Читать книгу Про Савраску и Генидку. Сказка-быль для маленьких взрослых - Константин Задорожников - Страница 5

Знаете ли Вы о характерных особенностях сиамских близнецов? О них писал еще старик Клеменс (он больше известен как Марк Твен). Нам он рассказал, что из двоих известных ему сиамцев один был убежденный трезвенник, второй любил выпить, но когда тот выпивал, то его товарищ тоже пьянел, а поднабравшись поневоле, начинал еще и буянить. Поутру головы от похмелья болели у обоих.

Наши герои, к счастью, спиртным не баловались. И иных вредных бытовых привычек за ними не водилось. Но некие проблемы были.

Например, в генидах. Когда они посещали Генидку, привыкшего по роду своих философских занятий, рефлексировать, Савраска просто места себе не находил от этих самых его генид. Они были для Савраски хуже оводов и слепней, докучливее ребятишек из школы по соседству, норовивших прокатиться верхом на Савраске. Особенно страдал Савраска, страдал интеллектуально, сопротивляясь осиному рою сложных многоходовых шахматных задач, которые любил иногда для разминки решать его товарищ. Трудно было и с музыкой. Оба они любили классику, но Генидка еще приветствовал рок (хорошо еще, что он запал на дискографию корифеев – «Лед Зеппелин», «Дип перпл»… – это, все-таки – музыка). Но для Савраски было невыносимо слушать все подряд, излюбленное Генидкой, который умел, когда ему хотелось, прокручивать музыку в своей голове, точно лазерный диск на плеере. Однажды, когда Генидка сам себе устроил дискотеку (а разобрало его, почему-то, после полуночи), задремавший Савраска вскочил и спросонья лягнул товарища обеими задними в бок, так что незадачливый меломан завопил вместе с Дэйви Кавердейлом на чистом английском «итс бе-е-е-рн!»[1] – и сбежались сторожа и проснувшийся конюх, которые, кстати, не знали английского.

Но главная особенность, главное свойство сиамских близнецов заключается в том, что их нельзя разлучать. Не то чтобы разлучать, их даже разъединять нельзя. Известные факты хирургического разделения сиамцев чаще всего приводили, рано или поздно, к их гибели, и дело здесь было не в последствиях хирургического вмешательства – все решал сам факт разобщения душ.

Точнее, душа у них общая, поэтому экспериментаторы, думая, что разделяют два существа, на самом деле разделяли одно. Когда же тел становилось два, душа, оставаясь единой, не знала, к какому телу прикрепиться и, так и не решив этой задачи, уходила в мир иной, оставив свое, некогда единое тело, бездыханным.

Однажды Савраска заболел. С ним вечно что-нибудь приключалось. Повели Савраску к ветеринару, который слушал через трубку, осматривал и ощупывал, а потом сделал укол шприцем с длинной иглой. Генидка кое-что понимал в медицине и, услышав зловещее слово «сап», задрожал от страха. У Савраски – сап! Савраску будут лечить! А может быть, и не станут его лечить, а поведут на бойню?! Боже, как жутко стало Генидке! Как одиноко стало ему!

Слоняясь у станции, он услышал приговор доктора: «Карантин».

Это означало, что всех лошадей, и вообще всех животных в хозяйстве разобщат на две группы, причем в одной из них будут все лошади, а в другой… один Савраска. Так и произошло.

Генидка несколько дней не мог придти в себя. Стойло рядом с ним, в котором находился его друг, теперь пустовало. Генидка ночами опускал морду за перегородку и вдыхал ноздрями запах Савраски, который хранила земля и стены стойла. На изгороди висела Савраскина попона… Тоска снедала несчастного Генидку. Сейчас он острее понимал важность Савраски в своей жизни, разлука с которым внесла в эту жизнь тоску и пустоту. Понемногу он начал чахнуть.

Однажды ночью Генидка вышел из стойла и, подойдя к воротам конюшни, увидел, что калитка, через которую входил обычно конюх, не заперта, а только закрыта накидным крючком снаружи. Щель оказалась довольно широкой, и Генидке удалось просунуть в нее язык, и языком приподнять дверной крючок. Генидка толкнул мордой дверь и вышел на залитый лунным светом двор. Осторожно, стараясь не цокнуть копытом, проскользнул к сараю рядом с ветстанцией. Большие двустворчатые двери сарая были заперты на тяжелый висячий замок. Высоко в стене виднелось одно единственное маленькое оконце.

– Савраска… – тихонько позвал Генидка, – Савра-аска…

Ответом была тишина. Генидка позвал еще. Потом, подождав немного, еще раз. Ответа не последовало.

Сердце Генидки упало. Он решил было, что его товарищ умер от страшной болезни. Генидка задрожал всем телом и собирался уже заплакать, как вдруг послышалось слабое ржание.

– Савраска?

– Генидка, это ты? – услышал он приглушенный голос друга, и теплая волна радости ударила ему в грудь, – Как ты там, на воле?

– Мне очень плохо без тебя, Савраска. Я просто не могу без тебя жить. Я, кажется, умираю.

– Я тоже не могу без тебя, Генидка. И я, кажется, тоже умираю. Я совершенно обессилел, – донеслось из-за стены сарая.

– Саврасушка, держись, дружище. Я что-нибудь придумаю, я ведь умный. Мы спасем тебя.

Они долго так разговаривали, не видя друг друга, но чувствуя так, будто находятся совсем рядом. И им все сильнее хотелось прижаться друг к дружке, но их разделяла шершавая и холодная стена сарая. К утру все слова у них кончились, а чувства, напротив, находились в избытке, и теперь уже они без конца повторяли одни только свои имена, и к рассвету потеряли ориентировку в пространстве и времени, не сознавая, кто из них Савраска, а кто Генидка, и кто в лазарете, а кто – на воле.

Но ни на следующую ночь, ни много позже, Генидке не удалось придти к другу. Он смог отворить дверь конюшни, но вот обратного действия ему сделать не удалось. Заметив беспорядок в конюшне и следы копыт на дворе, конюх стал привязывать Генидку и запирать дверь наглухо.

На прогулку лошадей не выводили.

В заточении прошла, как казалось Генидке, вечность. Он совершенно ослаб, и все, что поддерживало в нем жизнь, была надежда на встречу с другом.

Это случилось внезапно. Распахнулись вдруг ворота конюшни, и в снопах яркого весеннего солнца на пороге появился стройный лошадиный силуэт. Генидка едва не задохнулся от нахлынувшего счастья. Он рванулся вперед и… застыл в изумлении. Он ожидал увидеть Савраску, но это был другой, совершенно неизвестный жеребец. Ноги Генидки подкосились, и он замертво упал на землю.

В забытьи он провел долгие дни и ночи. И все виделось Генидке, что скачет он по лугу, совсем один, и ищет товарища, и зовет его тонким, жалобным голосом: «Савра-аска, Савра-аска!..». Но нет нигде Савраски.

И никто-никто не может успокоить боли, унять тоски, разъедающей грудь. Трава на лугу – холодна и колюча, горы вокруг суровы, а небо над головой свинцово-серое, с насупившимися бровями дождевых туч. И все вокруг – и лошади, и люди – незнакомые и чужие.

Генидка очнулся в полумраке пропахшего лекарствами помещения.

Очнулся оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. А взгляд тот был особенным, от него зашевелилось в самой Савраскиной глубине что-то знакомое, с каждой секундой узнаваемое им все более.

Вдруг он ощутил у самого уха едва заметное дуновение ветерка. Оно стало ритмично повторяться, и принесло с собой знакомый до боли запах. И, подталкиваемый чуть всколыхнувшейся в почти безжизненном теле теплой волной, он одновременно услышал-произнес… они одновременно произнесли-услышали…

«Гсеанвирдаксака… Сгаевнриадсккаа…

Они нашли друг друга лежащими голова к голове, в сарае ветстанции, будто очнулись на необитаемом острове двое уцелевших после бури моряков. Они не могли уже говорить, да в этом и не было необходимости. Как и прежде, друзья теперь прижимались друг к другу и, соприкоснувшись головами, разговаривали мысленно. Это была мысль одна на двоих, длиной в лошадиную жизнь, чистая, как горный хрусталь, мягкая, как влажный мартовский снег, теплая, как прикосновение губ матери-кобылицы. И вечная, как вечна любовь, которая и была самою этой мыслью.

Они не понимали смысла происходящего. Они не покинули своих грез, даже когда открылась дверь, и на пороге возникли две человеческих фигуры. Двое курили и разговаривали хриплыми голосами.

Люди произносили много непонятных слов, и только одно из них, услышанное последним, заставило Савраску и Генидку одновременно вздрогнуть. Это слово прозвучало приговором: «Бойня».