Читать книгу Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард - Страница 10

Этим настроением чужестранного великолепия, цветастой одежды иммигранта, символизирующих глобальные достижения Лондона в области торговли и управления, были пронизаны не только описания одежды «азиатов». Страницы «Жизни в Лондоне» испещрены рассказами о городских анклавах, населенных иностранцами, и о том, как они похожи на перенесенные сюда отдельные царства, символизирующие зрелищную «инаковость» в глазах туриста, но тем не менее тесно связанные с культурными и экономическими ритмами имперской столицы. Помимо бороздящих моря жителей доков Армфелдт описал жителей итальянской общины в Клеркенуэлле, чья услуга городу заключалась в наполнении его улиц механической музыкой или торговле закусками. Разодетый по случаю праздника Кармельской Божьей матери в середине июля, «молодой неаполитанский денди идет в новехонькой куртке с широким воротником, его обтягивающий и дорогой на вид жилет имеет вырез, демонстрирующий белоснежную манишку, оттеняемую зеленым или красным галстуком и ярким шелковым платком из Сорренто»[99]. В Сохо Армфелдт воспевает атмосферу космополитизма, сделавшуюся с годами более рафинированной, а также «любимые дома иностранных артистов, танцовщиков, музыкантов, певцов и… актеров, убежища политических беженцев, заговорщиков, дезертиров и банкротов со всего мира»[100]. Здесь, в квартале, который связан скорее психологически и интеллектуально, нежели материально, с ассоциациями о художественном и творческом потенциале эмиграции, вестиментарная идентичность была более текучей и открытой для самоопределения. Перенесенный из района портов и освобожденный от своего статуса еще одного экзотического товара, лукавый иностранец растворялся в продуктивном хаосе города, полностью используя его трансформирующий потенциал. Как утверждал Армфелдт,

для непосвященного Сохо – земля романтизма – своеобразная Богемия и Эльзас. А для британского провинциала – это в основном сборище странных характеров. Он может представить себя в Латинском квартале или в пределах далекого гетто; он обнаруживает себя в толпе… чуждых типов – греков с продолговатыми лицами, евреев с грубыми чертами лица, французов с землистым цветом лица, желтокожих левантинцев… и выходцев из Африки цвета черного дерева. Смотреть, как эти люди прибывают в небольшие гостиницы Сохо, одновременно интересно и познавательно. Многие из них совершили морское путешествие, о чем свидетельствуют бирки на их багаже; себя они выдают причудливым нарядом своей страны. Через день или два все они за редким исключением будут одеты в современный цивилизованный костюм. Красные и белые тюрбаны… турков, желтые куфии персов, вязаные шапочки черногорцев, меховые шапки русских и поляков исчезнут, как и величественные кафтаны, колоритные шаровары, вышитые рубашки… и засаленные тулупы. Все они будут отправлены на дно старомодных обитых сундуков[101].

К первому десятилетию XX века некоторые авторы такой прозы в стиле «городская экзотика» почувствовали, что этот процесс внедрения, культурной гомогенизации, размывания этнических границ, личных и местных различий стал более ярко выраженным. Армфелдт признавал, что «Сохо всегда останется романтическим и загадочным. [Однако] его самые яркие образы космополитической жизни быстро блекнут; и хотя это больше не Вавилон, столпотворение отсюда никуда не денется»[102]. Томас Берк в Уоппинге тоже сожалел, что «были времена, много лет назад, когда Ист-Энд был восточной стороной, отдаленным краем… Но с омнибусом все поменялось… он так сомкнул события и места, что любые определяющие черты потонули во всеобщем хаосе, и нет теперь ни востока, ни запада… сегодня границы существуют только в голове членов городского совета… а лондонские доки – это район, главной особенностью которого стали клерки-кокни, работающие на складах»[103]. В каком-то смысле живописный иммигрант теперь существовал только как часть романтического репертуара популярных писателей, стремящихся поддерживать имперскую идеологию, переживающую все более сложные времена. Историк Джонатан Шнеер в своей недавней книге о Лондоне 1900-х годов предполагает, что такие жанры, как «истории про Шерлока Холмса, развлекательные программы мюзик-холлов, театральные постановки Вест-Энда, спектакли в концертном зале «Эрлс Корт», приключения в лондонском зоопарке… несли в себе довольно простое послание. Смелые и мудрые англичане создали великую империю на большом участке земли, населенном нецивилизованными темнокожими людьми. Это пошло на пользу как колонизируемым, так и самим колонизаторам. Между тем туманный прозаический Лондон принимал плоды Империи как должное. Зачастую плоды Империи представляли собой „дивиденды в размере 4,5 %“. Но были это метающие дротики пигмеи… или свиномордая змея из Индии, белые люди, подобные блистательному Холмсу и верному доктору Ватсону, обращались с ними так же, как с итальянцами и евреями. Ценой Империи была постоянная бдительность, но игра стоила свеч»[104].

Таким образом, получается, что в каком-то смысле яркие описания иммигрантских общин и их одежд, которые так часто встречаются в литературных и журналистских произведениях середины и конца XIX века, можно рассматривать как довольно параноидальный способ сдерживания. При этом они провоцируют менее негативные интерпретации, поскольку прослеживают открытые связи и возможности для перемен, которые создает география имперского города с его наслаивающимися друг на друга пластами. Не следует забывать и то, что в этих описаниях иммигрант прежде всего изображался через его внешний облик или одежду и что одежда как товар может служить символом путешествия или побега. Лондонская розничная торговля очевидным образом осознавала это, так что одежные магазины от Liberty до «Аукционных залов Стивена» и до рынка Petticoat Lane спекулировали на связи предлагаемых ими товаров с романтикой и дальними странами. Как будет сказано в последнем разделе данной главы, реальные вестиментарные практики иммигрантов (как производителей и потребителей одежды), скорее всего, были более однообразными. Экономические и социальные нужды заставляли уязвимого иностранца приспосабливаться к местным обстоятельствам, и историки иммиграции показали, каким образом прибывавшие общины постепенно ассимилировались в публичной сфере, чтобы «вписаться», оставляя воспоминания и обычаи своей родины для сферы личного[105]. Возможно, только в пылких текстах таких романистов, как Томас Берк, чужак приобретает компромиссное очарование: