Читать книгу SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства - Кристофер Мур - Страница 11

– Merde! – сказал Люсьен.

При создании любого произведения искусства наступает такой миг, когда художника – сколько бы подготовки и опыта он в эту работу ни вкладывал – одолевает смесь воодушевления и ужаса. Это миг «Ох, ёпть, и во что я только ввязался!» – безудержная паника, что сродни паденью с большой высоты. Миг Люсьенова «merde» настал, когда Жюльетт выронила простыню, которой прикрывалась, и спросила:

– Как ты меня хочешь?

И хотя весь опыт его предыдущей жизни складывался как-то так, чтобы приблизить этот момент – вот этот самый миг, – и Люсьен был для него совершенно избран и к нему уникально подготовлен, ничего другого сказать он не смог.

Ну, то есть что-нибудь придумать-то можно: «На диване, у стены, на полу, согнувшись, обернувшись, вверх тормашками, кверху дном, побыстрей, помедленней, понежней, погрубей, поглубже, пожестче, погромче, потише, сбивая ногами торшеры, дико, пока Париж горит, снова и снова, пока из тел наших не вышибет весь дух, – вот как я тебя хочу».

Но всего этого он не сказал. Не нужно было. Она и так знала.

– В какой позе? – добавила она.

– Я думаю, – ответил он.

«Форма. Линия. Свет. Тень». Он мял эти слова в уме, как глину. «Форма. Линия. Свет. Тень».

Когда в девятнадцать лет он впервые вошел в студию Кормона и сел у мольберта с другими юношами, учитель им сказал:

– Видьте форму, видьте линию, видьте свет, видьте тень. Видьте соотношения линий. Натурщица – собрание этих элементов, а не тело.

По сигналу учителя на помост взошла молодая женщина, тихонько сидевшая у печки, и сбросила халат. По студии разнесся коллективный вздох. Новенькие вроде Люсьена на секунду вообще перестали дышать. Девушка была отнюдь не красоткой. В одежде продавщицы Люсьен бы на нее и не взглянул, но тут она была голая, в ярко освещенной комнате, а ему девятнадцать, и он живет в городе, где женщинам не разрешается ездить на верхнем этаже конки, чтобы кто-нибудь не заметил их лодыжки, когда они поднимаются по лесенке, и тем бы их не скомпрометировал. Это правда – сам он снимал квартиру лишь в квартале от борделя с патентом, а в задних залах кабаре девушки танцевали с голой грудью, и у всякого достопочтенного господина имелась любовница из demimonde, которую держали в съемной квартире где-нибудь на другом краю города – скрывали за двусмысленным прищуром и избирательным зрением жен. Но скрывали же.

На том первом занятии он видел «форму, линию, свет и тень» ровно столько, чтобы успеть хоть что-то зарисовать, но потом из работы его выдернули соски! Нет, не конкретные соски, а соски вообще – как идея – у натурщицы, и сосредоточенность его обвалилась каскадом образов и позывов, которые не имели ничего общего с искусством. Всю первую неделю, пока бедная девушка позировала, Люсьен боролся с искушением встать и заорать во весь голос: «Да ради всего святого, она ж тут голая – неужто никто из вас не думает о том, чтоб ее оттопырить?» Конечно, думают, они же все мужчины – ну, кроме урнингов, – им всем удается хоть что-то создать, только если эту потребность уложить баиньки.

Вторую неделю позировал старик – он доковылял до помоста sans халата, и мошонка его едва ль не влачилась по полу, а увядшие лядвия подрагивали под грузом лет. Странное дело, но с тех пор Люсьену больше не составляло труда интерпретировать фигуру как «форму, линию, свет и тень». И когда они опять начали работать с натурщицей, приходилось только вызывать в памяти образ того старика – и Люсьен снова возвращался на узкую тропу «формы, линии, света и тени».

Само собой, позволялся краткий миг, когда натурщица только раздевалась: «О да, она годится». И выяснялось, что они годятся почти все, даже если приходилось конструировать обстоятельства, в которых они годятся. «Ну, да, необитаемый остров, ты пьяный, через час тебя повесят, конечно, она годится». Но ничего похожего на Жюльетт Люсьен раньше не встречал – как художник, во всяком случае, потому что как мужчина он с ней уже встретился, он с ней уже не раз барахтался вообще-то: едва став любовниками, они были в экстазе от своих открытий у него в квартирке, во тьме, несколько недель целыми днями не выходили наружу. А потом она разбила ему сердце.

Теперь же все иначе. Она стояла перед ним, вся омытая светом с застекленного потолка, зримо сияя, совершенная и женственная, как любая статуя в Лувре, идеальная, как любая обретенная человеком красота, любая воображаемая мужчиной богиня. «О, она годится. Даже если б меня глодали волки, а я б не беспокоился их отгонять – она бы сгодилась».

– Что ты делаешь, Люсьен? – спросила Жюльетт. – Открой глаза.

– Пытаюсь представить твою усохшую мошонку, – ответил художник.

– По-моему, мне такого еще никто не говорил.

– Вот она болтается, болтается… почти представил.

– Где твой ящик с красками? Я у тебя даже красок не вижу.

Люсьен открыл глаза – хоть он пока не освоился в уме с категориями света и тени, эрекция у него почти опала. Может быть, работать уже получится. Гораздо лучше, чем в те дни у Кормона, когда его бранили.

– Лессар, зачем вы пририсовали натурщице яйца? Вы пишете Венеру, а не циркового уродца.

– Вы же сами сказали, что здесь только форма и линия.

– Вы серьезно? Потому что я тут учу лишь серьезных художников.

После чего за спиной учителя возникал Тулуз-Лотрек, поправлял pince-nez, словно подвинчивая верньер фокуса, и говорил:

– Это у Венеры очень серьезные яйца.

– Действительно, – подтверждал их общий друг Эмиль Бернар, поглаживая мох своей бородки. – Мошонка весьма серьезных стáтей.

И все вокруг принимались обмениваться мнениями, кивать и пристально изучать работу, пока Кормон не выгонял всех с занятия или сам в ярости не выбегал из студии, а натурщица меняла позу и принималась на всякий случай обследовать нижнюю часть тела.

После чего Тулуз-Лотрек говорил:

– Месье Лессар, вам полагается лишь думать о мошонках, дабы отвлечься, а не рисовать их на самом деле. Мне сдается, маэстро теперь будет еще менее готов к дискуссии о современной теории композиции. Чтобы покаяться за это, вы теперь должны угостить всех нас выпивкой.

– Сегодня я не стану ничего писать, – сказал Люсьен Жюльетт. – На один набросок может уйти несколько дней. – И он взмахнул сангиной, показав на большой холст, установленный на двух стульях из булочной. Все мольберты оказались для него слишком малы.

– Это очень большой холст, – произнесла Жюльетт. Она прилегла на рекамье, опершись на локоть. – Надеюсь, спешить ты не будешь, если хочешь, чтобы я хорошенько проросла в картину. Мне понадобятся булочки.

Люсьен мельком глянул на нее, заметил озорную усмешку. Ему понравилось, что она ему намекает на то, что может здесь и задержаться: значит, у них есть совместное будущее. Прежде она исчезла внезапно. Его подмывало дать какую-нибудь нелепую клятву заботиться о ней отныне и навсегда, но он прекрасно понимал, что если делать такое заявление честно, ему придется навеки отложить кисть и встать к хлебной печи.

– Месье Моне как-то говорил мне, что великие картины пишутся, только если у художника – огромные амбиции. Поэтому, сказал он, «Завтрак на траве» и «Олимпия» Мане – великие картины.

– Великие махины, – хмыкнула она.

Полотна эти и впрямь были немалы. И Моне действительно пытался устроить собственный завтрак на траве – таскал по всей Франции свернутый двадцатифутовый холст, вместе с хорошенькой натурщицей Камилль Донсьё, с которой познакомился в Батиньоле, и своим другом Фредериком Базиллем, который позировал ему для всех мужских фигур. «Но пусть твои амбиции не станут слишком велики слишком рано, Люсьен, – говорил ему Моне. – Чтобы тебе не пришлось улепетывать из гостиницы посреди ночи вместе с холстом. Камилль чуть шею себе не свернула, пока помогала мне тащить в потемках этот холст по улицам Онфлёра».

– А вот так пойдет? – спросила Жюльетт. Со знающей улыбкой она откинулась на подушки, забросив руки за голову. – Можешь взять позу махи у Гойи. С этого и Мане начинал.

– О нет, ma chère, – ответил Люсьен. – Мане поехал в Мадрид посмотреть на «Маху» только после того, как написал свою «Олимпию». До этого он не знал, как она выглядит. – Люсьен вырос на лекциях папаши Лессара о знаменитых полотнах – они были его детскими сказками.

– Да не Мане, глупыш. Натурщица знала.

Мысль до крайности тревожная. Олимпия примечательно походила на «Маху обнаженную» Гойи – она оценивала зрителя, брала его на слабо, и Мане явно восхищался Гойей: «Махи на балконе» вдохновили его на портрет семейства Моризо – «Балкон», – а батальные полотна о вторжении Наполеона в Испанию – на «Казнь Максимилиана», но те работы были позднее, уже после того, как Мане съездил в Испанию и увидел произведения Гойи. Вряд ли тут сыграла роль натурщица – Викторин. Она же… ну, она, как многие натурщицы того времени, была необразованна, девушка без приданого, жила в демимонде – том полусвете, полумире между наготой и нищетой. Натурщица – она же как кисть, как краски, как льняное масло, как холст. Она инструмент художника, а не его соавтор.

– Для девушки из шляпной лавки ты много знаешь об искусстве, – сказал Люсьен.

– Так ты, значит, будешь писать меня всего одной кистью?

– Нет, я не это имел в виду…

– А ты об искусстве знаешь многовато для булочника. – И в глазах ее при этих словах мелькнул вызов.

Сучка.

– Не меняй позу. Нет, правую руку опусти на бок.

– Сам опусти, – надулась она. – Я не умею.

– Шевельнись, Жюльетт. А теперь не шевелись.

И он принялся набрасывать ее почти в натуральную величину на холсте. Сначала – контур тела, затем, возвращаясь, заполнял его штрихами. Он растворился в работе, он видел лишь форму, линию, свет и тень – и время ускользнуло в это пространство. Пока Жюльетт не шевельнулась.

– Что? Нет! – Люсьен выронил карандаш на сиденье одного стула из тех, что служили ему мольбертом.

Жюльетт встала, потянулась, зевнула и чуть взбила себе руками бюст, что незамедлительно перенесло Люсьена из царства линии и формы в небольшой залитый солнцем сарай с прекрасной голой девушкой: ему отчаянно хотелось заняться с ней любовью, а то и жениться на ней, хотя в первую очередь и не сходя с места – взять ее силой.

– Я проголодалась, а ты еще даже писать не начал.

Она принялась собирать одежду со стула у дверей.

– Мне сперва нужно набросать весь мотив, Жюльетт. Я не собираюсь писать тебя на складе пекарни. Обстановка должна быть пороскошней.

Она вступила в панталоны, и сердце художника провалилось.

– А у «Махи» – роскошная обстановка? У «Олимпии», Люсьен? Хм-мм?

Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь мир для Люсьена Лессара потемнел и погрустнел.

– Ты сердишься? Почему ты сердишься?

– Я не сержусь. Я устала. Я хочу есть. Мне одиноко.

– Одиноко? Я же здесь.

– Правда?

– Ну да.

Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними – его рубашка и все прочее, – и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное – не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье – он распростерся на полу, – свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.

– Мне надо идти, – сказала она.

– Быть может, я смогу начать завтра.

– Значит, с самого утра?

– Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.

– Я пошла. – Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.

– Где ты сейчас живешь?

– Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.

– А тебе завтра на работу не надо разве?

– Хозяин понимает. Ему нравится живопись.

– Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.

– Завтра. Мне нужно идти. День кончился.

Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.

– Завтра, – повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. – Я выйду в переулок.

– Я тебя люблю, – сказал он.

– Я знаю, – ответила она и закрыла дверь.

* * *

– Ну? – спросил Красовщик.

Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI – мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.

– Он не писал, – ответила она.

– Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.

– Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.

– Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.

– Отдам ему завтра.

– И заставь писать.

– Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.

– Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна – и побыстрей.

– С ним нужно обращаться мягко. Этот – он особенный.

– Ты всегда так говоришь.

– Правда? Ну, наверное, так и есть.

– От тебя смердит сексом.

– Я знаю, – сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. – Мне нужно вымыться. Где горничная?

– Нету. Уволилась.

– Испугалась? – Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.

Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну – словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.

– Ты же не пытался ее выебать, правда?

– Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.