Читать книгу Маленький блог о большой #парадигме - Костя Ровинский - Страница 3

Иван Иллич и дискурс-как-капитал. Контекстуализация экономики. Трепет перед печатным словом. «Ополченцы» и «террористы». В чем сила Твиттера, брат? Новости о нефти дороже нефти. Девальвация и ревальвация слов. Как стать капиталистом дискурса. Магия блоггеров. Дэвид Линч как носитель «ничто». «Улисс» и прощание с диктатурой смысла.

Обзъяны дружною гурьбой

На крышке гроба гоношились.

Форель сей башни такова:

Коль нету крышки гроба,

Так и нефиг гоношиться!

(Джим Льоша, «Басня»)

Известный критик западной культуры Иван Иллич как-то сказал, что в двадцатом веке язык превратился в капитал. Он и некоторые интеллектуалы, плотно работавшие с тогдашним дискурсом, заметили, что слова стали утрачивать независимое значение. Не то чтоб они совсем обессмыслились, но именно контекст стал в конечном счете определять их значение. Сам же контекст оказался всецело обусловлен финансовыми потоками.

В отличие от большинства людей, говорящих на своем языке без какой-либо рефлексии касательно коммерческой ценности слов, Иллич уловил новый тренд: дискурс и финансы начали диффундировать. Идея неизбежной капитализации любого текста была весьма нетривиальной в доцифровую эпоху Иллича, не перегруженной еще словоблудием коммерческого копирайтинга.

Его гипотеза полностью подтвердилась в позднем «индастриале». Грубо монетизированный дискурс массовых коммуникаций возник из желаний и запросов тех, кто финансировал масс-медиа, что, однако, не было пределом эволюции второй сигнальной системы. Иван Иллич вряд ли предполагал, как далеко может зайти дело.

Сегодня мы живем в эпоху, когда функции денег мигрировали в слова нового глобального тезауруса. Веками слова служили единицами смысла. Теперь же мы вольны их использовать в качестве единиц стоимости, которые могут обеспечить собой кое-что (а может и абсолютно все) из материального мира. И даже без привязки к контексту.

Возьмем политику в качестве примера. Партии всегда спонсировались различными финансовыми институциями в той или иной форме. Для поддержки желаемого политического курса традиционно использовались либо деньги как таковые, либо то, что за деньги можно купить, либо те, кого за деньги можно нанять. А сегодня пара хлестких фраз в бесплатном Твиттере могут предопределить политическое направление целой страны со всеми ее достижениями и долгами.

Как в давнем, так и в недавнем прошлом фактическое благосостояние всегда было первично по отношению к тому, о чем говорили люди. А сегодня дискурс предваряет какие-либо материальные блага. Иными словами, модернистская монетизация контента уступает место постмодернистской контекстуализации экономики.

Это очевидно пока для немногих, но мы уже пересекли порог, за которым вопрос: «Что первично – деньги или слова?» – перестал быть вопросом как таковым. Во времена Иллича трудно было себе представить, что слова можно использовать в качестве единиц обмена или как валюту. И уж совсем невозможно было вообразить, что из тех же символов, которыми мы пользуемся при обычном письме, будут созданы специальные знаковые системы (или языки), функцией которых станет агрегатирование ценности (Биткоин). Столь сложное обратное взаимодействие дискурса и финансов могло появиться только в постиндустриальную эру. К сожалению, Иван Иллич, умерший в 2002 году, не успел стать этому свидетелем.

Кому-то может показаться надуманной капитализирующая функция дискурса. Другие могут заметить, что безграничная меркантилизация всякого контента подрывает самые основы человеческой культуры, в которой значение многих слов всегда имело сакральное измерение («в начале было Слово…»). Наш подсознательный священный трепет перед печатным текстом выходит здесь на поверхность. Но этот атавизм времен премодерна неуместен в эпоху цифровых медиа. А старый алгоритм оценки опубликованных произведений, довлеющий над многими умами, доживает свои последние дни.

Покупая книги, мы оплачиваем тысячи слов авансом. Ведь мы обычно приобретаем книги до того, как их прочесть. Множество коммерческих текстов остаются нераспроданными, и мы «справедливо» считаем их авторов неудачниками. По умолчанию мы полагаем, что тысячи слов в непроданных книгах имеют нулевую ценность. Так бессознательно выявляет себя меркантильная ментальность рыночной экономики модерна.

В то же время мы ничего не имеем против тех, кто сколачивает весьма приличные деньги на совершенно некоммерческих текстах, написанных в далеком прошлом. Никого при этом не волнуют авторские права, ибо от древних авторов и костей не осталось. Все ныне известные священные книги давно распространяются на коммерческой основе. Часто мы платим гораздо больше за инфантильный комикс, чем за сакральный текст. Фактически печатное слово было десакрализовано тогда, когда появились первые книготорговцы. Модерн сделал ценность любого текста условной, нивелировав его сакральную суть монетизированной стоимостью. Постмодерн же претендует на возврат словам их безусловной ценности. Более того, он замахивается на большее, предлагая нам оценивать вещи вокруг при помощи дискурса.

Чтобы понять, как это работает, нужно почувствовать силу слова в конкретном контексте. Необходимо выяснить, сколько энергии может высвободить тот или иной дискурс. При этом следует помнить о самом процессе, позволяющем нам вообще воспринимать что-либо. Чтобы мир для нас существовал, мы вынуждены постоянно о нем думать. А думаем мы при помощи слов. Мы проговариваем мир, мы непрерывно артикулируем реальность. Язык является единственным творцом реальности и зеркалом бытия для человека, пусть даже кто-то с этим и не согласен.

В качестве иллюстрации давайте взглянем на то, как будет результировать реальность при смешении двух слов из нынешнего медийного дискурса. Важно заметить, что физический феномен, стоящий за обоими словами в нашем примере, останется неизменным. Сравним пару существительных – «ополченцы» и «террористы». В контексте нынешней войны на Украине свободный гражданин этой страны легко превращается в заключенного, если путает указанные существительные в дискурсе легального украинского политикума. Само собой разумеется, что результирующие реальности, стоящие за обоими статусами, отличаются кардинальным образом – свободный и зек. При этом те, кого назовут «ополченцами» или «террористами», останутся все теми же пророссийскими повстанцами из Донбасса. Но дело то в том, что официальная украинская пропаганда именует их исключительно террористами.

Любое политическое преследование исторически имело место тогда, когда некий частный дискурс вступал в противоречие с тем, что декларировалось на официальном уровне. Все мы хорошо знакомы с такими явлениями, как самиздат и подпольная литература, – они не являются изобретением постмодерна. Дискурс революционных организаций всегда считался некоммерческим. Активисты и революционеры направляли свой призыв массам, способным изменить определенный социальный порядок, что, в свою очередь, потенциально могло улучшить их экономическое положение (на этом, кстати, и погорели все социальные революции, к чему мы еще не раз вернемся далее).

Но в условиях нынешней цифровой революции определенные коммерческие драйверы присутствуют по умолчанию в любом протестном дискурсе с самого начала. Любое масс-медийное выступление по поводу, например, глобального потепления всегда сопровождается неким бизнес-эффектом, даже если последний и остается вне поля зрения широкой аудитории.

Фондовые рынки сегодня реагируют даже на столь микроскопические порции дискурса, как твиты. При этом неважно, был ли твит изначально задуман для обеспечения такого эффекта или нет. То есть любой «рандомный» дискурс из виртуального пространства потенциально аффектирует положение вещей в мире реальном. Под реальным миром мы понимаем человеческое общество или, точнее, общество потребления, где все превращено в товар или услугу со своей конкретной ценой.

Получается, что дискурс сегодня обладает независимой коммерческой стоимостью, содержит в себе некий вполне измеримый капитал. Более того, не контент (то, что именно сказано), а наличие самого дискурса (факт того, что что-то сказано в определенном контексте) играет в этом всем ключевую роль.

Говоря о контенте, мы имеем в виду не только текст. Различные комбинации картинок и знаков, видео в сопровождении речи или субтитров и даже граффити могут наполнять сегодняшний контент. Тем не менее ошибаются те, кто считает текстуальный месседж слабым звеном при явном засилии визуала. Да, видео доминирует, но для создания любого видеоматериала нужен, как минимум, сценарий, который есть ни что иное, как словесный нарратив. При этом неважно, собраны ли слова в последовательный сюжетный текст или спонтанно бродят в голове.

Когда мы видим изображение, определенный дискурс складывается в наших умах сознательно или бессознательно. Так в принципе работает социализированное человеческое мышление. Новым же в современном дискурсе является эффект спускового крючка, подталкивающий нас к определенным действиям или (что более вероятно) желаниям. В нынешнем сверхмеркантильном обществе потребления это приводит к неизбежному движению денег в том или ином направлении.

В «веке цифры» появилась особая среда, в которой дискурс обрел беспрецедентную мощь. В виртуальном пространстве возникли локации, где пара предложений может повлечь серьезные последствия для всего человечества. Одной из наиболее влиятельных интернет-площадок с дискурсом на вес золота, является Твиттер. На этом цифровом «толковище», контент наделяет события из реального мира фактической ценностью. Подчеркнем, сугубо виртуальный феномен влияет на то, что мы привыкли называть физической реальностью.

В чем же сила Твиттера? Как бы странно это ни звучало, но Твиттер претендует на столь редкую по нынешним временам верифицируемость публичных данных. Да, Твиттер бесплатен и слабо модерируем: неси, что хочешь, мели языком – никто особо не против. Чем не очередной источник fake news? Ведь практически никому не под силу проверить на практике, что именно стоит за тем или иным публичным высказыванием какой-либо знаменитости.

Простые люди повсюду в мире лишены возможности личного доступа к сильным мира сего. Шансы среднестатистической домохозяйки из Вашингтона заинтересовать своей топикой президента Соединенных Штатов настолько, что тот пригласит ее на аудиенцию в Белый Дом равны нулю. Даже у чиновников высшего звена подобных шансов не слишком много. В отличие от «мрачных времен» Средневековья, когда распоследний крестьянин при желании мог добиться личной встречи со своим феодалом, теперешнее население вынуждено удовлетворяться исключительно публичным имиджем элиты, транслируемым через медиа-каналы.

Но Твиттер не зря является сегодня рупором многих национальных лидеров. В отличие от газет и телевидения он предоставляет пусть и крайне виртуальную и весьма сомнительную в плане аутентичности респондентов с обеих сторон, но все-таки возможность прямой коммуникации с теми, чьи слова могут изменить мир. А это многого стоит.

Другой характерной чертой виртуальной среды является доступность. В отличие от традиционных представительных мест – парламентов, дворцов и прочих высоких кабинетов, – где судьбоносный дискурс генерируется небольшой группой элитариев, современные социальные платформы охватывают широкие массы населения, позволяя им обмениваться почти немодерируемым контентом. И это не просто свобода слова. Это свобода доступа к рычагам управления.

Но поскольку мы только вступаем на поле постсоциальных трансформаций, очень немногие способны осознать реальную силу на кончиках наших пальцев. Устаревшие принципы руководства в либеральной демократии (не говоря уже о более архаичных режимах) всячески препятствуют обычному человеку воспользоваться инструментами политического влияния на полную мощь. Но все изменится рано или поздно. И случится это именно тогда, когда мы перестанем видеть себя стадом, ведомым пастухами. Однако, об этом позже.

Нынешняя финансовая система является, по-видимому, той сферой, где дискурс наиболее сильно перевешивает в своем значении любые события из реальной жизни. Стоимость различных активов крайне уязвима к слухам и популистским спекуляциям. В привычной фразе из ежедневных экономических сводок «цена на нефть начала расти на последних новостях о…» ключевыми словами являются именно «на новостях», в то время как события, о которых эти новости сообщают, имеют второстепенное значение.

Криптовалюты дают еще более яркий пример. Небольшая медийная публикация от какого-нибудь известного инвестора или финансиста совсем не из криптосектора (!), в которой он высказывает личные сомнения по поводу легитимности операций с криптовалютами, может мгновенно обвалить курс Биткоина. В результате тысячи людей теряют деньги. В то же время пара воодушевляющих твитов от какого-нибудь знаменитого криптогуру может спровоцировать очередной «булран» крипты на биржах. И тысячи держателей криптовалют («ходлеров» – для тех, кто в теме) вдруг на ровном месте становятся богаче.

В отличие от традиционной литературы и прессы такой постмодернистский провайдер текстуальной информации, как блогосфера, наделяет контент совсем уж неожиданными функциями. Слова начинают выступать в роли агрегаторов стоимости в самом modus operandi блогосферы. Совершенно неважно, скомпилирован ли контент вашего блога, словно мозаика, из картинок, видео и кусков текстов других людей. Если он набирает определенное количество комментариев и «лайков» в сети, внимание аудитории, облаченное по преимуществу в слова, начинает генерировать для вас доход. Зачастую, если вы ведете блог, вы ведете бизнес. Поэтому вполне оправданным будет утверждение, что многие известные блоггеры пишут не ЗА деньги – они в буквальном смысле «пишут деньги».

Индустрия социальных сетей в целом может рассматриваться как цифровая объективизация множества живых дискурсов, развивающихся в независимых направлениях. Любой, даже абсолютно «беспочвенный» нарратив манифестирован в электрических импульсах бинарного кода. И такая среда насквозь пропитана коммерческими отношениями. Это то место, где только слова играют роль и, следовательно, имеют ценность. А реалии, за ними стоящие, выпадают из зоны персонального фактчекинга. Слова эволюционируют в нашем тезаурусе под воздействием смены контекстов, когда смыслы мигрируют из дискурса в дискурс. Однако эволюция может двигаться в обоих направлениях. Иначе говоря, ценность слова может как расти, так и снижаться с течением времени.

Несмотря на то, что эволюция слов – вполне естественный процесс, проходит он в основном за пределами нашего осознания. Вряд ли кто-то может объяснить, почему одни слова набирают ценность, а другие ее теряют. Это происходит постоянно, но неочевидно, и широкой аудиторией почти не отслеживается. Однако те, кто способен интуитивно распознать, какое слово стоит дороже всего в определенный момент времени, получают возможность увеличить свой капитал, генерируя более насущный контент.

Так называемые модные словечки обычно обозначают явления, которые явно переоценены в широком смысловом пространстве. «Устойчивое развитие», «глобальное потепление», «фейковые новости», «искусственный интеллект» – вот лишь несколько выражений, чей истинный смысл слишком размыт неверным употреблением в нерелевантных дискурсах. Частота, с которой эти выражения произносятся на публике по поводу и без, девальвировала их смысловой капитал почти до нуля. Хотя в самом начале своей «семантической карьеры» они принесли немалый доход тем, кто впервые внедрил их в массовое сознание.

По правде говоря, одной лишь интуиции недостаточно для того, чтобы стать успешным «капиталистом дискурса». Широкий интеллектуальный кругозор не помешает, если потребуется, правильно употребить в нужном контексте такое, например, клише, как «демократия». Клише становятся клише тогда, когда большинство считает, что каждый «по умолчанию» понимает, о чем идет речь. Но в большинстве-то случаев значение слов «по умолчанию» – ловушка.

«Демократия» – хороший пример того, как слово может с течением времени сменить свое оригинальное значение на противоположное. «Власть большинства» из дискурса древних греков мутировала во «власть меньшинства» в нынешнем либеральном дискурсе электоральной демократии. Поэтому сегодня термин «демократия» сам по себе нуждается в некоем дополнительном спецификаторе, чтобы его ценность была хоть немного выше нуля. Так, выражение «прямая демократия» будет иметь коннотации ближе к греческому оригиналу, а «либеральная демократия» будет отсылать к власти меньшинств.

Практика является третьим фактором после интуиции и кругозора для обретения солидной «дискурсной зажиточности». Это означает постоянное пребывание в текучем потоке сознания, который непрерывно льется сквозь глобальные сети. Лавируя между различными дискурсами в социальных медиа, можно натренировать способность узнавать слова с наибольшим контекстуальным капиталом.

Настоящий «капиталист дискурса» занимается ежедневной сортировкой и накоплением «мощных» слов. Он накапливает ценные смысловые единицы, как копят деньги: после достижения определенного порога скромные «дискурсные сбережения» превращаются в настоящий капитал. Тогда любой генерируемый контент становится настолько контекстуально релевантным, что читатели (правильнее было бы выразиться «потребители контента») уже не могут перед ним устоять и следуют в его русле почти бессознательно, захваченные блеском золота семантических единиц.

А потом происходит магия: деньги сами начинают находить дорогу к кошельку автора, поскольку гравитация его дискурса становится непреодолимой. Самовоспроизводящийся механизм «контекст – контент – деньги» включается в режим авторотации вокруг всего, что он говорит, и работает уже как perpetuum mobile без дозаправки. Однако это только кажется магией, будучи на самом деле еще одним выражением закона «деньги делают деньги». Разница только в форме капитала. В нынешнюю эпоху глобальных социальных взаимосвязей через цифровые каналы коммуникации капиталу ничего не остается, как только принять форму дискурса. В этом нет, по сути, ничего нового: старое доброе насильственное потребление, диктуемое капиталом, просто переместилось из сферы оффлайновой коммерции в онлайн-пространство.

Поскольку доступ к контенту в интернете декларируется нынче в качестве одного из базовых прав человека, общая капитализация нашей повседневности увеличивается с небывалым размахом. Капитал (пусть и в непривычной форме) никогда еще не был столь доступен для широких масс. Сегодня нашей собственной (не) свободной воли достаточно для погружения в океан всевозможных дискурсов. Дискурс как капитал, тем не менее, остается нейтральным и к потребителям, и к криэйтерам. Каждый волен либо использовать его как плавсредство, либо дрейфовать с остальными по течению.

Интуиция, образование, практика – все это, конечно, хорошо, поскольку составляет необходимый набор качеств для производства ценного и насущного дискурса современности. Но тут есть одна проблема: любой высоко капитализированный контент принадлежит актуально существующей сегодня, но неизбежно обреченной на историческую смену парадигме. Имеется в виду дискурс эпохи модерна, в котором слова имеют смысл, даже если последний и обладает некой мобильностью миграции между знаковыми носителями.

Даже если мы и принимаем определенную гибкость самой ткани интернет-контента, большинство из нас не готовы признать за словами право не нести никакого смысла вообще. Уточним: мы легко принимаем факт наличия бессмысленных слов, но не умеем ими пользоваться ни в ежедневном общении, ни в «креативе». Если такое и случается, то, скорее, автоматически, для заполнения промежутков между «осмысленными» словами.

«Децентрализация» и «криптоэкономика» – вот примеры слов, чей семантический функционал на поверку оказывается абсолютно неутилитарным. В большинстве контекстов это просто слова-паразиты. Они не несут никакого смысла, но звучат красиво. Можно ради развлечения швыряться ими налево и направо, например, в Фейсбуке, не забывая при этом, что они – носители «ничто». Массовый «фейсбукер» подвоха, скорее всего, не заметит. В его сознании модерн оставил глубокий оттиск причинно-следственных связей: уж если кто-то сказал «децентрализация», значит это не просто так. В бессмысленном дискурсе явно ощущается запах постмодерна, а последний – не для масс.

Лишь некоторые выдающиеся деятели постмодернизма способны оперировать бессмысленным дискурсом в органичной и элегантной манере. Дэвид Линч, например, создает фильмы, осмысленный разбор которых попросту невозможен. Любая интерпретация их сюжетов все равно не выйдет за пределы картинки на экране. Какие-либо подтексты, аллюзии или скрытые месседжи там отсутствуют. Это чистая постмодернистская эстетика. Ни сам Линч, ни кто-либо другой не смогли бы «расшифровать» существующий видеоряд. И не потому, что с экрана льется чистая и цельная правда, а потому, что дискурс постмодерна не детерминирован причинно-следственными связями.

Но никому не запрещается искать в таких произведениях собственный смысл. Почему бы и нет? Поскольку истина в последней инстанции не принадлежит сегодня никому, какая угодно интерпретация имеет право на существование. В свободе от традиционных больших нарративов с их «железобетонной» моралью и заключается главный вызов постмодерна.

Иногда и в эпоху «устойчивого» модерна создавался литературный контент вполне постмодернистского толка. В отличие от фильмов Линча подобные тексты имели несколько скрытых смысловых слоев, накладывающихся один на другой при помощи многочисленных аллюзий и цитат. Последние часто не имели четкой привязки к главному сюжету книги. В иных случаях текст получался осмысленным только благодаря им. Ценность таких постмодернистских произведений всегда заключалась в индивидуальном прочтении, которое либо наделяло их неким персональным значением, либо приносило сугубо эстетическое удовольствие читателю.

Несколько особняком стоит известный роман Джеймса Джойса «Улисс». Написан он был задолго до появления постмодернистского дискурса в широком обиходе. Если читать «Улисс» без сверки со всеми сносками, цитатами и примечаниями, составляющими по объему две трети книги, то могут возникнуть сомнения в ценности произведения как такового: о чем, бишь, это? Тривиальное массовое сознание не улавливает ценности произведения Джойса, поскольку та скрыта между строк и в примечаниях. А для восприятия столь сложного контента нужна особая интеллектуальная чувствительность.

Эстетствующие же интеллектуалы от «Улисса» просто в восторге. Джойс мастерски соединил два в одном: многослойный пласт аллюзий, заставляющих любопытный ум заблудиться в хитросплетении отсылок к мировой литературе, и эстетическое удовольствие от чтения почти банальной, но художественно изложенной истории. Даже если две трети текста Джойса остается за пределами понимания, читатель, не лишенный вкуса к постмодерну, все равно может распознать в дискурсе «Улисса» значительный литературный капитал. Эта книга – пример того, как контент обретает ценность, без соответствия стандартам связности классических нарративов.

Характерной чертой того, как дискурс становится капиталом в логике постмодерна, является сама возможность слов, получивших независимость от конкретного смысла, быть оплаченными. Не идет ли здесь речь о контроле? Мишель Фуко говорил, что тот, кто контролирует дискурс, контролирует все. Способен ли кто-то контролировать нынешний глобальный дискурс с помощью денег?

Подобные подозрения нередки, но они, опять-таки, отражают логику модерна. Миллионы разрозненных кусков контента, постоянно всплывающих в сетевом пространстве, движутся параллельно. Они не могут и не составляют какой бы то ни было общий дискурс – время больших нарративов прошло. Чтобы адекватно соответствовать веяниям времени, даже свой личный дискурс контролировать становится все труднее. К тому же не следует забывать об актуальном взаимодействии слов и финансов: дискурс создает ценность, а не наоборот.

Индивидуальное распознавание ценности всякого единичного куска контента предвидится в недалеком будущем, когда общей нормой станет пиринговый (peer-to-peer) режим коммуникации в сети. Это будет еще одной формой отрицания дискурсом постмодерна устаревших форм капитала. Материальное благосостояние становится постепенно условностью в виртуальных пространствах, в то время как дискурс становится капиталом безусловным.

Креативность, стоящая за таким капиталом, начинает превалировать над социальными конвенциями, условно обеспечивающими обычные деньги. Криэйторы сегодняшнего «не совсем еще постмодернового» периода стремятся освободить дискурс от диктатуры смысла наподобие того, как капитал в свое время освобождался от диктата материальных активов и фиатных денег.

Традиция и общество, смыслы и материальные блага, финансовый капитал и устаревшие нарративы ставятся под вопрос в преддверии нового постиндустриального уклада. Иная судьба ожидает тексты будущего постчеловечества. Варево постмодерна уже кипит, и запах его в виде струй особого дискурса пробивается сквозь белый шум сегодняшнего позднего модерна. Имеющий ноздри да учует.