Читать книгу Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард - Страница 3

Четыре предмета одежды в коллекции Музея Лондона свидетельствуют о высоком уровне мастерства лондонских портных и их клиентов в конструировании подходящих доспехов для проявления чувственности, свойственной денди, в годы Регентства[20]. Однобортное темно-зеленое суконное пальто приблизительно 1810–1820-х годов с укороченным спереди подолом, стоячим воротником и шлифованными стальными пуговицами и черные шелковые трикотажные бриджи, с которыми, вероятно, это пальто носили, принадлежали когда-то сэру Гилберту Хиткоту (возможно, потомку его тезки, основателя Банка Англии и лорд-мэра Лондона в конце XVII века)[21]. Они отсылают к парадной роскоши придворных церемоний XVIII века (они действительно могли быть придворным одеянием), но при этом отражают подъем более светского и аристократического наслаждения гомосоциальными радостями городского общества. Темные и строгие тона должны были подчеркнуть надеваемые вместе с ними белое белье и, возможно, белую манишку, при этом единственной уступкой украшательству были блестящие пуговицы и золотая подвеска у бедра. По конструкции это платье не сильно отличается от вышитого шелком пальто и бриджей, которые представляли собой парадную одежду предыдущего поколения. Сохранившиеся широкие манжеты очевидным образом отдают дань более старому стилю. Но детали обнаруживают тонкое смещение центра с одежды как фона и рамки для поверхностного иерархизированного украшения к тенденции раскрывать (или усиливать) вещественную индивидуальность ее обладателя. В расстегнутом и распахнутом виде пальто демонстрирует мастерство портного, его подкладка из кремового шелка, идет по плечам и верхней части груди, имитируя здоровую мускулатуру, поясница изящно обужена, чтобы подчеркнуть узкие бедра. Эта одежда предназначена для тела с хорошей выправкой, для человека, привыкшего формировать свою идентичность как часть публичного спектакля посредством позы и щепетильной разборчивости в одежде.

В бриджах это чувство строгой безупречности гардероба получает развитие. Их создатель выбрал темные лакированные пуговицы, которые в качестве предпочтительного способа застежки принца Уэльского рекламировались в модном журнале The Beau Monde за 1808 год[22]. Четыре пуговицы стягивают ткань на икрах, привлекая внимание к развитой и рельефной мускулатуре, а еще один комплект пуговиц позволяет пристегнуть лацбант к основной части бриджей в районе поясницы. Внутри верхняя часть отделана прочной коричневой тканью, что выдает функциональную натуру открывающейся части; еще одной уступкой элегантности стало то, что в задний шов вшиты шнурки, позволяющие обтянуть тканью ягодицы, подчеркивая тем самым изгиб позвоночника. В том, что касается элегантности, рубашка, предназначенная, чтобы носить под эти два предмета одежды, лучше всего свидетельствует о своем времени и о том, какое внимание уделялось этой новой презентации мужского тела. В Музее Лондона имеется прекрасный образец рубашки, относящийся к этому десятилетию, на примере которого можно понять, какого эффекта ожидали от этого предмета гардероба[23]. Сшитая из тонкого белого полотна, с прозрачной кружевной оборкой на шее, она снабжена замечательным высоким воротником, который застегивается двумя изысканными дорсетскими пуговицами. Преувеличенно длинные рукава завершаются строгими манжетами, которые должны выглядывать из рукавов пальто как показатель роскошной избыточности. Сложным образом обернутый вокруг шеи и декоративно заправленный между рюшами на передней части рубашки полотняный галстук сходного или контрастного оттенка довершал сходство с зобастым голубем. Этот элемент гардероба обладал наибольшим потенциалом для демонстрации индивидуального вкуса, и хотя Браммел категорически отвергал любое проявление экстравагантности в моде, в народе ходили легенды о его умении выбрать и повязать галстук. Капитан Джессе подробно рассказывает о методе Браммела в одной из самых авторитетных биографий Бо:

Браммел одним из первых оживил и улучшил вкус к одежде среди джентльменов; и его самое большое новшество проявилось в шейных платках: тогда их носили совсем не накрахмаленными и пышно выдающимися вперед, идущими складками к подбородку; чтобы исправить это очевидное неудобство, создающее неловкость, он немного крахмалил свой галстук… Воротник, всегда пришитый к его рубашке, был таким большим, что если он не был загнут, то полностью скрывал его голову и лицо, а белый шейный платок был длиной по меньшей мере в фут. Первый его аккорд – сложить воротник рубашки до уместного размера; затем Браммел, стоя перед зеркалом, подбородок устремив в потолок, слегка опускал нижнюю челюсть, складывая галстук до разумных размеров, при этом форма каждой последующей складки доводилась до совершенства с помощью рубашки[24].

Наконец, еще один предмет из музейной коллекции перемещается за пределы гардеробной и сопровождает денди на неприветливых лондонских улицах. Двубортное пальто темно-синего сукна было сшито Джоном Уэстоном с Олд-Бонд-стрит, 34, приблизительно между 1803 и 1810 годами[25]. Вскоре после того как оно было изготовлено, Уэстон через банк Coutts передал его неизвестному клиенту, чьим поверенным в этом деле был владелец счета Джонатан Гордон. В сопроводительном письме портной сообщает Гордону: «Я послал вашему Другу превосх. пальто синего сукна, оно сшито наилучшим образом и, надеюсь, окажется ему в пору и по душе»[26]. Пальто вполне отвечает требованиям, предъявляемым к костюму, в котором можно фланировать по торговым улицам Мейфэра и Сент-Джеймса или править экипажем в Гайд-парке, а тот факт, что его портной обшивал принца Уэльского и герцогов Кембриджского, Сассекского и Глостерского и поставлял им ткани, выделяет его из общего ряда. Высокая бортовая застежка, крой по фигуре, благодаря которому тонкое сукно обтягивает плечи и торс, а также шесть пар больших золоченых пуговиц (сделанных лондонским мастером по металлу Чарльзом Дженненсом) наделяют пальто необходимыми военными ассоциациями; поскольку это был период (на повестке была война с Францией), когда атрибуты армейского щегольства, заимствованные из альбома выкроек военного портного, вполне могли выражать необходимую степень патриотической бравады. Как отметила Эйлин Рибейро, комментируя моду у союзников на аксельбанты и позументы: «При Наполеоне гусарские полки были одеты в одну из самых эффектных униформ, и этот гламур неизбежно сказался и на гражданской одежде»[27].

«Гламур» – ключевой фактор, благодаря которому впервые стильные молодые жители Лондона начала XIX века оказались в авангарде модной жизни, упрочивая Вест-Энд, их несессер и площадку для игр, в положении соперника Парижа на роль глобальной теплицы для новых вестиментарных тенденций. Рой Портер описывает, как щеголи времен Регентства «изобрели эстетику городского, религию города как храма удовольствий, которая сосредоточилась в фигуре денди. Появление Вест-Энда придало различным городским стилям гламур, который стал объектом зависти или насмешек для остальной страны»[28]. Таким образом, превосходство одежды и стиля жизни в среде богатых англичан и развитие Лондона как международного центра, который по части размера имел соперников только в лице Пекина и Эдо[29], а по части культурного разнообразия и экономической мощи оставлял позади любой европейский город, объясняет утверждение Портера о том, что в 1800 году лондонцы стали «городскими наблюдателями, замкнутыми на себе… влюбленными в себя»[30]. Очевидно, более ранние примеры следящей за модой молодежи (особенно макарони 1770-х годов) также были подвержены самолюбованию и страсти к ультрамодному образу жизни, которая подогревалась за счет возможностей и богатств Лондона.

Но они демонстрировали себя в городе как представители субкультуры, стремясь подвергнуть сомнению устоявшееся положение вещей, зачастую вызывая обвинения в отсутствии патриотизма[31]. Значение же поколения, о котором идет речь, заключалось в том, что их маскарад был всерьез воспринят истеблишментом, благодаря чему возникла манера поведения и внешний вид, которые действовали как знак принадлежности к чему-то, а не как символ сопротивления. Миф Бо Браммела более ясно иллюстрирует это развитие. В своих мемуарах, написанных через сорок лет после того, как Браммел лишился популярности из-за долгов и укрылся от кредиторов, капитан Гроноу, бывший гвардеец-гренадер, который одно время был соседом знаменитого денди, член парламента от Стаффорда, вспоминал, как появление Браммела на общественной сцене в точности совпало с превращением Лондона в город с ярко мерцающими фасадами и красивыми перспективами, ставшими визуальным воплощением возросшей социальной, политической и экономической мощи города:

Я никогда не видел более удивительной выходки фортуны, чем неожиданное появление в высшем и лучшем лондонском свете молодого человека, чье происхождение обещало ему намного менее заметную карьеру… найдется мало примеров мужчин, добившихся столь же высокого положения лишь за счет привлекательности своей личности и восхитительных манер[32].

Посредством тщательно установленных связей и продуманных знакомств Браммел сумел проникнуть в недавно ставшие модными и весьма состоятельные круги, занимающиеся недвижимостью, розничной торговлей и развлечениями, а точнее, стать их олицетворением. Как пишет его поздний биограф Роже Буте де Монвель, «Браммела чрезвычайно привлекал Лондон с его изысканными клубами и аристократическими парками, с надменными и роскошными особняками, приоткрывшими ему свои двери, с его улицами и променадами»[33]. Его квартиры на Честерфилд-стрит и Чэпел-стрит располагались в центре золотого треугольника, славящегося магазинами улиц Сент-Джеймс-стрит и Олд-Бонд-стрит, аллеями Гайд-парка, залами для приемов дворца Карлтон-хаус, библиотеками, закусками окружавшего его «Клубландии»[34]; все это находилось на расстоянии двадцати минут прогулочным шагом. Роскошь этой среды размывала обычные границы между публичным и частным. Комната для одевания Браммела функционировала в точности так же, как витрина его любимого клуба на Сент-Джеймс-стрит, как необходимая арена для разыгрывания спектакля элегантной жизни. Представления о королевской роскоши времен Возрождения блекли перед тем, как смело Браммел имитировал этот ритуал времен дореволюционной Франции:

В зените популярности его можно было видеть в широком окне клуба White's; окруженный светскими львами, он был законодателем, который время от времени изрекал остроты, которые подхватывала молва. Его дом на Чэпел-стрит отвечал его личной манере одеваться; мебель была подобрана с безупречным вкусом, а библиотека содержала лучшие труды лучших авторов всех времен и народов. Его трости, его табакерки, его севрский фарфор были изысканными; его лошади и экипаж привлекали внимание своим великолепием; в самом деле, превосходный вкус Браммела обнаруживался во всем, что ему принадлежало[35].

И все же, несмотря на то, каким образом Браммел выставлял напоказ свое окружение, тело и вкусы, информация о его предпочтениях в одежде противоречива. Де Монвель признает, что «его внимание к одежде было родом сумасбродства, чем-то совершенно поразительным», а после пишет, что Браммел, демонстрируя свое отношение к одежде, воздерживался от того, чтобы силой навязывать свои взгляды на моду, опасаясь обвинений в изнеженности, нахальстве и педантизме. По всей видимости, он предпочитал смущать своих подражателей умышленно поверхностными и довольно разрозненными заявлениями, к примеру, о том, как полезно шампанское в качестве средства для полировки ботинок[36]. Что касается его собственного гардероба, то Джессе отмечает: «его утренняя одежда походила на таковую любого другого джентльмена – высокие сапоги и панталоны или сапоги с отворотом и лосины, с синим пальто и светлым или темно-желтым жилетом… Его вечерней одеждой обычно были синее пальто и белый жилет, черные панталоны, плотно застегивающиеся на лодыжках, полосатые шелковые чулки и складной цилиндр»[37]. Вероятно, его выделяло среди других какое-то совершенство, внимание к деталям и благопристойная целесообразность. Конечно, Браммел выбирал портных с превосходными связями и адресами. Швейтцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон и Мейер с Кондуит-стрит поставляли особенный, выдающийся товар. Последний из них имел честь одевать принца Уэльского и пользовался правом носить королевскую ливрею. Браммела выделяло и делало образцом для нового городского потребителя, имевшего в своей природе что-то неуловимо «лондонское», именно то, что облик его был расплывчат и неопределенен, в нем угадывалось что-то элитарное и препятствующее массовым подражаниям (ткани были слишком высокого качества, малозаметные детали были результатом слишком дорогого и тонкого мастерства, а социальные правила, регулировавшие носку, – слишком большим секретом, чтобы его могли копировать все). Браммелу, выбравшемуся из глубин общественного забвения, удалось воспользоваться теми возможностями, которые предоставляли выскочке, упорно стремящемуся к своей неясной цели, основные лондонские центры развлечений и потребления. Результатом стало усовершенствование ритуализированного образа жизни старой аристократии для нужд нового самонадеянного города и его растущего населения. Этот процесс на два столетия вперед поместил небольшую сетку лондонских центральных улиц в центр соответствующих интересов. Как замечает историк Питер Торолд, такие мужчины, как Шатобриан, который познал прелесть Лондона в бытность послом Франции в 1822 году, навсегда изменили свое представление о том, как в обществе и в одежде проявляется мужественность:

Одежду постоянно меняли… Он вставал в шесть ради утреннего пикника за городом – и к обеду был в Лондоне.

Затем переодевался, чтобы прогуляться по Бонд-стрит или Гайд-парку. После этого к семи тридцати он одевался к ужину. Затем следовала опера и новый наряд, за которой – и снова переодевание – вечернее собрание, известное как «раут». Что за жизнь, думал он; каторжные работы были бы в сто раз предпочтительнее[38].