Читать книгу Из тьмы и сени смертной - Константин Калашников - Страница 3

Пролог

Оглавление

Душа томится, и печаль

Еще до жизни овладела

Всем сумраком ее непроявленным —

Противится, казалось, воплощенью.

В забвении часы свои влачила

Ты без надежды, свет дневной

Тебе не мил – среди теней

Без счета дни твои мерцали.

Теперь – не медли! Час – настал,

Твой выпал жребий!

Уж близятся родные голоса

Полей и предков, берез, погостов,

Проселочных дорог разбитых,

Осенних вечеров…

Когда земля, уставшая от взрывов,

Зальется тишиной и ветер предвечерний

На миг утихнет, ты на невидимых крылах

Скользни из поднебесья, Божьим дуновеньем

В земной юдоли след свой прочерти.

О, гул глухой далекой канонады!

– Вернись же, сладостный тот миг!

О, ветреный тот вечер!

– Утихни, ветер, вновь, как и тогда!

О, тайна тайн, мучительнейший крик,

Начало всех дорог, граница несуществованья!

Зеленой лампы свет, и первый плач,

И слабый плеск волны, и дом у озера.


Начало жизни…

Глубокая ночь в центре Москвы. Тихо играет маленький приемник. Одиноко и тоскливо в огромном городе душной ночью. Бегут, захлебываясь от восторга и плача, перебивая друг друга в быстрой речи, спешат сказать что-то друг другу скрипка, альт, виолончель. Уже давно погасли одно за другим большие окна в доме напротив.

А комната, которая до боли знакома самой себе, тоже не спит и вспоминает былые дни, когда тоже было лето, стояла такая же жара и молодые бабушка и дедушка сидели за круглым столом с вышитой скатертью, а с ними еще несколько мужчин и женщин – таких же молодых. Мужчины были в белых рубашках и сетках, а женщины в ситцевых платьях, и висящий на стене огромный красный ковер, сегодня пыльный и изъеденный молью, горел под ярким солнцем, а из того же маленького, тогда только что купленного репродуктора звучала бодрая, простая музыка, и все вокруг было так же солнечно, бодро и просто.

Если кто-то из сидящих за столом захотел бы спуститься по широкой лестнице с чугунной решеткой и старинными перилами, толкнуть застекленную наполовину дверь – неназойливое напоминание о пристрастиях рубежа веков к растительным орнаментам – и оказаться в узком ущелье двора, то взору предстал бы худощавый бритый точильщик-татарин, со своим педальным инструментом, напоминающим швейный зингер. Приглядевшись, он увидел бы, как летят бледные искры из-под ножа, ласкающего шероховатый диск. А справа, в проеме длинной овальной арки, мелькнул бы кусочек Садового кольца, с нечастыми тогда машинами, с чудом уцелевшим зеленым островком посередине – остатком обширных некогда садов, давших имя кольцу.

Когда, много лет спустя, он возвращался в этот двор, тайком брался за ручку двери, поднимался по знакомым стертым ступеням к другой – высокой, старинной двери, с древним поворотным звонком, ведущей в квартиру, где теперь жили незнакомые ему люди, а потом нехотя спускался, и тугая дверь тихо всхлипывала и закрывалась со знакомым, тысячу раз слышанным стуком, которому вторило тихое дребезжанье стекол, сердце сладко сжималось: казалось, что этот приход – последний и захлопнулась дверь не в подъезде, а за самой жизнью, которая почему-то ушла, в которой прошло все самое дорогое, а если и осталось что в ней – так это вспоминать, до боли, до плача, до черных мешков под глазами.

Из тьмы и сени смертной

Подняться наверх