Читать книгу Крестовская. Роман - Константин Владимирович Мальцев - Страница 3

Семья Крестовских – Всеволод Владимирович и Варвара Дмитриевна с малолетней дочкой Марией – жила в Петербурге на Большой Морской улице в доме, известном как дом Тура – такова была фамилия домовладельца. Светлый двор, внешний вид здания, парадная лестница производили приятное впечатление своей чистотой и аккуратностью. Но это не выкупало завышенной стоимости найма жилья здесь, и права, очень права была Варвара Дмитриевна, когда пеняла мужу на дороговизну квартиры: они платили за нее целых пятьдесят рублей в месяц, что по тем временам – шестидесятые годы девятнадцатого века – было значительною суммой, особенно если отталкиваться от их доходов.

Квартира Крестовских располагалась на пятом этаже. Составляли ее всего три комнаты – две светлые и одна без окон, темная. Тесновато, тем более за такую цену!

Но маленькой Мане вполне хватало. Она резво бегала из одной комнаты в другую, воображая, что спасается от погони, которую устраивает за ней страшный домовой; в своих детских играх она отводила ему для обитания темную комнату. Но он был страшный, только когда осерчает за что-нибудь, а так безобидный и даже добрый. А когда приходили гости, так он и вовсе трусил их присутствия и прятался в своем темном углу.

Маня, в противоположность домовому, а также своей маме, присутствие гостей обожала и то и дело норовила, вопреки маминому запрету, пробраться в кабинет, где принимал их папа – то были его гости. И напрасно мама честила их проходимцами. Они вовсе не проходимцами были, а литераторами. Собственно, как и папа.

Всеволод Крестовский, молодой в ту пору человек, уже успел достичь определенных высот на писательском поприще. Некоторые его стихи, опубликованные им в начале его творческого пути, снискали похвалы критиков и, что особенно важно было для него, весьма полюбились рядовым читателям. Но теперь он относился к своим былым поэтическим опытам как к юношеской забаве и подвизался только в прозе. Вот уже не один год грандиозный по замыслу, широте содержания, числу действующих лиц и событий и просто по объему роман поглощал все его умственные и душевные силы, а собирание материала, которое его жена считала прикрытием для супружеских измен, отнимало львиную долю его времени. Именовался этот роман «Петербургские трущобы», и первые его главы как раз начали в то время печатать в журнале «Отечественные записки».

И кстати, в квартире на Большой Морской он поселился с семьей действительно потому, что здесь жила, по выражению Варвары Дмитриевны, «прототип» одного из женских персонажей «Петербургских трущоб». Фигурировала в романе, в многочисленной череде героев, некая генеральша фон Шпильце, «особа лет тридцати пяти», как сказано.

Вот как ее описал Крестовский: «Это очень полная, дородная дама, среднего роста, одетая всегда не иначе, как в шелковое, шумящее, широкое платье. Лицо ее носит чуть заметные следы очень тонких косметик, а черты этого лица являют какой-то смешанный характер. Рыжие немецкие волосы, карие, жирные глаза в толстых веках, с еврейским прорезом, несколько вздернутый французский нос, крупные русские губы и слегка калмыцкие скулы – все это очень неправильное, хотя и характерное в отдельности, в целом являло собою отчасти соединение спеси с пронырливым лукавством и в то же время не было лишено – не то что красоты, а так себе, известного рода приятностей и привлекательности, которые иногда очень ценят некоторые любители».

Если б Маня Крестовская умела в те годы читать и прочитала бы, с пониманием всех слов и определений, роман своего отца, она узнала бы в этом описании их соседку с первого этажа.

Они сталкивались изредка на парадной лестнице с «генеральшей» (такое прозвание она имела в их семье), когда мама или папа выходили с Маней на прогулку в ближайший парк. Мама при таких нечаянных встречах здоровалась с соседкой сухо, только чтобы не нарушить этикета, и, крепко сжав Манину ладошку, поспешно проходила мимо. А папа, наоборот, раскланивался весьма любезно и обязательно останавливался переброситься парой слов.

Рыжеволосая генеральша, столь же галантно поприветствовав Крестовского и ответив на его комплименты, которые он, чего греха скрывать, не без некоторой игривости исподволь отпускал ей, наклонялась к девочке и ласково заговаривала с ней.

– Ах, какое прелестное дитя! – обращалась она к ней, пришепетывая и присюсюкивая и к тому же с легким нерусским акцентом. – Какая миленькая, какая синеглазая! Вся в мать, определенно видать, вся в мать! Вам повезло, Всеволод Владимирович, вы окружены красавицами: и супруга, и дочь – образчики очарования, одна – женского, другая – детского.

Крестовский, улыбаясь, наклонял голову в знак благодарности и согласия с этими лестными словами.

– Да уж, я в этом отношении счастливчик. Ведь и соседки мои, смею заверить, истинные красавицы. Думаю, вы догадываетесь, о ком я веду речь?

– И о ком же? – генеральша кокетливо опускала свои «жирные глаза в толстых веках», наперед зная ответ на свой вопрос.

И Крестовский, разумеется, говорил:

– О вас! О ком же еще?

– Ах, Всеволод Владимирович! – восклицала генеральша, подкатывая зрачки.

Но дальше этих слов Крестовский в своих любезностях и ухаживаниях не заходил. Поэтому генеральша, слегка разочарованная, не без того, вновь переводила внимание на маленькую Маню, молча следившую за их разговором.

– Милое дитя! Вам нравятся леденцы? – Она протягивала девочке, вытянув из ридикюля, плоскую жестяную баночку монпансье. – Угощайтесь!

Маня, как и все дети, любившая сладкое, хватала не одну конфетку, как того требовали приличия, а столько, сколько помещалось в ее маленькую ладошку.

– Маня! – с укором восклицал папа.

Но генеральша только смеялась.

– Пусть лакомится! Только смотри, чтобы зубки от сладкого не заболели.

– Не заболят, – убежденно заверяла девочка. – Я сначала одним зубиком грызу, потом на другой перекладываю. И они не успевают заболеть.

– Что ж, очень рассудительно! – продолжала смеяться генеральша.

Из-за этих вот вкусных монпансьешек, да и просто из-за хорошего обхождения Мане была вполне симпатична соседка. И было досадно, что мама, напротив, ее недолюбливает, не разговаривает с ней при встрече и, соответственно, не дает ей возможности угостить Маню вкусными леденцами. Но ничего нельзя было поделать: мама считала генеральшу папиной любовницей и относилась к ней сообразно с этим.

«Любовница» – вообще странное слово, размышляла Маня. Вроде бы происходит оно от хорошего слова «любовь», а обозначает нехорошую женщину. «Падшую», – услышала раз Маня из маминых уст, так мама назвала генеральшу в очередной ссоре с папой. «Наверно, она когда-то споткнулась и упала», – предположила тогда Маня, но уточнять не стала. Она, будучи развита не по годам, уже догадывалась, что «падшая» – это «взрослое» слово и детям лучше его не произносить. Как и слово «любовница».

В общем, Маня пребывала в неловком положении перед самой собой. С одной стороны, чтобы маму поддержать в ее неприязненном чувстве к соседке, предпочтительнее было бы из рук последней не брать никаких леденцов, тем более что если бы мама узнала, что Маня с удовольствием ими угощается, то сочла бы это, пожалуй, за предательство (да, Маня в свои небольшие года и такие слова уже знала, недаром же писательская дочка). С другой же стороны, монпансье такие замечательные, да и соседка неизменно мила и добра. Как же быть?

Но все разрешилось без Мани.

Однажды поздней весной они с отцом шли на очередную прогулку: он любил такие вылазки с дочерью, потому что отдыхал в такие моменты от постоянных мыслей о своем романе. Навстречу им по улице к дому шла генеральша в сопровождении своей приживалки, или компаньонки – невзрачной сухонькой старушки: они тоже выбрались по случаю замечательной, почти летней погоды пройтись пешком по окрестностям и теперь возвращались обратно. Генеральша была одета, как обычно, хотя и в легкое, но яркое, шумящее и широкое платье, а компаньонка для контраста, чтобы подчеркивалась красота генеральши, – в простенькое серое платьице, цвета испуганной мыши.

Крестовский было заулыбался, завидев дам, Маня тоже, но генеральша нахмурилась в ответ, а что до выражения лица компаньонки, то на него никто не посмотрел, да и вообще в продолжение всего последовавшего разговора она как будто пропала из внимания: таков уж удел приживалок – быть в случае чего чем-то вроде предмета мебели и не больше.

А разговор состоялся острый.

– Я была о вас лучшего мнения, господин Крестовский, – без обиняков начала генеральша.

Крестовский опешил.

– Простите, но я вас не понимаю.

– Не понимаете? Я-то думала, что вы так мило со мной беседуете из своего благорасположения ко мне. А вы!

– Да что я-то?

– А вы разговаривали со мной только для того, чтобы прописать меня в романе. Мне попалась книжка журнала, где он пропечатывается, и там очень похожая на меня дама фигурирует. Да ладно бы как положительную даму прописали, так нет же! Выставили меня злодейкой! И уродиной! – Последнее слово генеральша произнесла уже со слезами на глазах.

– Да помилуйте, о чем речь, я не понимаю, – продолжал недоумевать Крестовский, хотя уже догадался, в чем дело.

– Да полноте вам! Не понимаете вы! Фон Шпильце – это вы с меня писали, ведь так?

– Да нет же! – протестовал Крестовский. – Как же с вас, когда, как вы сами говорите, она злодейка, а вы – милейшее и добрейшее создание! Вон и Маня в вас души не чает, – показал он на дочку.

Та закивала в подтверждение истинности слов отца.

Но на генеральшу это не произвело впечатления.

– Она не чает, а вы… – она досадливо махнула рукой. – А вы что сотворили? Какие-то махинации эта ваша Шпильце в романе производит. Подкидыша определяет на воспитание в плохие руки, вынюхивает по поручению обманутого мужа, кто увлекался его женой. И все это корыстно, все за деньги. Да разве я такая? Если я и помогу кому по чьей-либо просьбе да по доброте своей душевной, то разве ж деньги для меня в таком случае главное? А если иной раз отблагодарят, так что ж, отказывать, что ли? Зачем людей обижать? И еще, – продолжала генеральша, – эта Шпильце с таким страшным акцентом говорит в вашей книжонке, так слова коверкает! А я – я почти чисто по-русски изъясняюсь, зачем же вы на меня и в этой мелочи напраслину возвели? А самое печальное и что особенно не делает вам чести, так это то, какой вы внешностью наградили эту Шпильце. Мне вон какие приятности говорили насчет моей наружности, а ее… Зачем вы ее сделали толстой – разве я толстая? И еще глаза жирные… Как вы вообще себе это представляете?

Крестовский выслушивал все эти упреки сначала смущенно и потупившись, потом на лице его заиграла улыбка. Ему было смешно, и он сдерживался, чтобы не расхохотаться. Когда генеральша замолчала, чтобы достать платок и утереть им слезы, он сказал со всей учтивостью, на какую был способен:

– Смею вас заверить, что вы заблуждаетесь. Если баронесса фон Шпильце чем-то и похожа на вас, то это чистой воды совпадение. Когда я писал, я вас ни в коем случае не имел в виду. Да вы и сами назвали столько различий между вами и этой злосчастной Шпильце. И бескорыстны вы совершенно, в отличие от нее, и говорите на правильном русском языке, и красавица, тоже в отличие от нее. Простите за откровенность, но фигура ваша стройна как у Афродиты, а глаза ваши, ах, ваши глаза, в них утонуть можно!

Увы, эти заверения тоже не возымели эффекта. Генеральша была все так же раздражена и непреклонна. Выложив еще ряд недовольных замечаний, она с гордо поднятой головой прошествовала мимо Крестовского и Мани. Следом за ней поспешила компаньонка. Встретившись взглядом с Маней, старушка пожала плечами, как бы извиняясь за генеральшу, и подмигнула.

Когда дамы скрылись в доме, Крестовский рассмеялся.

– Вот как бывает! Маня, если будешь вдруг писательницей, никогда не дружи с прообразами своих героев, а то попадешь в такой же переплет! Ладно уж, пойдем гулять.

Естественно, с тех пор ни о каких леденцах не могло быть и разговора. Генеральша теперь только едва заметно кивала головой в ответ на приветствия Крестовского и молча, с презрительной усмешкой на «крупных русских губах», проходила стороной.