Читать книгу Двери открываются - Ксения Никольская - Страница 3

Борис проснулся от бодрого и нестерпимого воя сирены, который должен был немедленно вытолкать его из кровати. В казарме было прохладно, но это был уже не тот лютый холод, бушевавший на улице всю зиму и никак не дававший бойцам хоть немного прийти в себя после изнурительных марш-бросков. Этот холод, казалось, въелся в каждый предмет, к которому он прикасался, но, несмотря на все его усилия, весна всё-таки пришла. Эту весну Борис особенно ждал. Пролежав несколько недель в изоляторе после полученного в бою ранения, он чувствовал себя опустошенным и совершенно беспомощным. К счастью, с первыми тёплыми лучами солнца силы начали понемногу возвращаться, а тоска – отступать.

Борис почти сразу смог вскочить с кровати и вытянуться по стойке смирно. Сегодня был особенный день, и даже ранение, щепоткой привычной боли рассыпавшееся по позвоночнику, не могло омрачить его.

– Готов? – полковник Петренко, оказывается, уже поджидал его у входа в казарму.

– Так точно, товарищ полковник! Старший сержант Арсеньев к увольнению в запас готов!

– Не передумал?

– Никак нет.

– Эх, Борис, я же тебя уже лет 10 знаю, верно? Чувствую, плохо тебе будет в тылу, не жизнь там для нас. Вспомнишь потом мои слова. Родные-то есть?

– Никак нет. Я сирота. Вырос в штабе по надзору и воспитанию.

– Знаю, просто так спросил. Жить-то где будешь? Комнату дали?

– Да, в нашей бывшей квартире, в столице. Повезло, считайте. Сейчас-то бойцам жильё не дают, даже в казармах, а мне за заслуги Правительство выделило. Мы раньше всей семьёй там жили: родители, сестрёнка, я и дед… – Борис почему-то поморщился. – А как все умерли, квартира перешла Государству, и в неё вселили других людей. Сейчас вот сказали им освободить мне комнату, самую маленькую. Туда и поеду.

– Как это все умерли, в один день что-ли? – удивлённо спросил полковник

– Не знаю… Я не помню уже, мелкий был.

– Слушай, Арсеньев, ты ведь хороший боец. Штаб по надзору и воспитанию знает своё дело, кого попало нам не отправляет. Если б не ранение – служить бы тебе и служить. А в тылу что тебе со своей смелостью делать? Там, наоборот, бояться надо. Там ведь тоже террористы, яд, вирусы, каждый день налёт, а у тебя даже оружия не будет. Чем займёшься?

– Учиться буду. Я с детства мечтал научиться голограммы рисовать. В штабе я всегда рисовал, но меня за это ругали, говорили, вот проберутся к нам иноагенты, а ты что? Рисунок свой им покажешь? А сейчас научусь, буду пользу приносить людям. Я ведь хоть обои на окна, хоть трансляции могу, мне всё равно.

– Рисовать… – задумчиво протянул полковник. – Рисовать это хорошо, это правильно. Вот мы почему-то думаем, что никому эти картинки не нужны, вроде как посмотрят люди трансляцию, да и забудут через пять минут. Но, кажется мне, это не так. Как ты нарисуешь – так и повернётся, какую мысль вложишь – такую и услышат. А у тебя правильные мысли, Борис. Тебя люди слышат. Такие на фронте нужны. И меня слышат, но я рисовать не умею, только командовать. Придётся мне тебя отпустить. Старший сержант Арсеньев! Равняйсь! Смирно! Слушай мою команду! Старший Сержант Арсеньев согласно постановлению 94-11Ч от 21 марта 2060 в запас отправлен!

– Есть, товарищ полковник!

– Вольно!

Борис в последний раз отдал честь полковнику Петренко и отправился в путь. Новая жизнь встретила его прохладным ветерком и искрящимся безоблачным небом.

Воинская часть Бориса находилась в глубине государства, за 300 километров от столицы. По какой-то старой привычке все места, связанные с войной, называли фронтом, хотя настоящие боевые действия проводились там очень редко. Основное время бойцов было занято изучением и доработкой оружия, марш-бросками в близлежащие места для проверки и замены вышедшего из строя полевого оборудования и прочей рутинной работой на благо Государства. Борис считал, что ему крупно повезло попасть после штаба по надзору и воспитанию именно в полевые войска. Большинство выпускников оставались в городе для обеспечения безопасности мирного населения, а эта работа была гораздо сложнее и опаснее. Террористы планировали свои атаки именно на большие населённые пункты, в которых жили обычные мирные люди, запуганные и загнанные в свои дома постоянной угрозой налётов. Как раз в такой город ему надо было сейчас вернуться и попытаться начать свою жизнь уже не в качестве старшего сержанта Арсеньева, а простым гражданином Союзного Государства.

Дорога до станции была знакома, но Борису казалось, но он идёт по ней впервые. Кое-где путь ему преграждали тягучие весенние лужи, пытаясь поймать его в свой коричневый холодный плен. Борис так боялся опоздать на рейс, что не обращал внимания на промокшие ботинки и брюки, с каждым шагом впитывающие всё больше грязи. На всём пути ему не встретилось ни одного человека, только несколько точек саморегистрации, требующие немедленно приложить палец и сообщить свой внутренний код. Когда Борис, наконец, добрался до станции, он обнаружил, что до его рейса оставалось чуть больше часа. На платформе тоже было пустынно. Борис не привык находиться в одиночестве, и ему стало немного неуютно. К тому же, рюкзак за спиной был явно слишком лёгким для его плеч, 15 лет таскавших на себе неподъёмное военное оборудование. От станции один раз в день отправлялся электролёт, который должен был доставить Бориса на промежуточный пересадочный узел, откуда уже можно было попасть в столицу.

Стойка саморегистрации никак не хотела пускать его на полосу, несмотря на то, что он несколько раз прикладывал палец и сообщал свой внутренний код. "Ваш рейс отправляется через… 57 минут. Просьба покинуть станцию. Доступ будет открыт через… сорок две… минуты… тридцать девять… секунд", – сообщил механический голос. В конце концов, игнорируя отчаянный писк автомата, Борис прошёл на полосу и уселся прямо на старый, изрытый трещинами асфальт. Патруль не заставил себя долго ждать. Ровно через 5 минут 00 секунд приехал самоизолятор (Борис отметил про себя, что это модель 185-СБ004, оснащённая гипнолучами и парализующим газом) и вежливо попросил в очередной раз саморегистрироваться. После прохождения всех формальностей самоизолятор радушно распахнул свои двери и сообщил, что: "Предупреждение о необходимости покинуть зал прилёта было выдано гражданину Борису Арсеньеву, внутренний код 152-АН1021, в 13 часов… ноль две минуты. Требование Комитета Правительства по контролю за передвижением населения выполнено не было. Данное нарушение подразумевает штраф в размере четырех миллионов ГКБ, либо обездвиживание на срок до 24 часов". Выбор был очевиден. Обездвиживаться Борису не хотелось, тем более что до рейса оставалось чуть больше получаса. Да и деньги у него были: за всё время службы он не потратил ничего из того, что полагалось ему в качестве ежемесячной оплаты и, к тому же, за ранение в бою ему выдали неплохую компенсацию. Борис приложил палец к устройству приёма средств от населения и, дождавшись подтверждения списания, покинул взлётную полосу, чтобы вернуться ровно через 15 минут.

Попасть в столицу было непросто. Через каждые 15 километров Бориса просили пройти процедуру саморегистрации, а на некоторых пунктах нужно было сдать дополнительный биоматериал. Через сутки, окончательно вымотанный и голодный, Борис всё-таки вошёл в двери столичной Станции номер два по приёму и распределению населения. В зале было пусто, только несколько человек в чёрной одежде, с чёрными рюкзаками и в чёрных масках стояли возле пунктов самонаправления и что-то нажимали на экранах. Несмотря на отсутствие толпы, Бориса распределили только в пятый поток на выход, предварительно выдав средства самомаскировки – чёрную шапку, чёрную маску и чёрные перчатки. Борис сначала хотел запихнуть их поглубже в рюкзак, но, вспомнив, что повторное нарушение правил Комитета по контролю передвижения карается обездвиживанием на неделю, решил не рисковать. В конце концов, он привык к униформе, не так уж она и неудобна.

Навигатор барахлил и никак не хотел показывать дорогу к дому, из-за чего Борису пришлось долго плутать по городу. Каждый раз, когда он сворачивал не туда или пропускал нужную улицу, саморегистраторы предупреждали его о неверном маршруте, угрожая штрафами за нарушение правил передвижения. Воспитание в штабе, а потом и на фронте приучило Бориса к постоянному контролю и беспрекословному выполнению любых приказов, но никогда в жизни это не казалось таким сложным и бессмысленным. Одно дело слушать команды живых людей и совсем другое – подчиняться бездушным машинам, ведущим себя как-то слишком нагло и агрессивно.

В городе, как и ожидалось, было больше войны, чем на фронте. Сцепившиеся друг с другом дома плакали слезающей штукатуркой, на покорёженных разломленным асфальтом дорогах то и дело прогдядывали чёрные рты трещин, поймавшие незатейливый городской мусор. Тишина затаившихся улиц врезалась в уши, свербила, выворачивала наизнанку барабанные перепонки сильнее, чем разрывающиеся на войне снаряды. В городе ломалось всё – приборы, люди, явления – всё было неправильным, необъяснимым, чужим. Время впиталось в рыхлые влажные стены, застряло в незакрытых подвалах и узких подворотнях, запуталось в оборванных проводах, свисавших с ржавых столбов, – и остановилось. И только небо, опасливо выглядывающее из-за железных крыш, подозрительно гладкое и не к месту голубое, напоминало, что в мире ещё остались краски, кроме светло- и темно-серой. Город пах гнилым кирпичом и так и не наступившей весной.

Борис чувствовал какую-то необъяснимую тревогу и хотел поскорее добраться до спасительных стен своей квартиры, но дома, похожие один на другой, обступили его со всех сторон и, кажется, были готовы навсегда запереть его в своих холодных облезлых стенах. В пятый раз пройдя по одной и той же мёртвой улице, заканчивающейся тупиком, Борис остановился и стал отчаянно озираться по сторонам в поисках хоть чего-то, что могло бы помочь ему выбраться из этого кошмара. Кто знает, сколько бы ещё ему пришлось стоять здесь, привлекая внимание мобильных саморегистраторов и патрульных дронов, если бы что-то вдруг не бросилось ему в глаза. Какое-то чувство внезапно поднялось с самого дна полустёртой памяти, и он остановился, пытаясь поймать и хоть немного осмыслить его. Напротив, через дорогу, виделся небольшой холмик, полностью заросший сухой прошлогодней травой и пестревший разноцветным мусором. Это место казалось неожиданно знакомым. Да, это оно! Именно здесь они с кем-то, может быть с дедом, в той, другой, жизни, катались с горки зимой. Кажется, летом отсюда хорошо было видно облака и ласточек, пролетающих в воздухе, можно было почувствовать запах свежей травы и, вдыхая его, ничего не делать, просто сидеть на земле, есть чипсы, купленные в киоске неподалеку, и смотреть веселые картинки на старом телефоне с треснутым экраном.

Борис всеми силами пытался отогнать от себя это воспоминание, но оно упорно лезло ему в голову, как танк, сносящий все на своем пути.

Вот они с кем-то сидят и болтают обо всём на свете, и этот кто-то вдруг спрашивает серьёзно:

– Ты вот, Борька, вырастешь, кем станешь?

– Я, деда, сначала буду учёным, а как мне надоест, стану художником.

– Художником? – дедушка всыкидывает брови в притворном удивлении. – И что же ты будешь рисовать?

– Слона!

– Слона? – опять переспрашивает дед. – С хоботом?

– Конечно! С двумя! Нет, со стоимя хоботами, – хохочет Боря. Дед замечает, что передний борькин зуб уже выпал и оставил на своём месте огромную щель, от которой его улыбка становилась ещё более трогательной и беззащитной.

– С сотней, правильно говорить, с сотней хоботов, – назидательно говорит дед.

– А помнишь, мы зимой здесь с горки катались? – Боре не нравится, когда его поправляют, и он меняет тему разговора. – А мы ещё пойдём?

– А как же, и Настю с собой возьмём.

Боря хмурит лоб.

– Не, Настю не надо, она плачет всё время.

– Ну не надо так не надо. Вдвоём пойдём, как настоящие мужчины.

– А зима скоро?

– Не, Борь, не скоро. Вот сейчас весна закончится, потом лето, осень, а потом уж зима. Ты потерпи немножко. Хочешь, я тебе велосипед куплю? Будешь на нём кататься летом.

– Лучше, деда, слона. Я на слоне кататься буду, – и Боря опять заливается задорным безмятежным смехом. – А помнишь, деда: “А слониха, вся дрожа, так и села на ежа”. А медведи там на велосипеде ехали, да? Деда, а почитаешь мне перед сном ещё про Тараканище?

– Борь, давай я тебя научу самому читать?

– Не, читать скучно, я лучше рисовать буду. Вот ты старый вырастешь, забудешь, как мы с тобой с горки катались, а я приду к тебе и нарисую, и ты вспомнишь. И скажешь, я хороший художник, или нет. А снег как нарисовать? Просто белым? Так он же не белый, он… как это…? Пелрамудровый, вот!

– Приходи, Борис. Что бы ни случилось, нарисуй и снег, и слона, и нас с тобой на горке. Обязательно приходи ко мне, обещаешь?

– Нет, дед, я больше никогда к тебе не приду! Я больше никогда не смогу посмотреть в твои мерзкие остекленелые глаза и нет никакой разницы, что ты мне скажешь. Я точно знаю, что стану отличным художником и даже твоя гнилая кровь, текущая сейчас во мне, не сможет остановить меня. Я не просто не приду, я вычеркну тебя из своей жизни, как будто никакого деда у меня и не было никогда.

Борис не помнил, что он ответил деду в тот раз, но если бы он в этот момент встертил его здесь, он бы сказал ему именно эти слова. Тоска накрыла Бориса еще сильнее и чтобы побыстрее отогнать ее, рн решил вернуться к поискам дома. Нужно было ещё немного напрячь память и заставить её, вместо неработающего навигатора, быть его поводырём. Борис огляделся по сторонам. Вот эта горка, и значит, дом должен быть где-то рядом. Кажется, в этом месте они с матерью переходили через дорогу, и она крепко держала их с сестренкой за руки, потому что тогда по улицам ещё ходили машины. Потом они, вроде, останавливались у киоска, где продавались невиданные и запретные для него и сестры сокровища – игрушки, мыльные пузыри, карточки с героями детского телеканала "Веснушка" и даже разноцветные фломастеры – такая вожделенная мечта маленького Бориса. На эти безделушки у матери никогда не было денег, и она ещё крепче хватала детей за руки и тащила их к дому, который отсюда уже было хорошо видно.

Да, точно, это здесь, прямо за углом. Киоска уже не было, и на его месте возвышались сваленные в кучу железки, уже успевшие порасти толстым налётом ржавчины. Борис перебежал через дорогу, не обращая внимания на недовольно пищащие саморегистраторы, перепрыгнул помойную яму, пнул крысу, путавшуюся под ногами, и тут же наступил в какую-то вязкую коричнево-зелёную жижу. Всё это не имело никакого значения, ведь впереди дом и новая жизнь, в которой он обязательно станет художником и нарисует слона со стоимя хоботами на пелрамудровом снегу.