Читать книгу Маленький блог о большой #парадигме - Костя Ровинский - Страница 5

Почему у Адольфа с Иосифом ничего бы сегодня не вышло. «Жигули», каталог «Quelle» и советский «недопотребитель». Жаба естественна, хоть и безобразна. Вот что конфликт животворящий делает! Почему европейцы не бьют мигрантов? О «свободном» выборе из списка. Педагогическое жабоведение. Как быть с кормовой базой? Потребитель как объект потребления. Кто такой постчеловек?

Оленя везти шибко быстро. И это – не фиаско.

(Аляпэнрын Гыргол-Гыргын,

«Где тундра, там и я»)

Является ли грядущий постмодерн парадигмальной судьбой человечества – вопрос не праздный. Социоцентричные общественные формации эпохи модерна продолжают звучать для многих вполне конкретным обещанием на будущее. А нынешнее либеральное общество потребления является той формой социального общежития, в которой большинство западного населения хотело бы остаться навсегда. Возможно ли каким-то образом зафиксировать сегодняшнюю версию глобального общества, если принять во внимание главное качество, которое это общество в человеке развивает?

Одной из достаточно успешных, хоть и проваливших в конечном итоге экзамен на прочность, «допотребительских» социальных формаций был в XX веке социализм советского образца. Еще менее прочным, но более радикальным, был немецкий нацизм в сочетании с итальянским фашизмом. Эти гипергосударственнические режимы могут быть реанимированы в некой постверсии при определенных условиях в будущем. Одним из вполне исполнимых на практике изданий фашизма является государственный медицинский террор, оформляющийся сегодня в социальную парадигму для многих стран на волне так называемой пандемии.

Но исторически достоверная реинкарнация героического «Deutschland über alles» уже невозможна, даже если бы старик Адольф восстал из ада во плоти. Это же в равной степени относится и к его визави – старику Иосифу. Сегодня они оба не нашли бы сколь-нибудь существенного количества людей под свои знамена. Причина проста: в том бесцветном коме, в который слиплось теперешнее человечество, людей практически не осталось. Есть только потребители.

«Потребитель» – это особый ментальный вирус, весьма заразное и неизлечимое заболевание, накрывшее своей пандемией почти все население планеты к началу XXI века. Консюмеризм уникален в своей тотальности. Эффективная массовая терапия против болезненного потребительства неизвестна по сей день. Эксплицитным выражением этого заболевания является жадность как неудержимая тяга к потреблению вещей или «жаба человеческая», о которой и пойдет далее речь.

Различные эксперты-политологи не устают дебатировать от том, почему в 90-е годы XX века коммунистический блок сдал свои позиции столь быстро и внезапно. Одни объясняют победу капитализма над социализмом тем, что у первого система целеполагания была более насущной. Лучше он-де апеллировал к присущей всем людям склонности к торговле и предпринимательству. Другие видят причину в жажде свободы: не хотел, дескать, народ и дальше за железным занавесом жить, правду знать хотел, вот и вырвался.

То есть и те, и другие нашли истинный субъект – народ, который чего-то хотел или не хотел и в результате сменил социализм на капитализм по собственной доброй воле.

Подобная аргументация слишком наивна, чтобы не быть глупостью. Субъект? Воля? Это не про молчаливое большинство, не про «народ». Равно как и не про капитализм, который на самом деле никого не побеждал – он и сам был далеко не в лучшей форме к концу 1980-х.

Тем, что погубило социализм, было время. Фатум, рок, который стирал с доски даже богов-олимпийцев и культурных героев. Идеология марксизма сошла на нет из-за полной неадекватности текущему моменту. Варясь в собственном соку, без подпитки свежими идеями, социализм естественным образом уступил энтропии. Второе начало термодинамики распространяется и на общественные формации.

В 80-х годах прошлого века уже мало кого интересовали интернационал, мировая революция и прибавочная стоимость. Такая тематика была свежа и насущна лет за сто до этого. Тогда у Павлов Нилиных не было еще телевизоров. И потогонок Китай еще не понастроил. Зато буржуи были настоящие, кондовые, с заводами-пароходами, а не пакетом акций цифровых гигантов.

Тогда угнетаемый класс на стачки собирался, революционеры в папиросном дыму на тайных квартирах ночи напролет спорили, как им фабрики и разные средства производства у угнетателей экспроприировать и меж собой поделить. Зачем? А чтоб на фабриках этих точно так же продолжать потеть, но получаемые в результате своего труда материальные блага распределять иначе. Чтоб им – рабочему классу – доставался излишек прибавочной стоимости. Тогда голодным массам просто хотелось есть, о лакомствах никто не думал.

А на исходе XX века пролетариат был уж совершенно иного качества. После многолетних перипетий, войн и ударного строительства коммунизма соцлагерь представлял из себя вполне раздобревшее общество. Уже рабочему человеку хотелось чего-нибудь особенного, чего-то, символизирующего статус счастливого потребителя. Ковры, хрусталь, «Жигули», бытовая техника. А позже объектом воздыханий стали товары «импортного» происхождения: кола, джинсы, видео, «Плейбой», иномарки и далее по списку. Маркс? Нет, он уже к реальности отношения не имел.

Не капитализм тогда в железный занавес с той стороны стучался, а новое время – эпоха информации. Мало кто на самом Западе понимал ее истинную жестокую природу, начавшую уже изводить классических промышленных капиталистов. А за железным занавесом томились миллионов 300 новых жертв – людей, не полностью заразившихся еще консьюмеризмом и понятия не имевших о новых методах распространения этого вируса – электронных технологиях коммуникации.

Социализм был обречен. Что он мог противопоставить вирусу консьюмеризма? Случись это на 20—30 лет раньше, тогда другое дело. В добрежневские времена жила еще высокая идея космизма в головах советской молодежи. Голубые сады на Марсе, покорение дальнего космоса, выход в ноосферу и изменение законов термодинамики. Это был мощный иммунный барьер против вульгарного мещанства, консьюмеризм бы не прошел.

Но совковая геронтократия продала свою рвущуюся ввысь молодежь за колбасу уже концу 1960-х, принявшись выращивать собственного ущербного консьюмера. Не хотели понимать кремлевские старцы, что рано или поздно развалится государство, в котором царствовал люмпен-потребитель, чье микроскопическое право частной собственности – причина массового когнитивного диссонанса. Ведь что получал советский рабочий в награду за ударный труд от социалистической системы? Доску почета, вымпел и грамоту. А чего хотел? Сады на Марсе? Нет, хотел уже советский человек жить красиво, как изображалось в контрабандных каталогах «Quelle».

И стала расти натуральная «человеческая жаба» в груди советского «недопотребителя», душить его некогда высокие порывы. Ее бы лечить какой-нибудь духовной или интеллектуальной идеей, да не было в то время никаких идей, кроме заплесневелого марксизма.

А что такое человеческая жаба с натуральной точки зрения? «Имей и желай иметь большего» – так у нас нейронные связи в подкорке настроены вследствие определенных эволюционных процессов. Тысячи лет наш убогий предок бегал от хищного зверья и питался падалью. И поодиночке давно бы передох, но как-то додумался сбиться в стаю, где отдельным шибко дерзким особям порой приходилось жертвовать собой ради общего выживания. Так с течением времени в неокортексе закрепились модели героического поведения.

Некоторые могут возразить, что такое поведение не может быть следствием стремления к личному обогащению, что это, скорее, предпосылка коммунизма с общими женами, пищей, имуществом и никакой частной собственности. Поверхностный взгляд, как всегда, является ошибочным. Дело в том, что наш первобытный предок не на доску почета рассчитывал, когда храбро отгонял саблезубых тигров от стойбища. Он понимал, что помимо хвалы от старейшин и восхищения от молодняка будет иметь законное право на получение личной материальной награды потребительского толка: особо грудастой жены, куска мяса пожирней, шкуры ценной, оружия и так далее. Подобная многовековая практика закрепила в мозгу связь между тем, что можно поиметь, ни с кем не делясь, и неким поведенческим паттерном, для этого необходимым.

А идеология социалистической обобществленной собственности связь эту пыталась разрушить. Возможно, и получилось бы со временем, но вот беда – времени-то уже и не было. Того времени, которое еще не деньги. Другое время пришло, и мало того, что старые «натуральные» паттерны вернуло, так еще и в разы усилило. Именно новое сверхобогащенное информацией время на пару со старой верной жабой внедрило в непривыкшие к глубокой саморефлексии совковые мозги вирус консьюмеризма. Пропала для советского человека надобность искусственно перенапрягать личную мотивацию, сжимая в руках почетную грамоту за ударный труд. Вообще думать теперь особо не требовалось – в сознании закрепился отчетливый образ обильного прилавка. Ушел совок – пришел потребитель. Изголодавшееся по богатым каталожным перечням советское сознание ринулось к потреблению любой ценой, как к символу новой, более справедливой жизни. Естественно, такая гиперкомпенсация только и могла выволочь на свет то уродство, что мы называем сегодня «лихими девяностыми».

Однако вот что интересно: даже в странах развитого консьюмеризма «жаба человеческая» до сих пор воспринимается в негативном ключе. Не учат ей в детсадах и школах, не преподают основы «жабизма» в университетах и колледжах. Неужто атавизмы старорежимного пуританского капитализма еще имеют на Западе силу?

На данный вопрос стоит взглянуть под статистическим углом. Кого считают сегодня самыми щедрыми филантропами? Как ни странно, именно самые жадные индивидуумы жертвуют на благотворительность больше и охотнее всех. Банкиры, миллионеры, разные знаменитости, короче говоря, те, кому деньги на воздух бросать душа не болит. Что-то не припоминается случая, чтоб кто-нибудь свой первый серьезный капитал пожертвовал нуждающимся. Получается логическое противоречие: вся теперешняя западная цивилизация зиждется на потребителе, на том, кто «жабу» свою холит и пестует. Но на ней, на жадности человеческой натуральной все еще остается печать греха. Пора бы обелить очевидную благодетель текущего момента.

Здесь важно уйти от подмены дискурса и не впадать в позитивные эвфемизмы типа «желать большего» или «стремиться к материальному благополучию», что только еще больше запутает дело. Говорить следует утилитарным языком и вещи называть своими именами: жадность – она жадность и есть. Точка.

Жадные индивиды, то есть самые правильные потребители, не должны краснеть, когда приходится на публике демонстрировать свою главную черту. Почему это только сексуальным меньшинствам можно везде о себе кричать и устраивать парады, а жадным следует помалкивать? Никакие симулякры толерантности недопустимы в обществе продвинутого консьюмеризма. Всякий негатив по отношению к жадинам должен быть заклеймен как дремучий обскурантизм и мизерабельная нетерпимость.

Те же, кто по-прежнему «жабу человеческую» осуждает и не любит, попросту не понимают, что именно она и толкает общественный прогресс вперед. Прогресс как движение от меньшего к большему всегда стоял на принципе изначального дефицита. Это есть ни что иное, как конфликт между тем, что имеется по факту, и тем, что можно было бы поиметь сверх того. То есть конфликт и есть прогресс и вектор нашего общественного развития.

Конфликт сам по себе может объяснить, как в этом мире все устроено. В данном случае он настолько контекстуально релевантен, что в его природу следует вникнуть поглубже.

В конфликте нелегко узнать главный системообразующий элемент любого мало-мальски организованного человеческого социума. Одни считают, что все в обществе держится на языке, другие – на мышлении. Не понимают и те и другие, что говорят об одном и том же. Однако в нашем случае следует спуститься на более фундаментальный уровень, поскольку язык с мышлением относятся только к людям и потребителям. А если в расчет принимать всю природу вокруг, всю манифестированную субстанцию, то нет лучше символа на свете, чем китайский Инь-Ян: белое против черного, но при этом и оба же друг в друге. Синергия, но и диалектика. Отчего все так, а не иначе?

На полноту реальности вокруг можно смотреть с двух точек зрения: или как на линейную эволюцию (так дело представляется в модерне и постмодерне), или как на круговорот феноменов (так виделся мир в премодерне). Но схема движения особой роли не играет. Хоть в первом случае, хоть во втором, один и тот же фундаментальный процесс все время разворачивается, порождая взаимодействия между чем-либо и всем остальным. Конфликт между противоположностями создает саму возможность какого бы то ни было движения в этой вселенной. Свет и тьма, плюс и минус, тепло и холод, мужское и женское – таких пар непримиримых оппозиций можно найти множество. И всегда в них будет происходить принципиальная борьба, основанная на разнице потенциалов. Именно божественный конфликт и порождает силы, наделяющие все процессы и явления возможностью становления.

Взглянем на биосферу. Какой жестокий, но справедливый модус бытия присутствует во всяком взаимодействии организмов? «Сожри или сожрут тебя» – вот принцип, который выстраивает пищевые цепочки. Это и есть тот конфликт интересов, что заставляет существа бороться за место под солнцем, ибо выживает сильнейший. Наш инстинкт самосохранения как стремление выжить любой ценой не имел бы смысла, не будь у нас необходимости сражаться с тем, что нам противостоит. Прогресс, эволюция, развитие – называть можно по-разному, но без конфликта в самом своем основании все бы давно остановилось, слиплось и засохло.

Взять, к примеру, войны в истории людей. Уж сколько их было, а народу все прибывает и прибывает. Или чума в Средневековье, которая уничтожила три четверти населения Европы. А уже через несколько поколений популяция восстановилась и произошел прыжок в Ренессанс. Все кровавые революции за последние лет 500 приводили в результате к новому эволюционному скачку в социально-политическом и технологическом аспектах. Война, пандемия, революция – все есть конфликт, который неизбежно запускает механизм развития. Любой масштабный социальный взрыв – это нарушение привычного статус кво, как баланса между тем, что есть, и более продвинутой альтернативой. Никакое развитие невозможно в полностью сбалансированном обществе, в котором нет конфронтирующих страт.

Столь модное нынче «устойчивое развитие», которое проповедуют различные «эксперты» в масс-медиа, есть оксюморон, если не миф. Всякое развитие как движение требует конфликта. Чем более противоречивые интересы сталкиваются, тем больше возникает предпосылок для желаемых улучшений. Стабильность есть отсутствие движения. Если «устойчивое развитие» и подразумевает какое-то движение, то это, скорей, хождение по кругу, а не прогресс.

Вспомним времена Холодной войны второй половины прошлого века. Именно тогдашняя гонка вооружений – явное отсутствие стабильности и гармонии – привела в результате к тому, что кто-то сейчас читает эти строки с монитора. Самое же интенсивное научно-техническое развитие наблюдалось в годы Второй мировой, когда что ни день, то новая технология. Навряд ли тогдашние создатели «вундерваффе» что-то слышали об устойчивом развитии.

Конфликты случаются каждую минуту в этом мире пестрого разнообразия. Они у нас в крови. Бороться против них – все равно что протестовать против смены дня и ночи. Чем больше мы пытаемся подавить конфликты посредством всякой надуманной «социальной гармонии», тем жестче сама природа восстает против наших организмов. Рак есть ни что иное, как конфликт между клетками в теле, здоровое функционирование которых нарушено идиотскими социальными условностями в уме.

Никогда нам не победить собственную натуру. Растущая смертность из-за рака и инфарктов – это ясный звоночек от матери-природы о том, что всякие попытки изгнать конфликты из внешнего пространства наших обществ неизбежно загоняют конфликт внутрь наших тел. Пора принять и правильно оценить то, что есть самой сутью всякого движения и существования, – животворящий конфликт.

И социальные организмы тут не исключение. Взять хоть бы те же «торговые войны», которые развязало американское правительство против Китая. Игра в поддавки и симулякр «нормальной» конфронтации. А все же лучше, чем ничего. У миролюбивых европейцев и такого нет. Вот и катится Европа по наклонной, деградирует как цивилизация. Сирийцы и прочие мусульмане из-за военных конфликтов на Ближнем Востоке наводнили Евросоюз. Конфликт выступил для них в роли стимула к переселению. С этнологической точки зрения в этом имеется явный плюс: так происходит всякий этногенез, и генетический код человечества продолжает блистать разнообразием.

Но немцы, на чьи земли пришли беженцы с их собственной повесткой и абсолютно «неевропейскими» моделями общежития, только пассивно наблюдают за происходящим. Они не хотят (а может, не могут?) вступать в конфликт с собственным правительством, чтобы заставить его каким-то образом воспрепятствовать нашествию мусульман. Немецкое же правительство находится под гипнозом глобального общественного мнения: этнический конфликт в центре Западной Европы противоречит принципам цивилизованной европейской толерантности. Это пример механизма, позволяющего разгуляться раковым клеткам при засилии социальных условностей. Сожри или тебя сожрут. И в этом нет никаких оскорбительных сравнений. Идет естественный процесс, рак – еще одна форма жизни. Раковые клетки борются за выживание наравне с другими. И победит жаднейший.

Так называемый мигрантский кризис, если разобраться, есть маркер социального расизма: столкновение культур и все такое. Как местные, так и мигранты делят всех людей на две группы: свои и чужие. Наши всегда против не наших. Но доминирование всегда кроется в пассионарности, готовности ввязаться в драку. Одни воспринимают чужих как вызов, другие просто наблюдают за происходящим: будь что будет. Никто из них ни прав ни виноват. И наши, и не наши в конечном итоге принадлежат единой социально обусловленной толпе. Мало кто способен подняться над стадным инстинктом, чтоб взглянуть на все с «внеобщественной» точки зрения. Почти никто.

А причиной тому является страшный, объединяющий всех людей фактор и самая главная коллективная идентичность – общество. Нынешний поздний модерн западной цивилизации яростно борется с различными частными проявлениями коллективной идентичности. Расу, национальность, религию, пол – все это пытаются отрицать с переменным успехом, стремясь к так называемому полному социальному равенству. Да только истинное равенство невозможно, пока индивидов обусловливает «матерь всех идентичностей» – социум как система иерархических отношений, в которой всегда есть раб и есть господин. И нет никакой принципиальной разницы, какое именно общество имеется в виду: традиционное, коммунистическое, теократическое, либеральное. Это всего лишь частности, окраска оперения и «масть» элиты. Любой социум есть всегда только власть и иерархия.

А раз так, то с проблемой неравенства принципиально может справиться только «необщество» или, как принято сейчас говорить, постобщество. Здесь на сцену вновь выходит концепт постмодерна. Термин этот обозначает крайне многогранное явление – социальную парадигму, которой пока еще не существует в окончательно оформившемся виде. Постмодерн – широкое поле для спекуляций, домыслов и откровенного философского баловства. Кто угодно сегодня может заявить, что постмодерн постмодерну рознь, и будет прав. Но какой бы из вариантов постобщества мы не увидели в результате, речь в любом случае будет идти не о следующем издании социализма-капитализма-либерализма. Этот трехголовый змей доживет свое в нынешнем стремительно стареющем модерне. Время своего не упустит.