ли лицо у неё осунулось, то ли плечи опустились, интуитивно догадался – что-то случилось.

«Что? Да что угодно! – сказал он себе, сам себе не веря. – Подумаешь, сбежала с работы! Подумаешь, домой заторопилась. Может быть, дочка заболела, может быть, муж. Или утюг позабыла выключить».

Но недоброе предчувствие, что он сегодня еще увидит Светлану, не оставляло его.

Он начал ждать.

Прошло четыре часа. Пропикало десять.

Светлана вышла из подъезда.

Вечер был по-весеннему хрупок.

Два часа, едва притормаживая на красный, взрываясь ревом мотора на желтый, она носилась по городу: на развилках – сбивалась, набирала скорость на прямых, и ночные опустевшие улицы встречали её скольжением гигантского питона, разверзнувшего свою пасть, чтобы поглотить.

В её действиях не было уловки: заманить, запутать, увести, оторваться – а только беспорядочное кружение и хоровод по лабиринту-городу, нарезанному руслами-дорогами на параллелограммы-пироги жилых кварталов. И Пятак давно понял, тайной цели – той, в коей подозревал её Терехов, у Светланы нет.

«И не было. И путь её – смятение», – решил Пятак.

В какой момент он заметил, что на «хвосте» у неё еще одна машина, точно – он ответить не смог бы, но через два часа беспорядочной и бестолковой гонки Пятак выяснил, что сегодня он не единственный преследователь «своей подопечной». Невзрачная «шестерка» цвета сафари неуклонно придерживалась того же причудливого маршрута, что вырезала по улицам и переулкам Светлана. Неотвязно. Кто он – этот неизвестный, этот посторонний, и что задумал? И беспокойство охватило Пятака, и он понял, бросить Светлану он уже не вправе.

И водитель «жигуленка» заметил присутствие Пятака, но, в отличие от бывшего боксера, не удивился, не встревожился, а просто принял этот факт как некую константу и данность, как условие задачи, в которой две величины: он сам и женщина – определены, а третья – икс. Он знал, время, что они втроем тратили, бесцельно мотаясь по городу, играет ему на руку. На землю спускалась ночь. А ночь – время не только для любви, но и для преступлений. Время предательств и пожаров, кровотечений и кровосмешения. Время противоестественного хода событий. Время крыс и тараканов.

Следующий поворот Пятак угадал. Светлана повернула налево, и теперь перед ней расстилалась единственная дорога – пологий пятисотметровый спуск, ведший на Центральную набережную – широкую площадь, ограниченную со стороны реки зданием Речного порта и многочисленными, вытянувшимися в ряд пристанями, дебаркадерами и иными плавучими сооружениями, предназначение которых – к ним причаливать, а со стороны города – зеленым холмом, разлинованным в клетку дорожками, тропинками, лесенками. Самое многолюдное место в Волгогорске! Тысячи людей пропадали тут до утра. Рассортированные по питейным заведениям, что кучно оккупировали территорию берега: по непритязательным кафешкам-столовым, что оставались там и в зиму, по летним барам-бивуакам, разбитым под открытом небом, по танцевальным залам под пологами разноцветных брезентов, в казино – люди наслаждались хорошей погодой и влажным запахом реки, пили до потери рассудка, орали песни и, «дойдя до кондиции», купались в реке. Где-то там, на границе субстанций, там, где сгустившаяся до черных пятен ночь бесстыдно отдавалась стремительному потоку. Рискуя потонуть, помереть с перепоя, быть изнасилованными и забитыми до смерти ногами, все веселись от души.

Пятак не боялся упустить её среди толпы. Наоборот, он с облегчением вздохнул:

– Ух, будет на виду.

И подумал: «А если у неё свидание?»

И решил: «Значит, будет чем отчитаться перед Тереховым».

Светлана поступила по-иному. Она еще раз повернула налево и, вместо того, чтобы начать спускаться по эстакаде, помчалась по запретной для всех видов транспорта территории – по верхней террасе набережной. В эту ночь знака «движение запрещено» для неё не существовало вовсе.

И, делать нечего, он последовал за ней.

А второй – за ним.

Момент истины? Ей стало ясно, что за ней – следят? …Наступил?

Так подумал Пятак.

Так решил второй.

Но они оба ошиблись – Светлана их не заметила!

И через пять-семь минут три автомобиля, один за другим, прикатили к месту, где ровное асфальтовое полотно обрывалось. (Откос – высокий берег реки. Внизу, будто её второе русло, еще одно шоссе. Оно тоже, начинаясь из своеобразного тупика: от паромной переправы, вело к Центральной площади набережной). Светлана остановилась, вышла из машины и сделала несколько шагов. (Склон отнюдь не опасно-крутой, а градусов эдак в сорок пять или того меньше, но сейчас, в ночи – как черная бездонная пропасть, как кратер потухшего вулкана, как гряда затерянного каньона, а то шоссе, что тянется вдоль берега реки, – неразличимо). Она замерла на краю. Как на краю Земли!

Пятак, конечно, знал, куда ведет та дорога, по которой они, один за другим, как привязанные, неудержимо следовали, и где, и главное как она заканчивается, и волновался, и на последних метрах, отбросив конспирацию, не веря, что она его не видит, почти догнал её и сбросил скорость только тогда, когда увидел, что её машина остановилась, не сорвалась – уходя во мглу, в хаос, в энтропию, что за пределами геометрической целесообразности.

– Слава Богу, – пробормотал он, Аристарх-атеист.

Он успел сориентироваться и чуть раньше свернул в проем между двумя зданиями: обычной низкорослой «хрущобой», что стояла последней на этой короткой улице и новым шестнадцатиэтажным небоскребом, и еще несколько метров, прежде чем затормозил сам, прокатил вдоль пятиэтажки и остановился лишь у последнего подъезда. Получилось так, что он встал практически напротив Светланы, но только – с другой стороны дома. Пятак заглушил двигатель и только тогда вспомнил о третьей машине. Он тут же выскочил из машины и, не тратя время на то, чтобы запереть её, побежал назад – в том направлении, откуда он только что подъехал. Тридцать – тридцать пять метров он преодолел за три – четыре секунды, показавшихся ему долгими. Он – опоздал.

«Шестерка» стояла на повороте, загораживая въезд во двор. В ней никого не было.

«Светлана! – мысль, что на время, пусть лишь на минуту, он потерял её из виду: пока сворачивал, прячась неизвестно от кого, пока, отталкивая от себя руль, выбирался из машины и бежал тяжелыми неровными скачками, словно по рингу, привела его в ужас. – А что если она уже во власти незнакомца? Минута, полторы. Для профессионала – достаточно», – прикинул он потерянное время.

В два прыжка он покрыл оставшееся расстояние, равное длине торцовой стены здания, и выскочил из-за угла.

Ничего не видно – первое впечатление. Ни зги! Словно Земля – корабль, что плывет под поникшим парусом в тумане. Но уже через две секунды аккомодация зрачка наступила, и зрение восстановилось. Он начал различать контуры предметов: вот козырек над единственным подъездом, вот – чахлый низкорослый кустарник напротив стены, и машина, и фигура. …Лишь силуэт – каменное изваяние: руки вдоль туловища и чуть приподнят подбородок. То ли она смотрела на луну, то ли разговаривала с ангелами. А ниже обрыва, за полосой непроглядной тьмой, полотно реки. На фоне сгустившейся до черноты небесной синевы и земли, погруженной в ночную темноту, оно выделялось серым светлым пятном. Неподвижным. Будто не изменчивое течение, а материя впитала в себя огни города и тот свет, что по капельке лился с неба – со звездочек и далеких планет.

«Ух, слава Богу, – выдохнул, прославляя Всемогущего во второй раз, Пятак. – Одна! Рядом – никого. По-прежнему. Просто стоит. И не шелохнулась».

Кто-то резко и неожиданно отодвинул облако. Показался краешек луны, и свет упал формой аркообразного окна. Пятак приподнял голову, словно хотел разглядеть ту мощную длань, и в следующий миг чуть было не расхохотался – догадка, возникшая у него в голове, была обескураживающей: «А ведь это – её муж. А кто же? Ну, конечно! И те подозрения, та навязчивая идея, что мучают Терехова, для мужа Светланы имеют лицо и фигуру самого Александра. Ха, ха. Без сомнения. А я – вляпался! Подставил женщину. Как же выйти из этого дурацкого положения? Как ей объяснить? И ему? Сказать прямо, что ревнивый любовник нанял меня? Глупо. Смешно».

Пятясь спиной, он снова отступил за угол дома.

Пятак обернулся. Неосознанно. Он не услышал ни шороха, ни запаха. Он обернулся по чувству дикого зверя.

Человек стоял у него за спиной в двух-трех шагах и смотрел на него. Он был одет в серые брюки и серую свободную рубашку с короткими рукавами, не скрадывающими, однако, форму и объем его бицепсов и трицепсов. Он был коротко острижен и, возможно, даже неаккуратно, и плохо выбрит. (Но эти наблюдения не имели ровно никакого значения). Пятак поймал безразличное, равнодушное даже выражение чужих глаз. (И это был тот единственный миг, когда их взгляды встретились. Потом они оба смотрели на плечи, на руки, на кисти рук, на корпус друг другу, на бедра и на стопы, включив для этого все возможности своего периферического зрения, но только не в глаза. Потому что мнение, что бойцы по движению глазных яблок определяют направление удара, – ерунда! Литературный штамп, созданный Лондоном, Конан-Дойлем, Хемингуэем, Мейлером. Куда там! Спонтанный взрыв во всех мышцах, напоминающий извержение: не предугадать его направление, а силу не измерить – вот что такое удар).

Уже несколько лет Пятак не тренировался в рукопашной. Посчитав однажды, что боксерский опыт с лихвой перекрывает все те навыки, что честно пытался привить ему сержант-инструктор – эксперт по боевому самбо, он, посещая спортзал регулярно, ограничивал себя работой у груши да легкими спаррингами со знакомыми партнерами. И до сегодняшнего дня так было: правой – в туловище, левой – в голову. Двухходовка. Наклон корпуса по ходу движения – ловкий финт. Шаг в сторону, не удлиняя дистанцию, а лишь деформируя её, смещая акценты, вызывая искривление пространства, а оно, словно резиновое между двумя бойцами – все обман. И встречный прямой от противника вдруг становится скользящим, а подготовленный, точно отмеренный апперкот – лишь рассекает воздух над правым плечом. Голова, прикрытая правым плечом, уходит в сторону противоположную… Шаг вперед… В тот момент, когда противник, отыскивая его, разворачивает свое туловище, и, угодив в ловушку своей собственной инерции, как в водоворот, не успевает переставить ноги, и, балансируя на грани равновесия, в этот момент Пятак снова атакует: запускает свою двухходовку. Правой – в туловище, чтобы сбить дыхание, левой – апперкот. Победа!.. До сегодняшнего дня. Но каждый следующий бой начинает новый отсчет.

Кулаки рассекли густой, вываренный в течение длинного теплого дня, застоявшийся воздух крошечного закоулка большого города.

Он так и не стал мастером. Он, пожалуй, был слишком предсказуем. И сейчас, по прошествии лет было ясно, что бокс профессиональный, а не любительский, характеризующийся сумасшедшим темпом и большим количеством легких, но неэффективных, по своей сути, ударов, напоминающих толчки и прикосновения, – был ему гораздо ближе. Бой, а не танец! Бой – обмен тяжелыми полновесными ударами на протяжении десяти–двенадцати раундов, настоящими, потрясающими противника до вибрации в спинном мозге и онемения конечностей, и один последний и сокрушающий! А если он просчитывал, что в завершающей стадии и в последней точке приложения вектора всех сил – хук, апперкот, джебб или кросс не получится достаточно сильным, он его не наносил …Не разменивался. Не пускал свой кулак, запечатанный в тугую повязку и десятиунцевую перчатку, в тот стремительный полет, на старте которого принимало участие всё его поджарое рельефное тело, а на финише – взрыв и искры из глаз. Если – достал. И имитация не была свойством его натуры. Он любил апперкоты и не любил кроссы. Те казались ему слишком длинными и медленными. Апперкот – напротив: от пояса – и вертикально, по линии чужой груди, к подбородку – был короток и потому – стремителен и зол. Он подбрасывал противника вверх, отрывая его кроссовки от пола, а потом – низвергал на непросохший брезент ринга под крики, свист и улюлюканье возбужденной толпы. По правде, в ближнем бою он не брезговал и запрещенными уловками: положив предплечье на шею противника, он, не давая тому отвести лицо от своего тяжелого, порою страшного удара, не отпускал его. Он подставлял чужую челюсть под свой удар, словно неодушевленный предмет, словно грушу, и кости носов по-противному, с чавканьем и чмоканьем, хрустели, а кровавые сопли и плевки падали на белоснежные рубашки рефери еще до того, как те успевали констатировать – запрещенный удар. Но получая в ответ те же коварные и болезненные удары: локтями в челюсть и глаза, со спины – по почкам, да и ниже пояса, он не жаловался, не апеллировал к судьям, не хватался за ушибленное место, а, как всегда, шел вперед, опустив подбородок, прикрывая его и печень. Он не боялся подставиться и встречал прямой правой – лбом, потому что в этот момент пускал свою левую через руку противника вразрез – в челюсть! Нокдаун! Да! Да? Нет, нокаут! (И победно вскинуты обе руки. И цветы. И влюбленные взгляды). У него хватало взрывной силы и природного чутья, но не хватало времени. Три трехминутных раунда – вот и весь короткий бой? На победу просто не хватало времени! Банально.

И сейчас, пятнадцать лет спустя, набрав несколько лишних килограммов, он оставался тем же бесстрашным, настойчивым нокаутёром и в жизни, рациональным, не расходующим силы зря, но идущим вперед до конца, до победы. Или до поражения. Не тогда, а теперь – тем более, он не слушал и не терпел чужих указаний и советов. Да в них как бы и не было смысла. Потому что он умел и мог только одно: идти вперед. Не уклоняясь. Не отступая. Падал, наткнувшись на встречный. Были силы – вставал, а уж если не вставал… И именно это его качество – было его «коронкой». Козырной картой. Не левый хук, не апперкот, не молниеносный джебб, упрямство.

Удар ребром ладони в грудь, в область сердца, мог бы проломить ему грудную стенку, и только широкие мощные пласты двух грудных мышц погасили силу этого удара. Но он – потряс. И не только тем, что перехватило дыхание, что сердце, получив встряску, враз забилось в бешеном ритме, а нервы-струны, настроенные искусным настройщиком по камертонам в унисон, заставили задрожать все мышцы его большого организма, но и тем психологическим воздействием, что оказал этот удар, нанесенный молниеносно.

По счастью, удар пришелся по корпусу, и голова осталась свежей – и Пятак подумал, что сейчас он выхватит «макаров». Он тут же понял, что «макаров», тот удобно лежал в кобуре под мышкой, бесполезен: он – не успеет. Нет, скорость свою он не потерял, она – скорость, утрачена не была. Просто противник был быстрее.

Они оба оценили возможности: каждый – свои и соперника – тоже.

Вывод Пятака был не утешителен: противник превосходил его в искусстве боя! На вид худой, невзрачный. Плохо выбритый. Коряво подстриженный. Пятак вспомнил, как описывал Александр тех… Одинаковые! Пятак понял, перед ним один из них.

– Но ведь у панчера всегда есть шанс, – пробормотал Пятак, подбадривая самого себя. Императив защитный, императив нападения… Он сделал выбор.

Следующее движение врага Пятак просто не заметил. Оно словно уместилось в двадцать пятом кадре – в том, что дает свой отпечаток, но визуально – не различим! Как бросок гремучей змеи. Как след человека-невидимки. Есть, а кто оставил?. Блеснул нож. Словно человек этот был иллюзионист и выступал со своим трюком долгих десять лет. Ложный выпад, противоестественный законам равновесия: наклон туловища вперед, движение плеч и головы – влево, и нырок в противоположную сторону – вправо. Шаг вперед, подкрадываясь, и длинный замах ножом… Последовательно: плечо, локоть, предплечье, кисть и стальной клинок, и все вразнобой! Нож – взлетел! Предплечье, кисть, нож – как нунчаки, соединенные меж собою цепями… Удар! Но на самом деле это был не удар. Острие ножа прошло перед лицом Пятака всего-то в сантиметре. Рассчитано! Чтобы обескуражить и отвлечь от следующего маневра, который и должен поставить точку – стать последним актом неравного боя. На половине неописуемой параболы – той, что, безжалостно рассекая воздух, вычерчивало в пространстве острие, не доведя эту воображаемую фигуру до геометрической завершенности, до окружности, смертоносное орудие стало стремительно двигаться в обратную сторону – противоестественно законам инерции и физиологии, так, будто тот, кто манипулировал им, сломал себе лучезапястный сустав и вывернул свою кисть на сто восемьдесят градусов. Секунда. Нет, полсекунды, и холодное лезвие полоснет по горлу и, пересекая гортань, пищевод, грудинно-сосцевидные мышцы, сонные артерии и вены, обагрится кровью. Четверть секунды!

И Пятак пропустил этот мастерски выполненный прием, рассчитанный на то, чтобы обмануть.

Его противник все сделал правильно, все верно оценил: и скорость, присущую бывшему боксеру, и его силу, и даже тактику, которой тот непременно станет придерживаться, – тактике бесхитростного нападения, все, кроме единственного параметра – расстояния. А Пятак по законам классического противоборства поступил неправильно. Не обращая внимания на защиту, он ударил! Прямым. По ходу своего перемещения. Присовокупив к силе рук: бицепсов, трицепсов, дельтовидных мышц и силу широчайших, и силу трапециевидных, и мощь своих обеих ног. Да, Пятак – пропустил, но руки у него оказались длиннее сантиметров на пять. А еще сыграло роль то, что он пошел вперед. И то, что он чуть раньше начал свой удар. А скорость он, в общем-то, сохранил неплохую.

Их руки, разогнувшись в суставах, скрестились, как шпаги…

Кулак боксера смял чужое лицо, окончательно лишив его выражения.

Но незнакомец остался на ногах. Понимая, что его противник, скорее, в нокдауне, чем в нокауте, Пятак продолжал действовать не раздумывая – обеими руками он схватился за кисть, что по-прежнему сжимала рукоятку ножа, и, преодолевая сопротивление судорожно сведенных пальцев, разжал…

С начала схватки прошло, наверное, три минуты. Как там Светлана? Не услышала ли, не подошла ли? И нет времени осмотреться. Эти мысли промелькнули в уме далеким фоном, не мешая Пятаку действовать, и, перехватив нож, поудобнее разместив в его широкой ладони, Пятак размахнулся им из-за спины и – ударил.

Клинок пронзил левый глаз, расплескав стекловидное тело. Через глазницу проник в мозг, непоправимо разрушив его, и врезался в кости орбиты и застрял в них.

– А-а, – выкрикнул Пятак, выплевывая вместе с этим возгласом свою злость, ненависть, страх, очищая душу от темного, грязного.

Ни предсмертной судороги, ни вскрика, ни последнего мучительного выдоха в ответ. Стальное лезвие разом оборвало нить жизни. Как оказалось, не крепкий металлический трос, а тонкую паутинку.

Человек обмяк и рухнул.

– Шанс панчера! А ты верно не знал? – уже спокойно и тихо спросил Пятак у мертвого.

От головы лежащего стала растекаться темная лужа. Пятак нагнулся и, стараясь не замараться, взял мертвеца за волосы. Одним рывком он подтащил его поближе к дому и усадил там, прислонив спиной к стене.

Голова мертвого, как только Пятак разжал пальцы, склонилась на бок и упала бы на плечо, но помешала рукоятка ножа. Она уперлась в шершавый бетон, перестав вызывающе, как рычаг игрального автомата, торчать.

Пятак разогнулся и, задержав на секунду дыхание, прислушался. Тишина.

«Уехала? Нет, шум двигателя я бы не пропустил, – сказал он себе, – она здесь. Неужели она ничего не слышала? Не может быть!»

Оставив бездыханное тело – пусть теперь разбираются с душою: кому – куда, он, не таясь на этот раз, снова обогнул угол поликлиники…

Она стояла на том же месте. Будто связанная.

Он пошел по направлению к застывшему силуэту. В тот же миг, приняв телепатический импульс, она повернулась и посмотрела на него.

У него за плечами – бездыханное тело, у неё – мгла, пустота. Между ними – три шага.

Они пошли навстречу друг другу: он – тяжело дыша, раздувая ноздри, чувствовалось – он все еще возбужден дракой, что закончилась смертью, и адреналин, хлынувший ему в кровь после первого пропущенного им удара, еще не растворился в ней полностью, она – слыша его дыхание, вдыхая его испарения, всей своей кожей принимая те волны, что испускало его могучее тело.

Изумление? Исступление? Торжество? Жажда искупления или жажда иного рода? Что можно было прочесть у неё во взгляде в миг, когда она прильнула к нему?

Она опустила свою голову ему на грудь, прижалась щекой, обняла его, и Пятак не сумел заглянуть ей в глаза.

Пятак внезапно ощутил, что весь мокрый. И не заметил, что вспотел, подумал он, ощутив себя на миг пожарником, выбравшимся из пламени, вынесшим из огня податливое тело, которое сейчас откликалось на каждый его вздох, на каждое непроизвольное сокращение его мышц.

Пояс на брюках. Она рвала его куда-то вверх и никак не могла расстегнуть. Длинный металлический штырек не высвобождался, не пускал.

На одну секунду он заколебался, но в этот момент где-то совсем рядом знакомый голос, что принадлежал, без сомнения, Сашке Терехову, и никому другому, весело произнес:

– Что же ты? Давай! Не дрейфь!

Отбросив сомнения, Пятак нырнул вниз головою в тот омут, что простирался перед ним и представлялся океаном, а по-настоящему – был колодцем. Он помог ей, сам расстегнул молнию. И его отвердевшая плоть устремилась ей навстречу.

Они одновременно ощутили наступление оргазма.

Она застонала, и стон этот был похож на рев. Так рычит сука-овчарка, давая своему кобелю: глухо, смертельно.

Полуночный Гражданин? Откуда он появился? Поднялся по склону, укоротив себе путь. Он рассмотрел, чем занимается парочка, и похотливо прошел поближе, и, дойдя до угла дома, в котором, вероятно, проживал, обезопасив себя расстоянием, не оборачиваясь, громко бросил себе за спину, будто плюнул:

– Блядь.

Ни она, ни он не расслышали. Да и вообще, они не заметили его.

И во второй раз оргазм перетряхнул её тело. Но на этот раз вместо стона она, едва размыкая губы, набрякшие поцелуями, шепотом произнесла:

– Спасибо, спасибо, благодарю тебя, дорогой, благодарю.

Будто пила, делая трудные, болезненные глотки.

Прошло двадцать минут. Возбуждение – прошло, напряжение – отпустило.

Она отстранилась от него. Легкая улыбка играла у неё на губах.

–Я найду тебя, – полувопросительно, полуутвердительно отрубил Пятак.

–Да.

–Персефона – моя богиня подземного царства, – сказал он ей, переведя взгляд за пределы слабого света, кивая в сторону, туда, где по-прежнему царила полночь.

–Да. Я – такая, – улыбнулась она.

И это были единственные фразы, которыми они обменялись, за исключением всех тех слов, что вырвались в бреду.

И она уехала.

Пятак вернулся к трупу. И остановился перед ним. И стал смотреть на него сверху – вниз. Он не старался разглядеть его, а только размышлял о том, что с ним делать, как поступить: «Оставить здесь? Нет!»

Он решил втащить мертвого в его же «жигуленок», затем – машину поджечь и столкнуть с обрыва.

«И нарушить покой сонного города фейерверком и красками?»

Он тут же отбросил этот план.

«Эх, делать нечего. Придется совершить вояж», – принял Пятак решение.

Он присел на корточки и принялся покойника раздевать, попутно тщательно обыскивая его одежду. Рубашка, лишь слегка измаранная кровью. Брюки. Трусы. Носки. В правом кармане брюк – ключи от машины на брелоке. Он переложил их в свой, а вот на то, во что убитый был обут, обратил внимание – коричневые кожаные полуботинки без шнурков на продолговатом невысоком каблуке, легкие, по сезону. Дорогие, пришел он к выводу по тем неуловимым признакам обуви, что описать – нельзя, но по которым сразу узнаешь: марка.

Пожалуй, именно эта деталь не совпадала с тем серым, сизым, вопиюще-незаметным обликом, что декларировал при жизни ныне-умерший человек.

– Притворщик, – усмехнулся Пятак и зачем-то погрозил мертвецу пальцем.

Он сел в «шестерку». Ключ – в замок зажигания. Машина завелась с первого оборота. Он перевел ручку передач в положение задней скорости и, не оборачиваясь, а лишь раз-два посмотрев в зеркало, все одно – ни черта не видно, сдал назад, освободив тем выезд со двора.

Он не оставил ключ на месте, но и не забрал себе, он просто бросил его на пол, за сиденье водителя, вылез и направился к собственному автомобилю. Тот был припаркован все там же, у последнего подъезда этого злополучного дома: наполовину жилого – наполовину нет.

«Вектру» он тоже подогнал задом. Так удобнее свалить труп в багажник, рассудил он, но прежде, чем сделать это, Пятак достал из бардачка электрический фонарик и еще раз внимательно осмотрел тело. Лицо залито кровью, и освещенное маломощным и узконаправленным световым пучком казалось неестественно бледным и желтым. Торчащий из глазницы нож придавал ему карнавальное выражение.

Пятак взял труп за кисть правой руки и посмотрел на суставы – эти разбитые костяшки, покрытые грубыми мозолями, наглядно свидетельствовали – жизнь умерший человек проводил не за столом: операционным ли, обеденным ли, карточным ли, письменным ли.

И опять Пятак удовлетворенно хмыкнул.

Он продолжал осматривать тело, сантиметр за сантиметром, и вот, кажется, обнаружил то, что искал – шрамы, рубцы. Их было несколько. В правой подвздошной области имелся косой послеоперационный рубец. Аппендэктомия, легко догадался Пятак, это – ничего, это – бывает, что – еще. На латеральной поверхности плеча грубый неправильной формы рубец – словно множество мелких червячков, проникнув под кожу, устремились к единому центру и переплелись там в неразделяемый клубок. Видно, рана была рваной, да и лечили её неаккуратно, оценил Пятак. А вот эта отметочка, нашел он еще один знак, не случайная. Указательным пальцев он пощекотал у мертвого человека под мышкой. Но тот – не рассмеялся.

Последний шрам, что так понравился Пятаку, был длиною сантиметра три, а шириною – не шире одного. Он был ровный, врачебный, давно побледневший. А вот поперечно-расположенных полосок, что обычно появляются после того, как удаляются лигатуры – те шелковые или капроновые нити, которыми собственно и шьют, не было вовсе. И Пятак почувствовал, что есть-таки нечто необычное в этой врачебной отметине. Но вот что – так и не сообразил.

«Впрочем, самое необычное – это место, где расположен этот рубец», – решил он и перестал думать о том неясном впечатлении, что тоже тронуло, но не задело глубоко.

– Все ясно, товарищ, – произнес Пятак вполголоса, закончив осмотр. Он снова обращался к своему молчаливому собеседнику – тот опять не ответил.

Подхватив труп под мышки, он легко закинул обмякшее тело в багажник и, бросив туда же скомканную одежду, хлопнул крышкой:

– Поехали, товарищ.

* * *

А утром… Яркое апрельское солнце, неистово пронзающее своими лучами воздух, высвечивая в нем мельчайшую пыль: мириады крошечных частиц вещества, незаметных, неосязаемых, но существующих, играло в отражениях и бликах. Теплый свежий ветерок, заправленный ароматом сирени – он впитал его где-то за городом да по паркам и садам, усердно метил теперь им свою территорию. Они ли, солнце и запах, по отдельности или вместе, вдруг подействовали на неё? Или ночь прогнала злость, овладевшую ею у запертой двери, и, заодно, стерла, свела на нет темное пятно страха в её душе? Но, так или иначе, настроение у Светланы вдруг переменилось. А, наверно, все-таки не вдруг. Обласканная весенним теплом после промозглой, но не холодной – а такая еще хуже – зимы, музыкой, что лилась из магнитолы её машины и удивительным образом совпадала в те минуты с ритмом её собственных нот – той мелодией, что рождалась у неё в голове в урагане её желаний: невысказанных, спрятанных, изменчивых, сокровенных, в бешеном вихре её устремлений, исходивших из женского начала – она почувствовала себя лучше! Да просто хорошо и легко! Она с абсолютной, со стопроцентной уверенностью в том, что не ошибается, подумала: «Да что это я? Я же отлично себя чувствую. Что заставляет меня метаться по больницам и врачам, что? Я – здорова! И Дима так считает, а при всех его недостатках, он не дурак. И Саша! Нет, я не верю, что я заболела той… смертельной болезнью. Не верю!»