Читать книгу Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард - Страница 5

Теперь я чувствую себя вынужденным описать ради потомков породу денди 1820 года. Денди получился от самолюбивого Притворства – его матери, его праматерью был Петиметр, или Макарони, прапраматерью – Фривольность, прапрапраматерью – Наглость, Пижонство, а самым ранним предком была Хитрость. Его дядя Бесстыдство – а трое братьев Лукавство, Обман и Вранье! А еще они породнились с обширным родом Шафлтонов. Действительно, это создание, напоминающее шляпную коробку, настолько уверенно возглавило шествие модников, что франты совершенно от них отстали; хлыщи исчезли; вертопраха нигде было не сыскать; ферты устарели; фата невозможно было встретить; пижоны потерялись без вожака, устыженные и притихшие. Триумф праздновал только Прожигатель Жизни – его превосходство было столь неподдельным, что он затыкал любую подделку за пояс[53].

Идея денди стала чем-то вроде трюизма, он стал всем известным актером на культурной сцене начала XIX века и общим символом всевозможных литературных, артистических, философских и социальных событий. Но стоит остановиться и переосмыслить то, в какой зависимости от позиционирования Лондона как сердца мужских модных интересов, материальных и иного рода, находился этот сибаритствующий персонаж. Как становится ясно из описания Игана, его повсеместное присутствие в течение 1810-х годов было подкреплено более давней генеалогией лондонских типов, вплоть до повес и пижонов XVII века, царивших в кофейнях и часто встречавшихся в списке действующих лиц в драме периода Реставрации. Это были распутные аристократы, чья идентичность строилась вокруг их любовных достижений, остроумия и поразительной любви к самым крайним проявлениям современного гардероба; лихо завитые парики, огромные кружевные манжеты, «странно» раскрашенные жилеты и каблуки головокружительной высоты символизировали безответственность и избыточность. Ближе к денди по времени были макарони, которые использовали одежду для того, чтобы обозначить свои политические и сексуальные предпочтения и пошатнуть установленный порядок вещей. Как показал Питер Макнил, макарони, тщательно контролируя внешний вид, эксплуатировали расслабленность и изысканность как ассоциацию с континентальными вкусами, чтобы подорвать целый ряд принятых представлений и предписаний, касающихся различных спорных социальных и экономических вопросов: от допустимых гендерных ролей до прерогатив короны[54]. Облегающие костюмы пастельных цветов, небольшие шляпы и чрезмерный макияж породили дискуссию о внешнем характере этого влияния. Это был стиль одежды и поведения, который, хотя и зародился в Лондоне, казался пришедшим из других сфер. Реальные и изображенные умонастроения этих новаторов были тесно связаны с описанной Иганом обновленной версией, а их большая женственность компрометировала мужественность их более поздних последователей. Однако возникший идеал ставится на голову выше предыдущих, что являет собой очевидный пример патриотического рвения, которое позиционировало молодого модного жителя Вест-Энда с его скромным, но усовершенствованным гардеробом с Мейфэра и «здоровым» интересом к развлечениям в танцевальном зале, на боксерском ринге и на скачках, как нового прожигателя жизни – коринфянина в современной версии Древнего Рима.

Тот факт, что новый денди был непосредственным плодом коммерческого ренессанса Лондона, а не просто абстрактным порождением сатирического пера, становится понятным благодаря различным комментариям, в которых рассматриваются физические сложности, с которыми он сталкивается, а также усилия, которые он предпринимает, чтобы облачиться в должное платье и должным образом отклониться от нормы[55]. Так, во многих описаниях стиля жизни модных молодых лондонцев этого периода портной и чулочник были либо ценными проводниками по новой территории модного города, либо жадными лакеями, поскольку их благосостояние зависело от трат их экстравагантных клиентов. В анонимных «Мемуарах фланера» (1800) некий мистер Димити с Пиккадилли представлен как проницательный интерпретатор модного, торговец, чье близкое знакомство с причудами дендизма необходимо для поддержания уютного мещанского дома:

Когда я впервые пришел к этому продавцу белых галстуков и белого полотна, он отвел меня в сторону и весьма откровенно заметил: «Я всегда стремился нанимать смышленых и хитрых ребят к себе в лавку, поэтому я полагаю, что ты будешь следовать установившимся максимам, а звучат они так: „Заманивай всех, кого можешь, но не давай никому заманить себя. Старайся показать превосходную сторону товара и всегда предлагай две цены“». А иначе на что бы сосед мой Фрот, галантерейщик, содержал свой кабриолет и загородный дом в Ньюингтон Батс? И разве мог бы я сам позволить себе фаэтон и виллу в Хаммерсмите?[56]

Представление о том, что стандарты моды были в равной степени под контролем торговцев и находились в руках элитарных потребителей, вызывало озабоченность, которую также можно обнаружить на страницах «Английского соглядатая», еще одного отчета о жизни мегаполиса, конкурирующего с текстом Игана и опубликованного четыре года спустя, в 1826 году. Его автор, Чарльз Моллой Уэстмекотт, писавший под псевдонимом Бернард Блэкментл, использовал те же приемы и подробно описал разнообразие лондонских мест в рассказе о том, как опытный повеса знакомит провинциального новичка со столицей. Оба этих описания были проиллюстрированы одним иллюстратором – Робертом Крукшенком. По тону, однако, текст Блэкментла меньше напоминал экстравагантный гимн высшего и низшего общества, а скорее рассказывал об аморальности нового праздного класса, который автор мог наблюдать в салонах и гостиных Вест-Энда. Знание в области моды было той ценностью, которая сохраняла статус независимости от класса, что колебало старый социальный порядок. Как жаловался один из персонажей Блэкментла:

Теперь совсем невозможно наслаждаться обществом и чувствовать себя уютно на публике без того, чтобы оказаться в компании своего торговца свечами или мясника; или отправиться в приятную загородную прогулку и не встретить своего продавца льна или портного, у которого лошадь или экипаж лучше, чем у тебя… Действительно, было бы непросто, если бы те, кто позволяет другим красоваться всю неделю, не могли бы немного пощеголять в воскресенье… Теперь это деловой вопрос: многие из этих торговцев безделушками к западу от Темпл-бара считают, что для них следить за тем, во что одеваются люди, гуляющие в парке, а также за новыми лицами так же важно, как мне – наблюдать за фондовым рынком. Если они видят, что их клиент при деньгах и на хорошем счету, они решаются заполнить еще одну страницу в своем гроссбухе; если, напротив, тот выглядит робким, показывается только по воскресным дням и вызывает пренебрежение со стороны высоких особ – что ж, тогда они понимают, что от этого клиента пора отказаться[57].

Вымышленный портной с Риджент-стрит Ричард Праймфит, чей образ создан Пирсом Иганом, демонстрирует более расслабленные и взаимовыгодные отношения между денди и торговцами, которые отличаются от тех социальных трений, что описывает более консервативная картина Блэкментла. В свежей интерпретации преобразованной столицы портной предстает современным победителем, стоящим вровень с борцами-профессионалами и подобными джентльменами. Находясь в центре паутины социальных связей, Праймфит в торговле опирался на собственную репутацию «благородного» ремесленника и на молву среди самых модных мужчин Лондона, равно как и на свои превосходные навыки и изделия; так что «в Лондоне ни один джентльмен, который хотя бы раз оказывался записанным в бухгалтерские книги Дикки, не станет слушать никакого другого портного, что делало PRIMEFIT синонимом изящного кроя, лучших материалов и первоклассной работы»[58]. В обмен на привилегию одевать известных и отпетых, Праймфит оказывал услуги, меняя условия кредитования, и незаметно охранял свои глубокие профессиональные знания в области секретов дендизма. Другими словами, портной с Вест-Энда был едва ли не объектом культа, а взлет Праймфита был похож на взлет его прототипов, Стултца и Мейера:

Со временем дело приняло ожидаемый оборот. Многие давно просроченные чеки были оплачены. Приумножался его капитал. Его дело также настолько невероятно разрослось, что для того, чтобы держать его в порядке и соблюдать пунктуальность, нужно было нанять нескольких клерков… Его модная слава была настолько громкой, что к мистеру Праймфиту стали обращаться многие щеголеватые торговцы, считавшие, что им необходимо «самое лучшее пальто», для «праздничных и выходных дней», сколько бы оно ни стоило… В общем, мистер Праймфит добрался до вершины своих усилий – теперь своими мерками обеспечил себе экипаж. Дикки прославился кроем своих пальто. Он был особенно обязан Тому Коринфянину как законодателю моды[59].

Кое-какие познания о пронизанном столичным духом мастерстве портных Вест-Энда можно извлечь из описанной Иганом сцены, в которой Праймфит обмерял Джерри Хоторна, кузена Тома из деревни, чтобы сшить ему новый костюм, подходящий для конных поездок и прогулок по Гайд-парку, а не для деревенских лугов. Большое значение придается ловкой игре с контрастами света и тени при распределении деталей и моделировании того, как лежит ткань, умелой «лепке» торса, которая отразила бы возвышенный вкус и определенное изящество пропорций (это мастерство выиграло от последних преобразований портновского метода, которые поставили систему кроя в зависимость от математического понимания анатомии). Воспоследовавшая трансформация подчеркнула добротную деревенскую конституцию Джерри, но также позволила отрегулировать ее таким образом, что охотничья и военная функциональность, на которых изначально построено британское портновское дело, утратили утилитарное значение, превратившись в символическую форму городского позирования; чувственность денди строилась в прямой оппозиции к тому, что подразумевало более простой буколический режим мужественности. Город и деревня стали двумя крайними точками модного диапазона, воплощенными даже в дизайне одежды:

В то время, пока мистер Праймфит снимал мерки, измеряя корпус молодого Хоторна, Коринфянин улыбался про себя, глядя на крепкий, подтянутый зад своего любимого деревенского кузена. Мысленно сопоставив круп Джерри с мягкими местами приятелей-денди, он отдал предпочтение сельской породе родича и, ухмыльнувшись, заметил Праймфиту, что давно не имел столь прочных тылов[60].

Что такое выражение ультрагородского вкуса в одежде было чем-то большим, нежели результат приложения портновского мастерства или желание элитарных потребителей навязать локальную гегемонию стиля как символ превосходства и принадлежности к закрытому социальному слою, считает историк Питер Мэндлер, который прослеживает связи между выбором стиля жизни и политической борьбой в первой половине XIX века. Мэндлер показывает, каким образом самопрезентация праздных людей в аристократических субкультурах Лондона конца XVIII века сознательно моделировалась как полная противоположность старательного и «ответственного» индивидуализма, распространившегося в качестве моральной и религиозной позиции британских аристократов и растущего провинциального среднего класса. Так, наследники политической философии Чарльза Фокса с ее «предпочтением города перед деревней как лучшего и самого всеохватного микрокосма Англии», ее настойчивым утверждением «необходимости понимать, что у аристократии более высокая культурная миссия, чем эгоистичное развитие поместий, торговли и банковского дела», олицетворявшее ограниченный круг забот помещичьего быта, и с ее увековечиванием расточительства и жизни на широкую ногу как фасада, за которым более серьезные обязанности могли свободно исполняться, обнаруживали естественную принадлежность к действовавшим в области визуального денди Вест-Энда[61]. В этом контексте все большее распространение дендиподобных стилей поведения в аристократических кварталах Лондона в течение 1810-х годов выглядит вполне логично, если учесть, что потребление одежды и других предметов роскоши становится для молодых богатых мужчин важным признаком определенной политической принадлежности. Мэндлер подробно описывает различные типы – от «бесчинствующих членов клубов, заполонивших Вест-Энд», чьи безответственные поступки являются актом неуважения к более «достойным» земельным и семейным занятиям, до раздваивающейся тропинки, открывающей перед молодым «светским человеком» возможность выбирать между открыто политическим «реакционным романтизмом, воплощенным в „Молодой Англии“»[62] и «более радикальным романтизмом, отражавшим военный или морской опыт». Но наиболее вестиментарно выраженным был еще один тип, который также возник как реакция на необходимость брать на себя ответственность и требования сохранять существующее положение вещей. «Это был ультрамодный и ультрааристократический тип, сознательно противопоставляющий себя мещанству и дебоширству военного мира»[63]. Все четыре связывал между собой общий материальный контекст лондонского высшего общества этого периода, либеральный и ориентированный на мегаполис стиль, не вяжущийся с довольно пуританской культурой, одобренной в стране в целом. Его характеризовали «любовь к роскошной жизни, путешествиям, любовным похождениям, веселым компаниям, классической литературе, красноречию и искусствам»[64]. Можно ли придумать лучший двигатель для популяризации дендизма как серьезного лондонского времяпрепровождения?

Предельная фаза такой позы (и точка, после которой она начинает приходить в упадок) представлена в написанном в 1828 году Бульвером-Литтоном романе «Пелэм, или приключения джентльмена», в котором главный герой выбирает для себя имидж, который ближе вызывающе стилизованному поведению Д’Орсе, чем явно регулируемой самопрезентации Браммела. Как замечает Элисон Эдбургем, случившееся в конце 1820-х изгнание Браммела в Кале кредиторами неизбежно способствовало медленному ослабеванию его влияния в вопросах лондонской моды. Облегающее, изобретательно сшитое синее пальто с серебряными пуговицами, которое стало несколько милитаристским фирменным знаком Браммела, сменилось в целом более открытой, более лощеной альтернативой черного цвета, в большей степени подходящей для драм в гостиных, для сплина и скуки, свойственных новому стилю денди[65]. Пелэм ясно показывает, как прогресс в области отношений между полами, в обществе и политике был связан с выбором такой дендифицированной идентичности:

Прибыв в Париж, я тотчас решил избрать определенное «амплуа» и строго держаться его, ибо меня всегда снедало честолюбие и я стремился во всем отличаться от людского стада. Поразмыслив как следует над тем, какая роль мне лучше всего подходит, я понял, что выделиться среди мужчин, а следовательно, очаровывать женщин я легче всего сумею, если буду изображать отчаянного фата. Поэтому я сделал себе прическу с локонами в виде штопоров, оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать – человек несветский поступил бы как раз наоборот) и, приняв чрезвычайно томный вид, впервые явился к лорду Беннингтону[66].

Столь напускная манера непринужденно одеваться контрастирует с более «изнеженными» привязанностями соперника Пелэма Раслтона, героя, явно списанного с Браммела, чья единственная цель в жизни состояла в том, чтобы представить собственное тело как изысканное произведение искусства. Денди старой школы заявляет:

Шести лет от роду я перекроил свою куртку на манер фрака, а из самой лучшей нижней юбки своей тетушки смастерил себе жилет. В восемь лет я уже презирал просторечие… В девять лет у меня появились собственные понятия о том, что мне подобает; я с поистине королевским величием отвергал солодовый напиток и необычайно пристрастился к мараскину; в школе я голодал, но никогда не брал вторую порцию пудинга, и из своих карманных денег – одного шиллинга – еженедельно платил шесть пенсов за то, чтобы мне чистили башмаки. С годами… чтобы изготовить мне перчатки, я нанимал трех мастеров – одного для части, покрывающей ладонь, второго для пальцев и третьего – особо для большого пальца! Благодаря этим качествам мною стали восхищаться, меня начало обожать новое поколение, ибо в этом вся тайна: чтобы вызвать обожание, нужно избегать людей и казаться восхищенным собою[67].

То, что этот довольно бесстрастный стиль, предполагавший доверие к мастерскому навыку и демонстрацию детально проработанного силуэта, постепенно стал уступать место более расслабленному и романтизированному пониманию своего «я», построенного на понятиях «врожденного» аристократического чувства вкуса, выражено в отказе Пелэма признавать портного из Вест-Энда единственным арбитром в области моды. Критикуя взгляды тридцатилетней давности, назначившие Бонд-стрит и Сэвил-роу источником познаний в области одежды, Бульвер-Литтон предвосхитил угасание мощного столичного дискурса, в котором славились таланты портного джентльмена и элитные товары, которые можно найти на модных городских улицах. По всей видимости, денди выпускали бразды правления лондонской модой и ее развитием из рук, настолько, что снаряжение мужского тела стало делом укромным и личным, а не публичным и саморекламирующим. Примечательно, что для нападки Пелэм выбирает одного из самых известных пионеров-портных первого поколения:

Стултц стремится делать джентльменов, а не фраки; каждый стежок у него притязает на аристократизм, в этом есть ужасающая вульгарность. Фрак работы Стултца вы безошибочно распознаете повсюду. Этого достаточно, чтобы его отвергнуть. Если мужчину можно узнать по неизменному, вдобавок отнюдь не оригинальному покрою его платья – о нем, в сущности, уже и говорить не приходится. Человек должен делать портного, а не портной – человека[68].

Еще два обстоятельства складывались против затянувшегося властвования вест-эндского дендизма в том виде, как он сложился в славные времена Браммела. Первым было открытие Парижа для британских аристократов в 1814 году после поражения Наполеона и прекращения военных действий на Ла-Манше; второе – растущая популярность стиля денди среди тех, кто не обладал «естественным» правом называть себя джентльменом. Во-первых, важно, что модный стиль Пелэма доводится до совершенства как у д’Орсе в парижской резиденции английского лорда, а не на улицах Сент-Джеймса. Если в 1790-х годах в Париже англофилия привела к почитанию британского вкуса в одежде, то к 1820-м Париж окончательно восстановился в статусе международного центра модных взглядов и роскошной жизни. Таким образом, бархатный комфорт парижского отеля был мощным конкурентом для более сдержанной концепции модной мужественности, существовавшей по другую сторону Ла-Манша. Подобное смещение вестиментарного центра привело к тому, что те, кто все еще придерживался лондонского стиля, стали выглядеть отсталыми. Капитан Гроноу так вспоминал об этом:

Сразу после войны тысячи странно одетых англичан заполонили Париж… жители нашей страны, мужчины и женщины, так надолго отлученные от французских мод, признавали собственную моду столь же примечательной и эксцентричной, как и парижскую, и намного менее грациозной… Джентльменам было свойственно носить светло-голубой или табачного цвета фрак с медными пуговицами и фалдами, доходящими почти до каблуков, гигантское количество брелоков, свисающих из кармашка для часов, а их панталоны были короткими, узкими в коленях; завершали туалет просторный жилет с объемным муслиновым галстуком и рубашка с оборками. Одежда британских военных с ее жесткостью и формальным уродством тоже была громоздкой и смехотворной[69].

Воспоминания Гроноу испещрены подобными карикатурными зарисовками, и он с большим удовольствием описывает крайние проявления дендизма у целого ряда лондонских персонажей, являющих собой иллюстрацию определенного рода упадка в том, что касается мужской моды начала XIX века, и ожившие версии гротескных сатир Крукшенка. Был среди них подполковник Келли «до предела надменный и очень любящий одежду», чьи сапоги славились зеркальным блеском. Секрет ваксы для них знал только его слуга, чьи услуги были объектом всеобщей зависти; после гибели хозяина, лишившегося жизни при пожаре на таможне, когда он пытался спасти свою драгоценную обувь, тот был продан с аукциона предложившему самую большую сумму. Член парламента Майкл Анджело Тейлор отличался своим необычным внешним видом, блестящими серебристыми волосами, родимым «винным пятном», кожаными бриджами и «ненакрахмаленным изысканно-белым галстуком, над которыми возвышалась весьма широкополая касторовая шляпа». Полковник Маккиннон, известный своими физическими данными и ловкостью, во время вечеринок модников демонстрировал свое ребячество и безответственность, которые ассоциировались с вест-эндским образом жизни, «скача по мебели в комнате, как мартышка». А сэр Ламли Скеффингтон, старомодный макарони, «обычно красил лицо так, что выглядел как французский пудель; он одевался на манер Робеспьера и занимался другими безумствами… Его приближение всегда предвещал сладкий запах; а когда он приближался, то возникало ощущение, будто находишься в атмосфере парфюмерной лавки»[70].

Все эти франты, которых Гроноу объединяет под названием «светские люди», выставили дендизм на всеобщее осмеяние. Предположительно из-за их мании к экстравагантному поведению и клоунских действий, во всем противоположных элегантному кодексу поведения, который был установлен людьми, подобными Браммелу, в качестве наиболее соответствующего жизни на новых площадях, в парках и домах, они оказались вытеснены на задворки благородного общества (хотя к 1820-м подобная строгая критика стала больше ассоциироваться с респектабельными, буржуазными и читающими книги об этикете жителями Блумсберри, которые служили хорошо воспитанным противовесом для излишеств Вест-Энда). Более того, Гроноу намекает на темное происхождение этих «звезд» колонок светской хроники и лавок с гравюрами, подразумевая, что элегантная одежда и экстравагантный внешний облик стали пустым означающим для аристократизма, чьи ассоциации запятнались развитием торговли и пониманием того, что чувство модного можно не только унаследовать, но и купить. Окончательное доказательство такого положения вещей находим в народных балладах, карикатурах и сатире, которые превратили денди в предмет насмешек, персонажа, легко узнаваемого в разных социальных слоях и высмеиваемого за претенциозность и неизбывный снобизм. Такие репрезентации должны были заполонить лондонские тротуары в период поздней ганноверской династии. Ниже приведено типичное сочинение, предвещающее гибель элитарной модной идентичности, обратившей внимание всего мира на лондонские лавки, знаменитостей и моду. «Очарованный денди» – это факсимиле письма Джона Слинка, клерка, работающего в Сити, его любовнице, которая занималась пошивом манто. Это довольно напыщенный эпилог для той моды, что инициировали Браммел и подобные ему:

Любезнейшая, проходя по переулку Сент-Мэри, я купил пару подержанных веллингтонов, которые получил за шесть шиллингов и пять пенсов, у меня не было денег, но продавец, видя мой благородный облик, был настолько добр, что отпустил мне в долг. У них очень высокие каблуки, и я теперь учусь модной походке на каблуках, что позволит во многом скрыть эффект от моего плоскостопия. У меня есть пара подержанных корсетов; и вчера я пошел к моему портному (который никогда не отказывал мне в доверии) и заказал новый костюм и сказал ему сделать на моих брюках фальш-лампасы, которые, как он заверил меня, он в лучшем виде выполнит к вечеру субботы. Так что в воскресенье ты очень обяжешь своего возлюбленного, если будешь готова к одиннадцати покататься со мной, но не на одном из тех наемных экипажей, которые я терпеть не могу, с именем владельца под окнами, которое может прочитать любой, – я поищу какую-нибудь изысканную бричку, чтобы, когда мы будем кататься, нас принимали за достойных людей, каковыми мы и являемся, которые отправились посетить свои загородные владения: