Читать книгу Крестовская. Роман - Константин Владимирович Мальцев - Страница 7

Дача была по Балтийской железной дороге, близ станции Лигово. Она принадлежала Мятлеву, сыну того Мятлева, что написал знаменитые стихи «Как хороши, как свежи были розы…». Досталась дача, из-за ненужности своей в осеннее время, почти задаром, чем Крестовский был премного доволен.

Его хорошее настроение способствовало хорошей работе. О том, в каком настроении пребывал Маркузе, со своей несчастной влюбленностью, говорить было бы излишне.

К тому ж на даче в такую пору года предсказуемо царила неимоверная скука. Природа, воздух, парное молоко – это, конечно, было хорошо, но вот безлюдье, отчего-то преподнесенное Крестовским тоже как благо, угнетало, да еще частящие дожди наводили печаль.

Все дачные жители по соседству уже разъехались, и Крестовский с Маркузе пребывали в тоскливом одиночестве. Большую часть серых дней, что были там прожиты, они, конечно, работали, а если позволяла погода – впрочем, она мало позволяла, – то прогуливались по аллеям, вороша ногами мокрую палую листву и с недоумением вспоминая Пушкина, находившего в осени прелесть и очей очарованье.

На почве скуки и общего препровождения времени они даже сдружились. Вернее, один Крестовский стал испытывать к Маркузе дружеское чувство, Маркузе же всегда держал в уме, что влюблен в жену Крестовского, и был несколько отстранен. Крестовский неловкости своего более молодого приятеля не замечал, а если и замечал, то принимал ее за юношеский трепет перед ним как известным писателем, обитателем литературного Олимпа. И чтобы дать понять, что никакой он не небожитель, а самый что ни на есть обыкновенный человек, Крестовский много откровенничал перед Маркузе.

Например, в подробностях рассказывал он ему о своей поездке в Варшаву, случившейся несколько лет назад. Он был там в составе официальной комиссии, которая исследовала городские подземелья. В них, по мнению вышестоящих лиц, после подавления польского восстания могли скрываться бунтовщики, не желавшие сдаваться в руки правосудия. И нескольких из них действительно сыскали в варшавских катакомбах.

Еще не преминул Крестовский открыть молодому человеку, мечтавшему, по его предположению, стать писателем, секреты своей литературной кухни. Начал он с прописной и неоригинальной истины:

– Быть романистом – тяжелый и неблагодарный труд, – сказал он. – На примере своих «Петербургских трущоб» скажу с полным основанием: столько подготовительной работы нужно проделать, прежде чем приступить к воплощению замысла! Да и пока сам замысел окончательно не оформится во что-то сносное, удобоваримое, столько времени пройдет и столько изменений в него, в замысел то бишь, будет внесено, что от начальной идеи останутся только ножки да рожки, и это будет что-то совсем другое, вовсе не то, что ты предполагал, когда она, идея, только зарождалась в твоей голове.

– Это понятно, – сухо ответил Маркузе, отнюдь не собиравшийся, вопреки мысли Крестовского, становиться писателем и посему нимало не интересовавшийся метаморфозами, что претерпевает замысел на пути от рождения до окончательности своей. Другое дело – сбор материала, ради которого Крестовскому пришлось побывать в самых темных и грязных трущобах Петербурга; это было действительно любопытно, куда любопытней, нежели далекая Варшава. Поэтому Маркузе перевел разговор в другое русло, в котором тот и начинался: – Вот вы упомянули про подготовительную работу. Правда ли, что в поисках фактического материала для своего романа вы пережили немало приключений?

Крестовский усмехнулся, расправляя усы.

– Приключения? Были и приключения, а как же без них. Среди персонажей моего романа, как вы, конечно, заметили, много самого разного сброда – преступников, бродяг, нищих-попрошаек. Вводя в произведение таких специфических, с позволения сказать, героев, я должен был следовать правде жизни столь же строго, сколько и при описании, допустим, людей из высшего общества. Поэтому мне просто необходимо было познакомиться с миром городского дна, рассмотреть его досконально, вблизи и изнутри. И я отправился в опасное путешествие по этой преисподней. Моими проводниками, Вергилиями были полицейские, с которыми я свел для этой цели знакомство. И блюстители закона показали мне ночлежные дома и подвалы, где обретаются преступные обитатели трущоб, рынки, где они обворовывают зазевавшихся обывателей, трактиры и кабаки, где они пропивают украденное. Как вы понимаете, я не мог явиться в трактир самого низкого пошиба в том виде, в котором я сейчас перед вами. – Крестовский убрал со своего сюртука, как всегда безупречного, несуществующую пылинку. – Я должен был рядиться в нищенские лохмотья, а выражение лица иметь туповатое. Вот такое. – Он скорчил неожиданную для своего холеного вида гримасу. Маркузе даже рассмеялся против желания. – Приходилось и напиваться до положения риз, чтобы, так сказать, соответствовать окружающей обстановке, поддерживать общение с завсегдатаями заведений, входить в разговоры с ними. А как только выйдешь наружу, тут же торопливо, невзирая, что пьян, заносишь в записную книжку все наблюдения, все словечки, пока не забыл. Занятный досуг, что и говорить!

Крестовский улыбнулся в усы, помолчал и продолжил:

– Были и курьезы, и приключения, о коих вы любопытствовали. Вообразите: вечер, трактир «Ерши», пристанище многих воров и пропойц, вся публика уже навеселе, а кое-кто и на взводе. Я сижу в уголке, смотрю и все запоминаю. Вдруг – драка! Одна пьяная компания что-то не поделила с другой, и началось! Кто-то кому-то расквасил нос, кто-то выхватил нож и пырнул им неприятеля в живот. Крики, грохот, кровь!

– Ужас! – заметил Маркузе.

– Вот именно: ужас! Я, признаться, порядком перепугался и проклял тот день, когда решил писать «Петербургские трущобы» и соблюдать правду жизни. «Вот она, правда жизни! – пронеслось у меня в голове. – Сейчас как вгонит эта правда мне нож в сердце или стукнет лавкой по лбу – и прощай!» По счастью, на шум явилась полиция. Всех, кто был в трактире, без всякого разбора забрали в часть, и меня тоже. Пришлось переночевать в камере, только утром, когда я назвался сам и назвал своих друзей из уголовного сыска – а это уважаемые люди, – меня выпустили. Вот вам приключение! Но еще большее приключение я имел тогда дома, когда оправдывался за ночное отсутствие перед Варварой Дмитриевной. Вот каких жертв требует литература!

Крестовский весело рассмеялся.

Маркузе, видя, что он в благостном расположении духа, этим воспользовался, чтобы задать вопрос, который давно его волновал.

– Ваши записные книжки… Уж простите за такое, но совершенно случайно я заглянул в них: они лежали раскрытыми на столе. И обнаружил, что заметки в них сделаны двумя различными почерками. Можете не отвечать, но просто интересно.

– Почему два разных почерка? Да потому что принадлежат двум разным людям – мне и моему другу, ныне, увы, покойному, Николаю Герасимовичу Помяловскому.

– Знаю, это тоже писатель, автор «Очерков бурсы» и повести «Мещанское счастье».

– Он самый. Очень талантливый был человек! Жаль, что рано ушел от нас, он мог написать много больше. В том числе и «Петербургские трущобы»!

Маркузе изумленно поднял брови.

– Как это?

– Да очень просто! Вам как другу я могу довериться. Изначально замысел написать большой роман, исследующий жизнь трущоб, был его, Помяловского. Он даже приступил к его выполнению, написал несколько глав. Но его жизнь оборвалась слишком рано, ему всего двадцать восемь лет было, и он ничего не успел. И я, будучи самым близким ему другом, подхватил его идею. И поверьте, в этом нет решительно ничего зазорного или предосудительного. Таково было предсмертное желание Николая, и я всего лишь следую ему. В определенном смысле это даже, если угодно, мой долг! Сам Николай так и сказал.

Такое признание было крайне неожиданно, поворот прямо как в «Петербургских трущобах». Маркузе жаждал подробностей.

– Расскажите же! – попросил он.

– Извольте, – сказал Крестовский.