Читать книгу Искажение - Кристина Двойных - Страница 6

Обернуться быстро не получилось – пространство вокруг загустело, как кисель сновидения. Прошло все время мира, прежде чем я смогла посмотреть туда, откуда донесся голос, и обнаружить, что никого там нет.

Я находилась в коконе – запечатлении реальности, вцепившейся в меня, хоть я ей больше и не принадлежала. Где-то здесь проходила грань между ней и межпространством, и я знала, что сейчас разрушу ее, как разрушала десятки раз до этого. И… что дальше?

У меня больше не было моего оружия – кинжал рассыпался белыми искрами, когда я пыталась прорубиться им через тьму к Данте. А там, за коконом, меня ожидал межпространственный двойник и искажения, и, если я буду безоружна, встречи эти ничем хорошим не закончатся.

– Финеас, – позвала я. Не мог же он просто затащить меня сюда и уйти, зная, что я сейчас бессильна?

Я огляделась. Кроме того, что под ходящими ходуном чехлами уже явно была не мебель, я заметила, что гранаты на декоративных холстах, последовавших за мной сюда, стали объемнее, живее, реальнее. Красная капелька сорвалась с раздавленного зернышка и упала на пол. Жутко. В окне было темно – но совсем не потому, что вслед за оранжевым закатом на Берлин поспешно опустилась ночь. Непроницаемая тьма заполнила оконную раму, готовая вот-вот сорваться в комнату и затопить здесь все со мной вместе. Но все-таки она не двигалась, не пересекала невидимую черту.

Она хотела, чтобы я приблизилась.

Каждый мой шаг к ней был результатом огромных усилий. Пространство поддавалось настолько нехотя, что я начала ощущать себя почти невесомой, как воздушный шарик. Казалось, стоит на миг ослабить решимость – и меня отнесет назад. Но, так или иначе, я оказалась у окна и на всякий случай вцепилась пальцами в подоконник.

– Финеас, – снова позвала я, собирая остатки смелости и вглядываясь во тьму. Я знала, что ей не стоит доверять, но смутные отголоски воспоминаний, оставшиеся с нашей первой встречи, теперь говорили о другом: о безопасности, о покое. О единении такой силы, что все во мне вдруг затрепетало от предчувствия, и, совершив еще одно усилие, я притянула себя ближе к непроницаемой черноте.

Оттуда на меня смотрели глаза, похожие на битое стекло.

Я не успела отскочить – даже вскрикнуть не успела, потому что в следующий миг тьма уже была повсюду. Она хлынула внутрь, рваными рывками поползла по стенам, разлилась по полу, оборачиваясь вокруг моих лодыжек.

Демон, когда-то бывший Финеасом Гавеллом, влез в окно и застыл на подоконнике, поджав под себя колено, а другую ногу свесив вниз, в растущую черноту. Он никуда не спешил и покачивал носком, как будто от скуки. Он располагал всем временем мира, пока смольное ничто ползло вверх по моим голеням. В межпространстве всегда были проблемы с ощущением собственного тела, но то, как именно я не чувствовала своих стоп сейчас, начинало нервировать.

– Это все? – спросила я, стараясь не звучать слишком трусливо, когда тьма взобралась выше колен. – Ты будешь просто смотреть?

Демон склонил голову, черные вихри-кудри качнулись, следуя какому-то невообразимому закону межпространственной физики.

– Нет, – ответил он слишком живым для порождения тьмы голосом и протянул мне ладонь. И когда я потянулась и коснулась ее, его расслабленность и подчеркнутая неторопливость исчезли. Пальцы крепко сомкнулись на моей руке, и демон дернул меня к себе. Я почувствовала, с каким трудом высвобождаются мои ноги, а затем нас подхватил поток – и вынес через окно…

…к камням.

Сначала мне показалось, что нахожусь у себя во сне – в одном из тех, где мне являлась циклопическая стена Лабиринта. Но та стена была сырая, прохладная, и я до сих пор помнила ее запах. Камни же под моими ладонями были мелкими, горячими и сухими. И пахли… навозом?

Я рывком вскочила на ноги, морщась от отвращения. Вокруг шумела Староместская площадь. Но не сезонной ярмаркой и неисчислимыми потоками туристов, желающих поглазеть на астрономические часы, – а цоканьем копыт, треском колес, гудками и недружелюбными выкриками на чешском и немецком. Площадь была безлюдна и пуста. Звуки эти здесь существовали сами по себе, без источников. И запахи, полагаю, тоже.

Свет искаженного солнца заливал здания странно, пятнами, – он падал на них огромными каплями отбеливателя, сжиравшими только цвет, или каплями кислоты, сжиравшими еще и форму. Эти слепые зоны почему-то пугали больше бесплотных голосов. Не хотелось задерживать на них взгляд. Наобум я двинулась к острым очертаниям башни ратуши, проступавшим из марева впереди.

Где же ты, Финеас Гавелл? Для чего ты меня сюда притащил? Я должна отыскать тебя в этом засвеченном воспоминании?

Сверху заскрипело, а затем раздался легкий, но очень раздражающий колокольный звон. Подняв голову, я поняла, что в действие пришли старинные астрономические часы. В реальности их, кажется, закрыли на ремонт, но этому месту не было никакого дела до моей реальности. В двух окошках мелькали фигурки. Я помнила, что они должны быть разными, пестрыми, детальными, – апостолы как-никак, – но в этом искажении у них отняли индивидуальность, оставив безликими деревянными болванками и раздав каждой маленькие щит и меч.

Кажется, это была отсылка на сказку из «Последних чудес» – сказку о бесконечной армии. Король, проигрывавший войну за войной, правил страной, которая держалась лишь на милости соседних королевств. Из всех радостей в жизни у него была только жена, красавица-королева, которую он безмерно любил. Но этого было недостаточно – король жаждал возмездия за годы унижений. Однажды заезжий колдун дал ему зелье и наказал подмешать его королеве, обещая, что после этого в краткий срок под знамена королевства встанет непобедимая армия. Король долго не решался сделать это, но после того, как очередной сюзерен увеличил размер дани, сдался – и подмешал королеве зелья в вино. На следующий день она родила ребенка. Ребенок не плакал, – потому что у него не было лица, – не просил есть, не нуждался в ласке и защите. Зато сразу же начал крепнуть, вытягиваться, взрослеть. Через несколько часов королева родила второго. Затем, уже быстрее, третьего. Четвертого. Это продолжалось и продолжалось, и повитухи едва успевали сменять друг дружку, чтобы принимать роды. Спустя неделю обессиленная королева, уже больше не прекрасная, испачканная собственной кровью с головы до пят, шагнула из окошка своей башни. Король с безликой армией своих сыновей разорил соседние королевства. А затем последовал за супругой. Отмщение не принесло в итоге и доли той радости, которую давала ее улыбка.

Стоило вспомнить эту сказку, и я засомневалась, что искать Финеаса Гавелла – это такая уж хорошая идея. Но других не намечалось.

В домах, попадавшихся на пути к мосту, не было дверей. От них остались только очертания контуров и резьбы, массивные дверные ручки, торчащие прямо из стен, и домовые знаки – три лилии, золотой петух, синяя свинья, – повисшие над удручающей пустотой. Наверное, к этому времени я уже порядком привыкла ко всей чертовщине, что со мной происходила, и восприняла дизайнерское решение этого искажения спокойно. Не было лучшего способа оставить для меня подсказку.

Чтобы Клара точно не ошиблась дверью, нужно сделать так, чтобы дверь эта была единственной.

В конце концов, я отыскала ее, и она приглашающе распахнулась. В задымленном ладаном полумраке прятался просторный церковный зал. Солнечный свет пронзал цветные витражи, делая их ярче, но кусочки стекла замысловато складывались во что-то настолько жуткое, что зрение отказывалось это воспринимать, оставляя мне лишь невнятный калейдоскоп ярких пятен. Я не настаивала. И хоть церковь была абсолютно безлюдной, по женским всхлипам, по тихим выражениям соболезнования между пустыми рядами, по напевному голосу священника, говорящего о быстротечности жизни, я поняла, что нахожусь на похоронах.

Но где же мертвец?

На ступенях, ведущих к алтарю, кто-то сидел, уткнувшись лицом в скрещенные на коленях руки. Острые плечи, остававшиеся таковыми даже под просторным вельветовым пиджаком, вздрагивали в такт рыданиям. Темно-рыжие волосы спутались, но все равно умудрялись сиять – золотом, серебром и пылью самоцветов. Прямо как на той картине в Большом Кабинете.

– Финеас.

Он поднял на меня голову – резко и неожиданно, но еще более неожиданным была широкая улыбка на лице, сухие щеки и совсем не воспаленные глаза… ох, в глаза, конечно, смотреть не стоило.

– Мне так нравится, когда ты зовешь меня по имени, – сказал он, поднимаясь и внезапно оказываясь надо мной так высоко, что пришлось задрать подбородок. – Я не слышал его очень много лет.

Финеас Гавелл отбросил с лица тяжелые кудри, позволяя лучше разглядеть себя не в обличье порождения тьмы. Патрисия польстила ему на том портрете. Лицо Финеаса было продолговатым, с высокими скулами и впалыми щеками, тогда как у юноши с портрета в чертах таилась приятная юношеская округлость. Его нос был прямым, но скорее любопытным, чем аристократичным. Из-за высоких надбровных дуг и меланхолично приподнятых бровей выражение лица казалось то надменным, то удивленным. На переносице краснели небольшие овальные следы от носоупоров – похоже, Финеас носил очки. Интересно, посадил зрение в прогулках по темным коридорам Особняка, или это случилось раньше?

Он наклонился ко мне, глаза превратились в хитрые щелочки.

– Ты можешь еще немного посмотреть, если хочешь, – вкрадчиво промурлыкал Финеас. – Но уже очень скоро нам нужно будет покинуть это место.

– Где мы? – Я отступила на шаг. Невидимый священник попросил всех встать, и я поняла, что он говорит на венгерском. Так вот почему я всех здесь понимаю. – Это ее похороны?

– Это моя тюрьма, Клара.

Финеас оглядел пустующие ряды; интересно, для него они были безлюдными, как для меня, или все-таки он мог видеть больше – облаченных в траур гостей, черные вуали, цветы, которые принесли, чтобы бросить в разрытую могилу? В конце концов, гроб с той, кого он любил больше всех на свете?

– Вот что бывает, когда проводишь слишком много времени во тьме, – продолжал Финеас. – Она вытаскивает из тебя самое ужасное. И заставляет проживать это, снова и снова.

Он улыбнулся. В его улыбках не было никакого смысла.

– Но, как видишь, ко всему можно привыкнуть. Теперь я считаю, что был заперт здесь не ради бесконечных страданий. А для того, чтобы со временем мое самое большое горе стало для меня обыденным, утомительным, скучным. Парадоксальный способ наказания, да? Лишить человека его боли. Чтобы, ничего, кроме этой боли, не испытывая, он перестал чувствовать ее вовсе?

– Но ты же только что рыдал, – возразила я, толком не понимая, что пытаюсь ему доказать.

– Или смеялся? – снова прищурился Финеас. – Рыдания, если подумать, очень похожи на смех. А сейчас, будь добра, возьми меня за руку.

Он протянул мне руку ладонью вниз, нетерпеливо пошевелил длинными пальцами, мол, поживее. На указательном он носил старый почерневший перстень с буквой W. Я упрямо уставилась на нее.

– Зачем мне брать тебя за руку?

– Потому что тебя не должно здесь быть. – Кажется, оглянулся на витражи Финеас с явным беспокойством. – И сейчас она попытается тебя вышвырнуть. Ты не чувствуешь?

Я начала говорить, что не чувствую, но начало фразы утонуло в звоне разбитого стекла. Витражи лопнули, и тайна того, что же было на них изображено, оказалась утеряна навсегда. Скорее инстинктивно, чем осознанно, я схватила протянутую ладонь. Сжав пальцы так крепко, будто от этого зависела его жизнь, Финеас дернул меня к себе, закрывая от града цветных осколков.

А в следующую секунду вокруг нас была только тьма.

Я запаниковала. Сейчас она снова попытается отнять у меня меня – а я с радостью попытаюсь ей уступить.

– Не бойся, – шепнул Финеас сверху, почувствовав, как я сжалась. – В этом точно нет ни малейшего смысла.

– У меня нет оружия. Мой кинжал рассыпался в прошлый раз, и тьма… И искажения…

Межпространственный двойник Данте занял его место в реальности. Нельзя, чтобы лже-Клара заняла мое. С другой стороны, может, их «долго и счастливо» более реалистично, чем наше.

– Не думай об этом.

Я подняла голову. Я не должна была ничего увидеть в обступившей нас темноте, но вопреки всему увидела, что за руку меня держит уже не человек. Черты худого лица вытянулись еще сильнее и заострились, а уголки улыбки – теперь не просто неуместной, а чудовищной, – неестественно расширились.

– Не смотри на меня, – предложил Финеас. – И вообще сейчас лучше закрой глаза.

У меня не было причин не послушаться, и за закрытыми веками все тут же вспыхнуло невообразимой белизной. Я почувствовала пустоту в животе, предвосхищающую стремительное падение вниз. Я почувствовала, что меня толкают в спину, мягко, но настойчиво, словно здесь мне не место – и поняла, что это тьма, которую сейчас интересовала не я, а мой спутник.

Рука Финеаса сжалась еще сильнее, и я ойкнула: если так пойдет дальше, он просто переломает мне пальцы. Но он то ли не услышал, то ли не захотел ослаблять хватку. То ли просто не мог. Так сильно сжимать что-то, в моем представлении, можно было только испытывая ужасную боль. Финеас заскрежетал зубами, подтверждая мою догадку, но не сказал ни слова.

Наконец, все прекратилось.

Подождав, пока инстинкты перестанут вопить, что если я открою глаза сейчас, то лишусь зрения, я осмотрелась. Вокруг нас сверкала бесконечная белизна, и бесформенные облачка искажений – не разобраться, моих ли, Финеаса ли, – искрились знакомым серебром.

Я не ожидала, что окажусь здесь так скоро. И от странной радости, с которой, наверное, возвращаешься в места своего детства, не сразу заметила, что мою руку оставили в покое.

Финеас, снова в своем человеческом обличье, стряхивал с пальцев неясно откуда взявшийся пепел. Он весело посмотрел на меня. По уже сформировавшейся привычке я отвела взгляд, делая вид, что пытаюсь рассмотреть в искажениях что-то знакомое. Лже-Клара на расстоянии десятка метров махала мне рукой. Без особого энтузиазма. У меня все еще не было ничего, чтобы превратить ее в горстку мерцающей пыли.

Но Финеас вроде бы говорил, что это не проблема?

– Куда теперь? – спросила я.

– Домой. В Прагу. – Мне показалось, что его голос дрогнул. – Но моя Прага отличается от твоей. Ты видела. Поэтому мне нужна твоя Прага.

Моя Прага. Мои искажения – с современными улицами и транспортом, с обмельчавшей Влтавой и запруженным туристами центром. Я должна позвать их, и они ответят на зов, формируя вокруг нас с Финеасом застывшее запечатление, через которое мы попадем в реальность.

Он ведь для этого меня сюда затащил. Чтобы я помогла ему выбраться из его тюрьмы.

Но мне тоже кое-что от него было нужно.

– Подожди. Ты говорил, что Данте еще можно вернуть.

– Так и есть.

Я поняла и с первого раза. Но когда Финеас подтвердил это, в груди защекотало от восторга. Однако не стоило забывать о важности формулировок. Я больше никогда не попадусь на уловку слов, как это было с Анджелой. Она назвала меня союзницей, и я развесила уши, позволив, как глупую овечку, отвести себя на заклание. Это был болезненный, но ценный урок. Другие люди могут вкладывать в слова совсем не те смыслы, которые в них слышишь ты.

– Хорошо. – Я старалась выглядеть невозмутимой. – Я помогу тебе выбраться отсюда. Но ты должен поклясться мне, что поможешь вернуть Данте.

Финеас вскинул брови.

– Ты быстро учишься.

О, Финеас, ты даже не представляешь, как заблуждаешься. Я учусь медленно и дорого плачу за каждую ошибку. Поэтому…

– Поклянись могилой своей жены.

Ухмылка Финеаса дрогнула, и я мгновенно почувствовала себя виноватой. Слова оставили на языке горький привкус. Я еще не знала, кто я, но примерив роль человека, способного говорить такое, я поняла, что мне не понравилось. Но какой был выход? Как я могу быть уверена хоть в чем-то из положения, в котором так легко манипулировать моими страхами, моими чувствами? Поэтому, стиснув зубы, я отогнала непрошенную вину.

– Ты учишься быть жестокой. – Это прозвучало почти как комплимент. – Я готов подыграть тебе. Но знай, Клара, что у Патрисии Вереш нет могилы. Если хочешь, я могу поклясться Домом.

Его Домом – моим Особняком. Детищем Адама фон Тинкерфельдера, ожидавшего, что одна из новеньких лакированных дверей вдруг отворится, и оттуда выйдет его утерянный друг.

– Поверь, – продолжал Финеас, – если в твоем мире еще осталось что-то, что дорого мне, за что я готов вырвать из груди свое сердце и стереть в пыль кости, – это мой Дом. И я клянусь им, его стенами и его чудесами, что помогу тебе спасти Данте.

Он действительно подыграл мне – и от торжественности его слов вдруг стало настолько неловко, что я поспешно кивнула ему, принимая клятву. А затем позвала искажения. И тогда мне стало ясно, почему Финеас сказал не волноваться из-за отсутствия кинжала.

Он уничтожал лишние искажения ленивыми щелчками пальцев. С кончиков снова сыпался черный пепел, и чем больше облачек, не относящихся к моей Праге, обращалось серебристыми взрывами, тем грязнее становились его пальцы. Где-то среди этих щелчков был и тот, который уничтожил лже-Клару.

Наконец, мне удалось сформировать вокруг нас Малостранскую площадь. Ту самую, где Данте впервые рассказал мне, что реальность на самом деле не такая, как я привыкла.

Осталось переместить нас в реальность, но раньше это давалось мне легко, а сейчас, когда мои отношения с межпространством стали неясными – ничего не получалось. У меня не было силы вдохнуть жизнь в неподвижный пейзаж. Только бы не паниковать. Только бы Финеас не заметил, что я неспособна выполнить свою часть сделки.

Над ухом прошелестел его смех.

– Не старайся, все равно сейчас не получится.

Я непонимающе обернулась.

– Ты ослабла. Слишком много времени провела не в своем мире и, как бы это сказать… сейчас ты едва ли реальнее, чем твое воспоминание о реальности. Разве ты не заметила, что попала сюда не сама?

Все вдруг стало на свои места. От стыда хотелось исчезнуть.

– Я попала сюда… с твоей помощью. Значит, я все равно не смогла бы выбраться отсюда без тебя. – Я подняла голову, чуть не обожглась о его глаза. – Но при этом ты все равно поклялся мне…

– Не переживай, я все равно сдержу слово. Даже если ты вырвала его из моих уст так решительно, жестокая девочка Клара. Будем считать, что я вечность промаялся в скуке, а тебе удалось меня заинтриговать.

Он сказал это и хлопнул в ладоши. И пустынная Малостранская площадь вдруг наполнилась воздухом, людьми, движением, запомненный мною день сменился на тлеющий вечер. Сварливо загудел электротрамвай, подползающий к остановке: наверное, кто-то зашел за ограничительную линию.

– Добро пожаловать в реальность, – выпалила я, поворачиваясь к Финеасу.

Вряд ли он меня услышал. На его лице было написано блаженство: глаза зажмурены, ресницы подрагивают, рот приоткрыт, а в уголках губ дремлет улыбка. Он просто стоял так, запрокинув голову и растопырив пальцы, словно расчесывая ими ветер. Грудь под белой рубашкой высоко вздымалась и опускалась, и у меня в горле встал ком, когда я поняла: Финеас Гавелл не может надышаться. В тот момент я почти физически ощутила его любовь к этому миру, его неудержимое желание обнять все – ветер и холмы, лабиринты домиков с красной черепицей, ручьи брусчатки, озера асфальта.

– Какой сейчас год? – спросил он через несколько минут, провожая взглядом уползающий вверх трамвайчик.

– Две тысячи восемнадцатый.

Казалось, своим ответом я нанесла ему глубокую рану.

– Сто десять лет, – выдохнул Финеас.

– Особняк там, – я ткнула пальцем в нужном направлении. – Если ты хочешь пройтись…

– О, я очень хочу пройтись!

Словно в подтверждение слов, Финеас поднялся на носочки, став на секунду еще выше, и перекатился на пятки.

– Ты не представляешь, как это удивительно – чувствовать под ногами опору.

На самом деле, это было легко представить, глядя на его счастливое выражение лица. И почему я думала, что, вернувшись в реальность, Финеас будет первым делом удивляться современному транспорту, обмельчавшей Влтаве, внешнему виду людей?

– В Особняке могут быть плохие люди, – напомнила я. И ему, и себе. – Те, что бросили меня в Лабиринт. И искажение Данте…

Финеас благодушно улыбнулся.

– Не волнуйся об этом.

Я только это и слышала от него сегодня – «не бойся», «не волнуйся», и, надо признать, что слова эти имели магическую силу. Иначе как объяснить то, что я начала им верить?

Мы пошли вдоль трамвайных путей. Финеас едва ли не подпрыгивал на каждом шагу. Похоже, ему правда очень не хватало чувства опоры там, где он провел столько времени.

– И что ты теперь будешь делать? – спросила я, когда крыша Особняка со слуховыми окошками показалась среди деревьев.

– То, что должен был еще сто десять лет назад. – Прозвучало это зловеще, но, скосив на Финеаса взгляд, я увидела, что по его щекам текут слезы. – Я буду жить, Клара. Я наконец-то буду жить.

Он взлетел по ступеням так резво, словно у него за спиной были невидимые крылья. У меня крыльев не было, поэтому пришлось считать ступеньки ногами. Всего лишь двадцать три. Какой хороший день. Вернувшись в реальность, я вновь столкнулась с проблемами недосыпа и недоедания. Больше всего мне хотелось взять йогурт в холодильнике на кухне и уединиться с подушкой часов эдак на двадцать.

Когда я поднялась, Финеас уже преодолел неухоженный сад, взбежал на крыльцо и обнимался с дверью. Подойдя ближе, я услышала его нежный шепот:

– Ну здравствуй, любимый.

Я не могла в полной мере разделить его восторга от возвращения – потому что за этой дверью меня ждала встреча с Анджелой Боттичелли, ее бесхребетным изменником-мужем и злой межпространственной копией сына, которого я любила. И хоть присутствие Финеаса успокаивало, каждый шаг вперед давался со все большим трудом.

– Я же говорил тебе не волноваться, – усмехнулся Финеас и просто открыл дверь. Проходя внутрь (все еще пружинящей походкой) он обернулся. – Здесь нет никого, кто мог бы причинить тебе вред.

– Еще вчера были, – возразила я, несмело следуя за ним. Или позавчера?