Читать книгу Никто не знает Сашу - Константин Потапов - Страница 2

Ну вот, например, туры.

Сашу поражало, что он не может про это никому рассказать.

Что как только он начинает про это рассказывать, всё это ускользает и становится другим.

Ему казалось, всю жизнь перед ним и миром – тонкая, пыльная стенка аквариума. И как бы он в неё ни бился, как бы ни шевелил рыбьими губами – звук оттуда не доходит. Или доходит неправильно, сплошная немота.

Саше от этого было ещё обиднее. Он ведь бард – Саша это слово не любил – поэт, музыкант – и так беспомощно нем перед миром.

Он был человеком с гитарой, словом и голосом, и, казалось, должен был совершать этими инструментами тончайшие хирургические операции над миром – вычленять важное. Мимолётное. Главное. Но у Саши не получалось. Как бы он ни пел, ему казалось, поёт он про другое. Не хуже – про другое.

Вот, как, например, спеть про день перед отъездом, как сегодня, когда он отправляется в долгий концертный тур после годичного перерыва? Про бесконечный сбор вещей, когда квартиру словно вытряхнули наизнанку, всё не на месте, и зудит своей несобранностью, а тревога отравляет весь день. И хочется уже поскорее уехать, хотя так не хочется уезжать. И всё время кажется, что что-то забыл, хотя перепроверял по десять раз: провода, запасные струны, бельё, беруши для сна, которые опять не спасут. И даже писал списки, и вычёркивал. И всё равно всегда забудешь какую-нибудь зубную щётку. Чёртову зубную щётку, думал Саша. Так тоскливо-лень лезть на самое дно рюкзака. Хочется пустить всё на самотёк и поскорее выйти. Ноги болят ходить из комнаты в кухню. Садиться – тревожно. Вскакиваешь, проверяешь. И потом, уже в туре бранишь себя за эту чёртову зубную щётку, за тоску и растерянность перед отъездом. Такая мелочь дома – щётка – а в дороге уже катастрофа. Если бы у Саши была жена, она бы сказала – проверь зубную щётку, Саш. Ты же всегда её забываешь, Саш. Как ты будешь в туре – без зубной щётки. Но теперь у Саши не было жены. Саша был в разводе. И мог забывать зубные щётки с лёгким сердцем.

Проще всего было объяснить занятия Саши словом «бард». Но Саше оно не нравилось. Саша сразу вспоминал своего отца. Если быть честным, Саша ненавидел слово «бард». Поэтому, когда Саша объяснял, чем он занимается, он оправдывался со смущённой улыбкой: ну, я пишу авторские песни – стихи, там, музыку. Ты исполняешь их с группой? Нет, один, под гитару. Значит, ты – бард? Нет. Рокер? Нет, я играю скорее, фолк. Значит, бард? Саша устало кивал и соглашался. Стенка аквариума, думал Саша.

Саше нравилось так думать: между мной и миром – стенка аквариума. Его бывшей жене эта метафора не нравилась. Возможно, потому что Саша повторял её слишком часто. Возможно, потому что Сашина бывшая жена не любила громкие метафоры. Саш, тебе тридцать лет, говорила она. Ну какой ещё аквариум, говорила она. Но теперь Сашина жена была бывшей. И к её мнению можно было не прислушиваться. Не то, чтобы Саша особенно прислушивался к её мнению до развода. Возможно, поэтому они и развелись. Но, возможно, потому что между миром и мной стенка аквариума, думал Саша.

Так возможно ли спеть про это так, чтобы поняли другие? (думал Саша, собираясь в тур, в котором всё сразу пойдёт не так, о чём Саша ещё не знал).

Вот дом в день отъезда, думал Саша. Он ведь становится таким уютным. И хочется провести это воскресение перед ноутбуком – сериалом там, или Ютубом, пить чай, смотреть в окно. Но ведь если бы не было этой поездки в выходные, выходные были бы тоскливыми. Тянулись бы пусто, и у окна Саше было бы скучно. Что он, дурак что ли, сидеть весь день у окна? Он бы посмотрел сериалы там, или Ютуб. И переживал бы, что тратит время на глупости, а мог бы поехать в тур.

Но у развороченной квартиры, у забытой зубной щётки, у московских сумерек за окном, в которых уже притаился поезд, у всей этой тоски – был звук. Был голос. А Саша не мог его поймать и выразить. Шевелил рыбьими губами перед стеклом. Стенка аквариума, думал Саша. Громкая метафора, думал Саша.

Или этот мимолётный уют аэроэкспресса. Как спеть про это? Вот про этот чёрный кофе в картонном стаканчике? Треугольный сэндвич? Ведь такой отвратительный горький кофе. Но такое тепло. И от сэндвича – крошки и неспокойно в животе. Но ведь так хорошо. Едешь в аэропорт, а в рюкзаке уже прячется пустота забытой щётки, но так сладко наплевать, как будто просыпаешь первую пару. А впереди что-то грандиозное. Но всё это – лишь на 40 минут пути до аэропорта. Самолёты и поезда – про это можно было бы спеть отдельную песню. Романтика дороги, усмехался Саша. Саша ненавидел самолёты. Больше самолётов Саша ненавидел только поезда. Саша не знал, что ненавидит больше: поезда, самолёты или забытую зубную щётку. Нет. Больше всего Саша ненавидел, когда его называли бардом.

Или вот утром выходишь в незнакомом городе, и эта одинаковая площадь с Лениным перед вокзалом. И жёлтые вывески шаурмы. И раннее, почему-то всегда осеннее утро воскресенья. Потому что концерты всегда по воскресеньям или субботам. И таксисты зябко ёжатся, курят и пьют растворимый кофе из прозрачных пластиковых стаканчиков, и кажется, у них такая спокойная жизнь. И сонные голуби на проводе на удивительно равном расстоянии. А под проводом, как отражение в воде – белая полоска птичьего дерьма. А Саша стоит с гитарой посреди всего этого. Ну я и бард, думает Саша. На концерт продано 30 билетов, денег это особо не приносит, так зачем я еду? Может, ради этих таксистов и голубей, и белой полоски, рассекающей осень? Щётку ещё забыл, думает Саша.

Или вот гитара. Звук, который знаешь наощупь. Уже как часть тела. Если, конечно, можно представить себе самую непослушную и капризную часть тела. Часть тела, которая постоянно подводит и реагирует на погоду. Самую своевольную часть тела. Даже Сашин кишечник, в котором так часто неспокойно из-за треугольных сэндвичей – и то надёжней. И как про это спеть? «Моя гитара как кишечник»? Это даже для барда плохо, думает Саша.

А как любишь её, но ещё больше – ненавидишь. Ненавидишь из-за этих взглядов таксистов и проводниц. Ненавидишь, как неумную спутницу, которая сморозила глупость про гороскоп при друзьях. Как самолёты и поезда, в которой ей надо найти место. Как само слово «бард». Выдаёт его из толпы – вот, посмотрите, человек повязан с музыкой. Уж лучше б дома Ютуб смотрел, думает Саша.

Или это ощущение в туре, что ты одинок, но не можешь побыть один. Как про это спеть? В кафе, на вписке, в поезде – всегда кто-то смотрит в тебя. И ты показываешь себя немного другим. Всегда невольно кого-то играешь. Саше вообще казалось невозможным узнать другого. Как бы искренне ты ни говорил с человеком, будь то случайный попутчик или бывшая жена, с которой прожил пять лет – никогда не узнаешь его до конца. А он не узнает тебя. Как бы ты ни впускал его внутрь. Стенка аквариума, думает Саша. Какая громкая метафора, отвечает в голове голос жены.

Саше вообще иногда казалось, что всё, что он знает о другом – это тонкая линия света под дверью. А за ней – целая комната, в которую не войти. Сколько бы Саша ни пытался преодолеть этот разрыв, казалось, он не приближался к другому. И всё же – иногда, на середине последнего припева, на старенькой песенке, на которую не было надежд, вдруг – накрывает. И весь зал, и Саша, и песня – одно.

Такое было у Саши только на концертах.

(А ещё в Непале под кислотой. А ещё в Непале – на Випассане. Но Випассану Саша до конца не прошёл. А есть кислоту каждый раз невозможно, совсем же можно с ума сойти. Даже с бывшей женой у Саши такого не было). Но вот на концертах такое случалось, что он и другие – одно. Ради этого, наверное, он и ездил в туры и терпел недосып, тесноту, таксистов и безвкусные жёлтые вывески шаурмы, и забытые зубные щётки. И даже слово «бард».

Но потом говоришь с кем-нибудь после концерта – как всё было здорово, до мурашек, у меня слёзы на глазах выступили, особенно та песня, Саша, та песня – и называют совсем другую, идиоты. Которую играл совершенно на отстань, и думал в этот момент, сколько зрителей в зале, и если билет стоит 400, то какая итоговая сумма, если вычесть 30% кафе, и расходы на еду, такси и дорогу, и ещё процент менеджеру Алине, и думал, что бы ещё такое этим мудакам спеть, чтобы их разморозить. А оказывается – именно эта проходная песня пробила лёд. Но иногда всё совпадает и называют именно ту, на которой Саша и пел с блеском в глазах, и такой обворожительной дрожью в голосе, и все были – одно, и говорят после концерта вроде бы именно то, что хочется услышать. Но всё это уже не то. Как пересказывать сон – и летний взлёт качелей, и пятна солнца, и родители молодые, и такое ощущение чуда, а произнесёшь утром жене – глупость. И это – мимолётное, такое маленькое, но такое огромное, словно он подсмотрел в эту слепящую щель под дверью – важнее остального. И получалось, что красивые руки таксиста или взгляд официантки, или ямочки на щеках проводницы, или Сашина песня, даже не сама песня, а припев, бридж, даже не целиком, а то, как изгибается голос в этом месте – и есть человек, самое красивое и великое в нём, а всё остальное – лишь приложение… Ну ты и бард, думает Саша голосом бывшей жены.

Поэтому Саше казалось, что раз никто никогда не может узнать его – даже несмотря на песни – то и он не может узнать другого. И может, вообще никто никого не может узнать. Может, между всеми эта стенка аквариума. И чтобы хоть как-то её преодолеть, Саша часто, смотря в человека, или думая о нём, поселял его в своей голове. Вёл с ним диалог, показывал ему свою жизнь из своих глаз, даже говорил за него, и смотрел его глазами на себя. При этом Саша понимал, что это всё выдумки, никто о нём так много не думает, все больше одержимы собой, чем другими. Но Саша продолжал поселять других людей в себе.

Но про свой развод – Саша не знал, как спеть. Если петь про это напрямую, называть по имени, как человека – всё сразу распадается, становится до одури плоским. Как в полутьме, чтобы разглядеть деталь, надо смотреть чуть в сторону. Но если смотреть чуть в сторону, и петь, скажем, не про развод, а про тусклый свет в прихожей, и горечь спазмалгона после ссоры, и гулкий подъезд, и то, как он сбежал в Индию от жены – не факт, что его поймут. Тем более, если спеть это бывшей жене, подумал Саша. Некоторых людей из головы не выселить, подумал Саша. Да и как спеть про это специально. Это должно прийти и спеться само. Как месячные, подумал Саша. Песни Саши были витиеваты и далеки от реальности, песни его были надуманные, надрывные. Он чувствовал это. Хотя было у него несколько удач, было несколько моментов, когда, казалось, он поймал. Но это были песни юности, были они сделаны по-старому, как делают русский рок, или бардовскую тоску, а так Саша не хотел.

Так вот, например, тур. Про что в нём спеть, чтобы другой понял – это тур?

Про плацкартные вагоны? Коричневые старые, синие новые? Про ржавую карусель поездов и вокзалов, на которую он запрыгивал который год? Жирные поручни? Духоту, запах носков, бич-пакетов, семечек, перегар, курево, курицу, огурцы, яйца, духоту. Вечную мякоть беруш в ухе, шапку, стянутую на лицо. Короткие полки, где задевали за ноги. Так себе песня.

Про безрадостные, словно скопированные и вставленные поля? Одинаковые столбы, с взлетающе-падающим проводом? Так уже пели.

Про ночную дорогу и разорванный сон? Как поезд трогается рывком, разгоняется, тормозит, стоит часами на безымянном полустанке, фонарь слепит в окно? Путейщики остервенело стучат по колёсам, тут, там. А проводница ломает лёд в туалете, льёт кручёную струю из грелки, отводит деловитое лицо от пара?

Конечно, он мог спеть про них. С украинским говором, уральским говором, волжским говором. Лет сорок пять, усталое лицо, хвостик бледно-рыжих волос. Задорный голос, тоскливый, добрый взгляд. Просьба купить лотерею, не бросать бумагу в редких биотуалетах. Тысячи усталых женщин неслись с ним от города к городу.

И, естественно, он не мог спеть про вонь аммиака или жёлтые подтёки под ободком. Или отсутствие бумаги – ну что это будет за песня? Дорожный блюз про туалеты? Про сальный железный сосок в кране? Про издевательскую надпись на зеркале «Возможно, на тебя смотрит миллионер»? Саша, конечно, бард, но не настолько.

Он лежал, как всегда, не мог уснуть, смотрел в потолок, проваливался в сон и понимал, что не может про это спеть.

Положения выключателей путались друг в друге, сменялись квартиры, но оставался неизменным отпечаток – слева, и иногда спросонья он слышал её дыхание, ровное, родное дыхание жены, которое медленно оборачивалось в ложь кондиционера, шум поезда, храп попутчика. Поэтому, наверное, он почти не спел новых песен: ни «Прощение», ни «Монаха», ни «Рикшу», ни «Обезьян Хампи», ни «Она». Они были написаны в Индии и Непале. Там, куда он сбежал от неё. Стыдно петь такое.

И потому он не спел им про индийскую какофонию гудков, криков, оранжевую землю, вонь и благовония. Гул вентилятора над головой. Огонёк джоинта в пальцах. Про то, как индийцы покачивают головой, когда не хотят соглашаться, но соглашаются.

Про бледно-жёлтые улицы, выцветшие как старая сигаретная пачка на балконе. Про паломников, идущих по кругу, медные барабаны. Про ашрам. Про Випасану.

Про то, как в середине практики, он забрался так глубоко в себя и понял, что натворил, сорвался и решил ей написать. Он думал, что впервые за месяцы, открыв страницу ВК, увидит от жены задохнувшийся поток сообщений. Но ничего не увидел. Кроме ещё непрочитанного «ты где?», датированного днём, когда они поссорились в последний раз.

Самое странное, что Саша теперь с трудом вспоминал её лицо. Оно ещё не стерлось – прошло-то всего полгода – но всплывало из памяти смутно, собиралось как пазл. Тут пропадёт деталька, тут соврёт мелкая черта.

Саша вспоминал, как они однажды курили на холодном январском балконе, когда у них всё ещё было хорошо и до развода было далеко, курили свою вечную одну на двоих и смотрели на окна дома напротив в постновогоднем нигде. И разговорились про это желание узнать другого. Про то, как в детстве все ходили и заглядывали в окна, и видели люстры и верхушки шкафов, и только по ним предполагали – кто там. И тогда Саша впервые признался жене про эту стенку аквариума, которая была перед ним всю жизнь. И она его совершенно не поняла. Какая громкая метафора, Саша, сказала она. Они спорили с женой, как обычно – сначала по-доброму и на равных, потом – со злым азартом, на грани ссоры. Что другого нельзя познать никак – ни документальным кино, которым занималась она, Ксюша, ни песней на концерте. Они не сходились где-то в самой глубине, и не хотели этого признавать. Может, это и было первым шагом к разводу – они не сходились уже тогда. Они так и не договорились там на балконе, просто замяли разговор – мол, холодно, и обнялись, и пошли пить чай, молчаливые, чтобы не задеть другого, в меру разговорчивые, чтобы не показать обиду напускной вежливостью.

А теперь он ехал в поезде и думал – так можно ли узнать другого или нет, можно ли спеть про это, ехал и смотрел в зеркало с надписью – «Возможно, на тебя смотрит миллионер», и видел себя – в туалете поезда, торгового центра, у ряда писсуаров, под которыми геометрически одинаковые лужицы – где добавлял свою скупую каплю в каждом городе, – в витрине провинциального городка посреди ярко-жёлтой рекламы, в тусклом зеркале гримёрки: уже тридцать один, гитара за спиной, рюкзак, старое пальто, щетина, следы недосыпа и пустых залов, недолеченный зуб, вот он я. Я. Я, Александр Даль. Возможно, на тебя смотрит миллионер.

Чёрным вечером в стекле антикафе в Ростове-на-Дону – микрофонная стойка, гитара, барный стул, пою поверх голов для 30, 40 человек, прикрыл глаза, чтобы не видеть себя в отражении – акустический концерт, один на один с залом. Тур, сделанный в спешке, зрителей мало. Но если петь, чуть прикрыв глаза, если смотреть чуть в сторону, то человечка в отражении даже не видно.

Саша пел, закрывал глаза, и пытался вспомнить её лицо. Но видел перед собой стенку аквариума.