Читать книгу Мэтт, которого нет - Ксения Скворцова - Страница 5

На столе Мэтта ждут блинчики, которые укрыли полотенцем, чтобы они не остыли. Заваривая себе ромашковый чай, он смотрит на дерущиеся на полу тень и свет – словно в реальность просочился его внутренний мир. Мэтт ёжится и закрывает форточку – да только это не поможет, ведь ёжится он не от температуры помещения, а от своих мыслей.

Первая: Мэтт позволил себе влюбиться.

Вторая: Мария старше него на три года. А ещё красивее, умнее, да и вообще… зачем ей Мэтт? А если и есть зачем, то Мэтт в жизни не позволит себе проявиться его чувствам. Потому что… потому что…

Третья: любви не существует. Это всё иллюзия. Так или иначе, она рассеивается, и у людей потом не остаётся друг ко другу ничего, кроме презрения.

Четвёртая: нужно пересилить себя. Если избегать встреч с Марией, даже мимолётных, то вскоре Мэтт и думать о ней забудет. Только воплотить это сложно – они ведь соседи.

Пятая: к тому же, у него и так полно проблем. Он, вон, с лучшим другом, Киром, сильно поссорился. А кроме него у Мэтта никого нет. Никто с Мэттом даже не здоровается. И сидеть за одной партой не желает. Хотя, если честно, Мэтт очень даже заслужил такое отношение.

Шестая: умереть хочется от воспоминаний о том, как школьные хулиганы напали на Кира, а Мэтт просто взял и убежал.

Седьмая: Мэтт не хотел убегать. Мэтт хотел быть хорошим другом. Мэтт хотел помочь. Но…

Восьмая: но ведь…

Девятая: но ведь Мэтт просто взял и испугался.

Десятая: а чай уже остыл.

Мэтт громко ставит кружку на обеденный стол, естественно, расплёскивая половину чая, даже сам себе удивляется: вот это он заколебался. С такими нервами в общество вообще выходить можно? Что-то Мэтт сомневается.

И всё же он успокаивается, попробовав блинчики, намазанные свежим мёдом с тётиной пасеки. И ромашковый чай даёт свой эффект. Так что в следующие десять минут Мэтт занимается тем, что восхищается тётиной кухней.

Как же она старается тут, хлопочет. Нигде – ни пятнышка. А ещё она пересадила фиалку в другой горшок, потому что в прошлый раз, подбираясь к форточке, Мэтт цветок нечаянно уронил. Ор тёти стоял выше гор. Убирать-то всё приходится ей – Мэтта она к хозяйству с отчаянием не подпускает, говорит, что он проклят веки вечные делать всё через одно место. Тётя вообще часто на него ругается, но еду ему готовит, вещи его стирает, комнату его убирает. То есть, понятно, что ей на него не наплевать.

Интересный такой вид любви. Неоднозначный. Как и вся жизнь Мэтта.

Только вот что странно и обидно – тётя с ним вообще никогда не сидит за одним столом. Вот и сейчас, хоть и время – к ужину, смылась работать в сад. Только что она там забыла в октябре? Листья старые граблит, что ли? И не дай бог Мэтт выйдет ей помочь, она таким благим матом его покроет, что апатии Мэтту на год вперёд хватит.

А помочь ей очень хочется, так что он всегда с удовольствием пользуется случаем, когда тёти нет дома и он может себе позволить помыть посуду.

Кир смеялся над Мэттом: тоже мне, беда, работать не разрешают, да тут только позавидовать можно. Но это всё так только выглядит. Лучше бы Мэтт работал с ней вместе, чем чувствовал, что она боится любого контакта с ним.

«Яблоко от яблоньки далеко на падает, – любит она говорить. – Откуда я знаю, чего от тебя ждать? От твоего отца ничего такого не ждали, от твоей матери ничего такого не ждали, от твоей сестры ничего такого не ждали, а они вон, что наделали! Сиди-ка ты на месте, мой дорогой, спокойнее будет и мне, и тебе».

Скрипя половицами, Мэтт поднимается на второй этаж. Его комната – рядом с тётиной, и отделяет их лишь тоненькая перегородка. Прелестный вид личного пространства, но только вид.

Перед тем, как повернуть ручку двери, Мэтт замирает. Ему чудится, что на чердаке шумят тётины голуби, которых… которых… давно уже нет. Мэтт вспоминает, как же она их любила, своих четырёх голубков. Она редко улыбается, а вот ухаживая за ними – улыбалась. А потом Мэтт сделал ошибку. Большую-пребольшую ошибку, и тётя молчаливо его в этом упрекает каждый – каждый! – день.

Мэтт забирается на стул, открывает люк, вытягивает лестницу.

Пыльно и грязно. До сих пор валяется зерно и перья. Надо же… шесть лет прошло, а тётя так и не смогла заставить себя здесь убраться. Мэтт, конечно, уже не раз сюда поднимался, но этой грязи не замечал. Да ему и не до этого тогда было. Идея! Вот Мэтт и воспользуется этим её чердачным страхом, уберёт тут всё, и тётя ничего не сможет поделать, и Мэтт наконец-то почувствует себя не паразитом, а полноценным членом семьи. Только нужно спуститься за вёдром с тряпкой.

– Зря ты это. Уходи, пока она тебя не увидела, – слышит он голос сестры. – Ты же знаешь, как она тебя не любит. И чего ты вьёшься за ней, как бесхребетный пёс?

Вопреки тревоге в её голосе, Мэтта пронизывает тепло. Ева пришла. Сидит на подоконнике, курит. И ей всё равно, что вокруг – осколки от разбитого окна. Она больше не боится боли, и Мэтт это знает.

– Мэтт, Мэтт. Это я дала тебе такое прозвище, когда ты, маленький, сказал нам, что тебе не нравится твоё настоящее имя, помнишь? Считай, помогла тебе начать жизнь заново. Ты должен меня слушаться, Мэтт. Так почему ты позволяешь тётке так с собой обращаться?

Ева накручивает на палец тёмно-синий локон. Когда-то ей здорово досталось от мамы за то, что она сделала со своими волосами. Мэтт не понимал причину маминого гнева ни тогда, ни сейчас. Цвет Еве очень идёт. Особенно когда она собирает передние пряди в пучок на затылке. Длинные, кудрявые, красивые волосы.

А глаза у неё, как у Марии, серые.

Как у мамы – серые…

– Пусть всё идёт, как идёт, Ева. Так…

– Спокойнее? Игнорируешь проблемы, думая, что они сами собой решатся. Всё терпишь их, терпишь, подавляя грусть, тоску и гнев. Смотри, братец: вот ты думаешь, что контролируешь себя, но в один день тебя накроет с головой хлеще того, чего ты боялся. Учись на моей ошибке. Она, как ты знаешь, очень дорого мне обошлась.

От этого напоминания из глаз брызжут слёзы, и Мэтт ничего не может с собой поделать. Ева подмечает:

– Ты уже перестаёшь себя контролировать. Эмоции управляют тобой, а не ты – ими. Беда будет.

Мэтт поворачивается, чтобы уйти:

– Ой, ну, Ев, как всегда драмы навела, а мне теперь с этим живи.

Ева вслед хмыкает:

– Ну а что тебя не устраивает? Ты хотя бы жив. В отличие от меня.

Мэтт останавливается. Вот как после этого оставить её одну? Надо подобрать слова, чтобы утешить её, чтобы поддержать…

– Митя. Митрофан! Что ты там забыл, а?! А ну, спускайся оттуда! И с кем ты там болтаешь, сумасшедший? Ты мне эти свои штучки брось. Быстро спустись, я сказала!

Только тётя уже заметила, что Мэтт пробрался на «запрещённую территорию». Она шаркает этажом ниже своими тапочками с жёсткой подошвой, готовится «рвануть».

Мэтт с сожалением смотрит на Еву:

– Прости.

Она отмахивается:

– Ой, да ты же знаешь: стоит тебе закрыть глаза, и ты снова будешь здесь, со мной. Ты, главное, тётке унизить себя на этот раз не дай, умоляю.

Внизу Мэтта ждут – не дождутся тётины упрёки.

– Ты почему меня не слушаешь, преступник малолетний? Я кому говорила никогда в жизни не забираться на этот страшный чердак – себе? Да ты…

Мэтт перебивает:

– Ничего там такого загадочного нет. Чердак как чердак. Одно говно голубиное валяется.

– Да это ты – г… гов… А, ладно, хрен с тобой. Иди, уроки делай. Из комнаты не высовывайся – ко мне гости должны прийти. И сам с собой не болтай, достал уже.

– Тёть, ну чего ты так разозлилась?.. Я же помочь тебе хотел, убраться…

– Единственное, чем ты можешь мне помочь, Митрофанчик – это убраться из моей жизни, моего дома – долой.

– Да ладно тебе. Так уж нужно злиться из-за такой ерунды, м? Кстати, ужин был очень вкусным, спасибо тебе.

– Спасибо на хлеб не намажешь. Иди давай, а? Видишь же, нервов никаких на тебя нет, чего провоцируешь? Думаешь, я поверю, что ты – сын своих родителей – такой хорошенький? Да ты такой же, как и они. Яблонько от яблони недалеко падает! А я тебя приютила, кормлю тут, содержу… И вот твоя благодарность?

– Но подожди, тёть. Если моя мама – твоя сестра, рождена от твоих же родителей, и она – «тупая дура», как ты любишь повторять, то кто тогда ты по твоей же теории?

– Митрофан. Вот что ты сейчас сказал, ничтожество?

– Если я – ничтожество, то ты – тоже. Мы ведь родственники, тёть!

– Ох… как я тебя ненавижу.

– И я тебя, тёть. Разве взаимные чувства – это не прекрасно?

После словесной перепалки с Мэттом тётя, кажется, стареет на целый десяток, и яркие зелёные тени в стиле «женщина советского производства наконец-то вышла свет и впервые берёт в руки косметику», а также алая-алая помада, работают не в её сторону. Да и зелёное платье в чёрный горошек смотрится не очень.

– Тёть, а ты халат перед приходом гостей переодевать не собираешься? Засмущаешь ведь. Лучше сразу голая к ним выйди. Чтобы они умерли от шока, и я вместе с ними. Ты ведь так давно этого ждёшь!

Тётя кричит громко, но однообразно:

– Подлец! Подле-е-ец!

А Мэтт понимает, что его запаса невозмутимости совсем не осталось, да и львиную долю он сейчас взял в кредит. Он прячется в своей комнате, и только повернув замок даёт волю вою и слезам – уткнувшись в подушку, конечно, ведь нельзя дать тёте насладиться таким удовольствием, как слабость её «горячо любимого» племянника.

Тётя колотит в дверь. Мэтт закрывает глаза. И вот – он опять на чердаке, сидит на подоконнике, обняв колени. Ева гладит его по спине:

– Вот дура тёть Люся. Она хоть понимает вообще, какая свалка – её рот? А ты молодец, Мэтт. У меня «искусству посылать» научился, даже превзошёл.

– Я чувствую себя моральным уродом, Ев, – мычит головой в постель Мэтт. – Не надо было так резко… Всё же тётя для меня старается.

– Пф! Пособие она за усыновлённого ребёнка получить старается. Алё, Мэтт! Как можно оправдывать того, кто к тебе так относится? Блин, поступи в колледж в этом году, вали из её курятника вонючего. Чтобы не лежать вот так, не реветь.

– Нет… я виноват. Нужно извиниться. Нельзя так. Я неправильный какой-то вообще, она права.

– А-а-а, блин, Мэ-э-эт!..

– Ну прости меня, прости. Мне стыдно и всё тут. Головой понимаю, что ты права. Но всё равно себя виню.

– Нда… это потому что на тебя все с детства орали, а я не смогла быть рядом. Защитить. Это ты меня прости.

– Но теперь же ты здесь, да?

– Ой, не навсегда, Мэтт. Ты же взрослый мальчик. Должен понимать, что наши с тобой беседы – это экстренная мера, потому что без меня ты бы окочурился в тётином курятнике. Я очень хочу, чтобы ты научился постоять за себя – не только словами, ну, понимаешь. Быть сильным. И тогда я уйду.

– Не уходи. Нам же так здорово вместе.

– Только вот живым с призраками общаться – нездорово. Предчувствую, скоро будешь мучаться головными болями, перепадами настроения и аппетита.

– Да почему?

– Аура у меня такая теперь. Я ж поэтому и пропадаю время от времени, даю возможность тебе восстановиться. Только сейчас отлучиться боюсь, хотя пора бы. Вдруг что выкинешь в такой обстановке?

– Да не-е-е. Всё хорошо. Всё нормально. Всё неплохо… Я… Я, это, влюбился, Ев, в одну девушку.

– Ой, стрёмно. Ты мне это брось. Не время и не место, вот вообще.

– Ну ладно. Хотя и могла бы проконсультировать, как себя правильно вести с девуш…

Ева подносит палец к губам, прижимается ухом к стене. Слышно, как в тётиной комнате звучат два голоса: её и соседа.

«Как я рада, что ты пришёл. Митрофан меня так напугал опять, на чердак полез. А я ведь так боюсь, что он встревожит те свои воспоминания, да и самой вспоминать тяжело!»

«Тише, дурочка ты моя. Стены у вас тонкие, я с того раза ещё помню. А ты – кричишь».

«А, точно! Так вот»…

Тётя переходит на шёпот.

– Знаешь, я ведь могу подслушать, о чём они говорят, а тебе потом пересказать.

Вид у Евы такой, словно она не сомневается, что Мэтт поддержит её шпионскую идею. Но Мэтт категорически против, хоть сам не понимает, отчего при мысли узнать правду живот связало в узел.

Ева рычит.

– Да, блин, Мэтт! Ты совсем меня не слушаешь. Я с тобой сегодня больше не разговариваю, сам себя развлекай.

Мэтт открывает глаза.

Была Ева – а теперь пыль, витающая в лучике заходящего солнца, которое проползает в гости к Мэтту через щёлку в чёрных шторах. Мэтт качает головой: «Ну пока, Ев», – и распахивает шторы. Свет ныряет в его комнату и, словно испугавшись бардака: вещей, валяющихся на незаправленной кровати, на кресле, на столе, на полу; тетрадок с учебниками, брошенных на подоконнике; кучи декоративных фонариков, сваленных в кучу в углу комнаты, – свет отскакивает от ростового зеркала и, кажется, прячется в его трещинах.

Мэтт зажигает свет в комнате и встаёт перед зеркалом – как будто надеется, что свет всё же решится вернуться к нему. Но зеркало показывает ему не свет, а Мэтта.

Вообще он красивый, Мэтт. Чёрные волосы густые, волнистые, когда взъерошит – здорово смотрится, сам доволен. Глаза синие-синие. Черты лица правильные. Только на щеке – шрам.

Мэтт прячет его ладонью. Не помнит, откуда он, но когда пытается вспомнить, становится противно и тошно. И в ушах стоит крик. Без шрама жить было бы гораздо лучше. Да и если бы Мэтт за собой следил…

И чего это он вдруг заинтересовался своей внешностью? Неужели из-за той девчонки, из-за Марии?

Ну да, ей, наверное, не понравилась ни его натёртая чёрная кожанка, ни – ещё папины – тёмно-серые джинсы, которые на Мэтте – висят. А один кроссовок и вовсе «просит покушать».

Не сказать, что у Мэтта нет возможности одеваться лучше.

Желания нет.

То есть… не было.

Мэтт переворачивает груду одежды в поиске чего-нибудь такого, что могло бы понравиться такой крутой девчонке, как Мария (сам себе он в этом, конечно, пока ни за что не желает признаваться). Оказывается, не так-то мало у него хороших шмоток. Предвкушая реакцию Марии, которая завтра утром как будто невзначай, по совпадению, отправится в школу вместе с Мэттом, он, наконец-то, улыбается. Только она пойдёт на работу, а он – на учёбу.