Читать книгу Мэтт, которого нет - Ксения Скворцова - Страница 6

Вот он, Мэтт: впопыхах собирает чёрный кожаный рюкзак. Он в зелёном вязаном свитере и тёмно-синих брюках. Не забывает причесаться, а вот поесть – забывает. И этим вызывает шумное недовольство тёти Люси – ещё одна мотивация сбежать в школу как можно раньше. Красные кеды, купленные когда-то давно на рынке за пятьсот рублей, кажутся ему самыми удобными и классными на свете. Жаль, что вытащил из коробки их только вчера. Да, он всё ещё не выглядит как «красавчик школы», но привычное звание «главный бомжара класса» – больше не его.

Только ступив за порог, Мэтт понимает – а мир-то сегодня уже другой. Щебетанье птиц, жутко его раздражавшее, теперь доставляет удовольствие. И в нём Мэтт слышит песню-разговор о том, как порою может измениться жизнь, если последовать за назойливым сновидением. Солнце прорезается сквозь ветки яблонь – будит их: «Рано отошли ко сну, дурочки! До зимы столько ещё должно произойти удивительного!» А первый снег – он, интересно, когда? Мэтт думает, как скоро посёлок укроет снежная пелена – чистота, свет и невинность – так на душе становится спокойно.

– Я сегодня работаю во вторую смену, Митрофан, – говорит тётя. – Ужин в холодильнике: грибной суп, гренки и яблочный компот, тебе только нужно будет разогреть. Ладно, учись хорошо, вот тебе деньги на обед. Я пока повожусь в саду, нужно подготовить яблоньки к зиме, а ещё очистить участок от мёртвых цветов. Ненавижу зиму, моим цветам из-за неё приходится чахнуть. Тебе ведь тоже нравятся мои лилии, а, Митрофан? Я ещё купила новый, диковинный сорт, раньше у нас такого не было. Чёрные лилии, представляешь! Надеюсь, что это не просто уловка, чтобы вытрясти деньги.

Тётя болтает – Мэтту, конечно, очень приятно, что она проявляет к нему дружелюбие, но там Мария уже вышла на дорогу, упустит ведь её Мэтт из-за тётиной болтовни. Пробубнив что-то под нос, он хлопает калиткой и со всех ног бежит за Марией, крича:

– Хэ-э-эй! Что, новая библиотекарша, с утра пораньше собралась на работу?

Девушка испуганно дёргается и пару минут приходит в себя после такого громкого и абсолютно неожиданного заявления прямо ей в ухо. А потом поворачивается к Мэтту и чеканит слово за словом:

– Так. Слушай меня внимательно. Ты мне не нравишься. Совсем. Не ходи за мной. Не говори со мной. Делай вид, что меня не знаешь. Мне не до дурацких шутеек, понятных тебе одному. Мне не до тебя. Оставь. Меня. В покое!

Мария срывается на крик. На щеках у неё – слёзы. Она закрывает лицо, и Мэтт замечает синяки на запястье. Падает сердце. Понятно, почему она сегодня не в духе. Как же жаль, что Мэтт никак не поймёт, что сказать, как поддерживать людей. А Марию уже трясёт от пережитого горя.

– Пожалуйста, – со всей жалостью говорит она. – Уйди. Не злись на меня. Я поняла, что понравилась тебе, но сейчас мне никто не нужен. Давай, я пойду вперёд, а ты чуть подождёшь. Не хочу ни с кем говорить. Мне тяжело, понимаешь? Только так мне ты можешь помочь – оставив меня одну. По-жа-луй-ста.

Мэтт понимает.

И это – скорее, исключение из правила.

Эмпатией парень не славится. А тут – посмотрел в глаза Марии, и вспомнилось что-то из прошлого: что-то горькое, болезненное, невыносимое. То, о чём лучше снова забыть.

Мария смотрит на него Евиными глазами. Серыми, серьёзными. Грустными. Как после их с мамой ссоры, тогда, давным-давно…

– Мама… – бормочет Мэтт, глядя, как от быстрого шага дорога уходит из-под ног.

Он, кажется, и забыл, как она выглядит. Тётя почему-то прячет её фотоальбом. Лишь одна мамина фотография – детская – висит в прихожей в белой рамочке. На этой фотографии – круглолицая девочка лет десяти с длинными, по пояс, чёрными косами и угрюмым взглядом. Она заводит руки за спину. Её белое до колен платье треплет ветер. Ноги в белых гольфах и сандаликах топчут лилии. Мэтт удивлялся, спрашивал тётю: почему его мама так поступила с цветами?

И тётя рассказала, что у них с сестрой была игра. Её придумали их родители. Кто ни разу за неделю не получит нагоняй, сможет загадать любое желание. И мама Мэтта загадала. Она растоптала любимые цветы тёти Люси. Их родители так наказали одну девочку, поощрив другую. А фотографию её маленькой победы и большого поражения для сестры повесили прямо в прихожей. Чтобы, возвращаясь из школы домой, девочки помнили, что бывает, если «вести себя плохо» и что – если «хорошо».

У Мэтта тогда при всей его природной невозмутимости волосы встали дыбом.

«Боже, тётя… Чего же ты сейчас не снимешь эту жуткую фотку?»

«Чтобы не забывать, какой она всегда была тварью, и не позволять себе её жалеть».

Сейчас размышления о причине такой вот тётиной реакции приводят Мэтта вовсе не к школе, а к дикой яблоне, что растёт на поляне, за полкилометра от дома.

Кажется, Мэтт часто играл тут с девочкой-соседкой в детстве. И яблоня сохнуть начала именно в те времена. И красную ленту, – её всё силится и силится распутать ветер – они закинули на ветви дерева тоже тогда. Стоял тёплый летний вечер, они запыхались от догонялок, и девочка – кажется, её звали Вера – сказала, что должна оставить «ниточку – как дорогу – к себе». И если когда-нибудь Мэтту будет одиноко, он всегда может прийти к ней по этой дороге.

Странно, как это Мэтт позволил Вере сделать этой «ниточкой» ленту для волос его мамы. Она заплела волосы этой лентой в последний день своей жизни. Часть ленты пропиталась её кровью. Тётя хорошо прятала эту вещь. И очень сильно ругалась, когда увидела её на дереве за домом. Очень сильно.

Мэтт думает: а почему бы не потянуться к этой ленте сейчас и не проверить, что будет? Что, развергнется гром, и Мэтт полетит в тартарары?

Не-а, всё это бред. Маленькому мальчику ещё простительны такие странные поступки – выкрасть ленту для волос матери, с которой она умерла и которая испачкана её кровью – на потеху подруге. Мэтт, конечно, странный, но не настолько. Подростки должны задумываться о рациональности своих поступков.

И вообще, цифровые часы на запястье уверяют, что Мэтт опоздал на первый урок.

Прежде чем уйти, Мэтт ещё раз окидывает взглядом одинокое безжизненное дерево. Когда он был совсем маленький, то мама читала ему возле этого дерева сказки, которые сама придумала. Сказки про её жизнь, так она говорила. Она редко была с ним нежной – но в такие минуты прижимала Мэтта к себе, гладила по голове и шептала на ушко истории: «Чтобы даже ветер не услышал». А мальчик хватался за её чёрные толстые косы, жмурил глаза и боялся, что вот-вот, и ветер унесёт это мгновение в прошлое. И не будет мамы, и не будет её диких страшных сказок, и не будет объятий.

Их и в самом деле больше нет и не будет.

Ветер всё унёс.

И сейчас яблоня мертва. Стоит одна в захолустном поле. И только алая лента, привязанная когда-то в детстве к её веткам, машет ему, зовёт: «Отпусти… Отпусти!..»

Ветер толкает Мэтта в спину, напоминая, что пора идти. Мэтт слушается, но по дороге в школу не может заглушить в ушах голос маленькой Веры из его детства: «Приходи ко мне по проложенной нами с тобой дороге. Твой город ждёт тебя, помнишь? Только так ты не будешь одинок. Поверь, только так».

«Вера, нет», – обращается он к ней мысленно.

«Почему же, Мэтт? Это ведь я спасала тебя от тоски в то лето, помнишь? Когда Евы не стало, когда семья развалилась, и тебе казалось, что ты совсем один. Без защиты… Так что ты должен слушать меня. Приходи. Приходи. Приходи…»

Голос учителя выводит Мэтта из мира раздумий. Точно, сейчас же литература.

– Митрофан, покажи своё эссе, пожалуйста.

Хихиканье одноклассника за соседней партой отчего-то лишает Мэтта способности и двигаться, и говорить. Мэтт зол на себя за это, но ничего не может поделать.

Как и положено «отшельнику класса», он школу ненавидит. Сама учёба – это, конечно, неплохо. Здорово получать новые знания – но только когда твоя голова не пухнет от домашних проблем. И как вообще его одноклассники всё успевают? И у них не безоблачная жизнь, наверное. Не то чтобы Мэтт с кем-то кроме Кира общался, но ему всё равно с трудом верится, что в жизни бывает как-то безоблачно.

В этом, конечно, что-то есть – изо дня в день в кошмарную рань двигать в то место, которое ненавидишь. Что-то мазохистичное. Но Мэтт всё же признаёт, что проблема, скорее, в нём, чем в школе. Он – нелюдимый, неуверенный, не разбирающийся в людях. Трусливый, прямо сказать. Такие качества не в почёте. Кто-то, вот, тот же Кир, находит себе тучу друзей, занятий, вот, на секцию по бейсболу записался и вроде как в литературный клуб при школьной библиотеке.

А Мэтт… Мэтт даже не может вытащить тетрадь, тыкнуть пальцем в неисписанную белую в синем клетку и сказать: «Я нихрена не сделал, расходимся».

– А он завис, Никита Владимирович, – хихикает хулиган, который нападал на Кира – при взгляде на него у Мэтта глаза наливаются кровью. – Он всегда зависает, как сломанный, никому ненужный компьютерный хлам.

Мэтту бы вскочить с места, врезать этому уроду и показать и себе, и другим, чего он стоит, так он себе тогда говорил.

Но Мэтт сидит на месте.

И молчит.

И слышит усталый голос Кира с задней парты:

– Никита Владимирович, ну вы же знаете Митю. Оставьте его в покое.

Учитель смущённо кашляет в рукав и отводит от Мэтта глаза:

– Мда… Мда… Ладно, понятно всё с тобой. Это «двойка», Митрофан.

А Кир возмущается – несмотря на то, что Мэтт его предал, оставил, бросил одного…

– Да послушайте же вы! Понимаете ведь, что когда он волнуется, то его «вырубает». Зачем вы так?

– А что ты мне предлагаешь сделать? Он никогда не выполняет домашнюю работу. Мне на это закрыть глаза?

– Да я не знаю, я учитель что ли?

– Вот именно, Кир. Ты не учитель, учитель здесь – я. И мне решать, как вести себя с учениками, не выполняющими свои прямую обязанность – домашнюю работу. Но, так и быть. Раз у тебя такой смелый и верный тебе друг, Митрофан, ты можешь придумать своё эссе на ходу, у доски. Так, давай, выходи. Тему тебе напомнить?

Тему Мэтт хорошо помнит. Но делиться сокровенными мыслями совершенно готов. Девочка, сидящая с ним за одной партой, пихает его локтём в бок:

– Ну ты что сидишь? Знаешь же, что у тебя всё получится, если откроешься. Никто не будет над тобой смеяться… – она смотрит на несдержанного на всякие остроумные шутки хулигана. – Никто не будет над тобой смеяться из умных и здравомыслящих людей.

Мэтт вздыхает… и идёт к доске. Кто-то из одноклассников даже давится от удивления. Да и сам учитель едва ли в силах это скрыть: он конечно, наклоняется над школьным журналом, но глазами будто бы кричит: «Оно что, живое? Оно умеет двигаться и… говорить?!»

Мэтт прочищает горло и смотрит на свою соседку за партой. Она улыбается.

Всё становится хорошо.

– Вы задали интересную тему для эссе, Никита Владимирович: «Кто я?» Вот только одна загвоздка: а вы-то сам можете себе ответить на этот вопрос?

В классе загорается тишина. Учитель ёрзает на стуле и прячет взгляд.

– Вам сколько, Никита Владимирович? Вы только окончили институт. Двадцать три – двадцать пять? И что – как вы думаете, можно на самом деле ответить на вопрос «Кто я?». Да откуда я знаю, кто я! И вы – откуда знаете, кто вы? Блин, и я сейчас вообще не про: «сын», «учитель», «друг детства твоей покойной сестры, который почему-то предпочёл забыть, что когда-то с тобой разговаривал вне школы». Кто вообще знает ответ на этот вопрос? Мы вот литературу тут изучаем. Стихи читаем, романы. Писателю может быть под семьдесят, но в большинстве анализов его творчества мы увидим, что так или иначе тема поиска себя прослеживается на всём его творческом пути. Я думаю, что понять ответ на вопрос, который вы задали в эссе, Никита Владимирович, можно только в последние мгновения перед смертью. Потому что вот тогда история и становится дописанной. А до тех пор… если ты сегодня добропорядочный гражданин, это не значит, что завтра жизнь не толкнёт тебя на преступление. Если ты отпетый мошенник, это не значит, что раскаяние не настигнет тебя и не заставит поменяться. Жизнь капец непредсказуемая, так почему я уже в шестнадцать лет должен знать ответ на вопрос: «Кто я?» Почему – в следующем году выбирать профессию? Ведь всё, что я до сих пор делал – это шёл по проторенной кем-то давно дорожке. А может, это и не моя дорожка?

– Ты всё сказал?

– Да, всё. Не считаю нужным лить дальше воду.

Звонок, знаменующий окончание урока, оказывается не в состоянии поднять замерший от удивления класс. Никита Владимирович с громким хлопком закрывает журнал, вычертив там не обещанную прежде «двойку», а «единицу». Но как раз-таки это, Мэтт знает, хороший знак: учителя не имеют права на такую оценку, Рим Сергеевич, директор, по секрету рассказал (Мэтту повезло, что когда-то у них с тётей Люсей был роман, и теперь Рим Сергеевич относится к парню с симпатией). Скорее всего, его просто хотят припугнуть, а позже исправить эту якобы устрашающую «единицу» на «четвёрку». Да в любом случае, самого Мэтта слабо интересуют оценки. Потом бы леща от тёти только не получить, как она узнает.

– Просто замечательно. Прямо сейчас пойдём к директору, Митрофан.

Митрофан ухмыляется. К директору – нашёл, чем его испугать! А вот от угрозы разговора с тётей уписался бы от страха.

Перед тем, как уйти вслед за учителем, Мэтт встречается взглядом с Киром. Друг в спешке отворачивается, сделав вид, что очень заинтересован разговором с одним из приятелей. И всё же теплота растекается по животу: Кир защитил его. Несмотря на то, что Мэтт сделал. Значит ли это, что Кир – тот самый друг на все времена, о котором все мечтают?..

И которого Мэтт до этого дня совсем не ценил.

Белокурая соседка по парте опять пихает локтём Мэтта и толкает к двери:

– Ну чего ты застыл? Пошли уже.

– Ой, а ты тоже пойдёшь?

– Конечно, я пойду. Это же мой отец!

– Ну и странные ты вопросы задаёшь, – удивляется Никита Владимирович. Пока они добираются до кабинета директора через многочисленные лестничные пролёты и коридоры, Мэтт рассматривает учителя. Н-да. И это тот человек, которого Мэтт обожал в детстве. И, кажется, которого любила его сестра. Стал стереотипным скучным педагогом. А ведь Мэтт помнит, что учитель – это для него не просто способ заработка, а призвание. Он мечтал быть не таким, как все. Быть лучше, быть интереснее.

А теперь он ещё зануднее.

«Странно, – думает про себя Мэтт. – Дети и подростки полны светлых мечтаний. Они уверены, что, повзрослев, сделают мир лучше. Что с ними происходит после двадцати, куда катятся их мечты? Никогда ещё не видел человека, который прожил четверть века, а не разуверился в себе, в мире и в своих силах. Мы все ругаем школу – а что там, за стенами школы, что превращает людей в безликий фарш? И что делать мне – который раньше времени осознал, что его ждёт?.. Мне некуда бежать».

Мэтт оглядывает бесконечный коридор. Бежевые стены, кажется, вот-вот сомкнутся и выжмут из людей все соки. Правда, и за окном нет спасения. Там – чуткий северный ветер услышит в твоих мыслях все потаённые страхи и обрушит их против тебя.

Мэтт ёжится. Кажется, северный ветер пробрался в голову и сеет там сомнения с большим энтузиазмом, чем обычно.

Никита Владимирович замирает перед директорской дверью и как-то странно смотрит на Мэтта: со стыдом что ли?

– Митрофан, извини, но это для твоего же блага, – процеживает он и поворачивает ручку двери.

«Извини, но это для твоего же блага». Какое чудное и, главное, универсальное средство снять с себя ответственность. Работает всегда. Так говорил отец, когда избивал его кожаным ремнём за невинную детскую шалость. Так любила повторять мама, когда…

Когда…

Мэтт ловит себя на том, что, стоя прямо перед дядей Римом, расцарапывает руку до крови.

– Извините, – бормочет он и прячет раненную руку за спину.

Дядя Рим – в чёрном деловом костюме с иголочки – встаёт из-за рабочего стола и медленно шагает по комнате. Лакированные ботинки цокают по безвкусному линолеуму. Мэтт смотрит на дядю Рима и не понимает: что этот крутой деловой мужчина забыл в «Горьком»? Кажется, даже директорский кабинет, словно монстр, пережравший добычи, готов с радостью избавить себя от присутствия дяди Рима: протекающий потолок, обшарпанные стены, старые, советские стеллажи и тот же дурацкий стол с шатающимися ножками – это не из его мира. Он заслуживает большего.

Дядя Рим говорил, что у школы, мягко говоря, скромное финансирование. И всё же ему удавалось поддерживать её в хорошем состоянии, даже сделать косметический ремонт, поменять мебель.

Везде, кроме своего кабинета. Даже окна в нём – советские ещё, с деревянными рамами.

После пары кружков дядя Рим – вернее, сейчас он Рим Сергеевич – замирает напротив Никиты Владимировича. Учитель литературы кажется маленьким, провинившимся мальчиком, боящимся посмотреть своему родителю в глаза.

И Никита Владимирович не смотрит. Тихо говорит:

– Поведение Митрофана неприемлемо.

Мэтт слышит позади себя хихиканье Евгении.

– Так, – со спокойствием сытого кота реагирует Рим Сергеевич. – В чём заключается это самое «неприемлемое поведение»?

– Не делает домашнюю работу. Настраивает класс против учителя.

Рим Сергеевич приподнимает бровь:

– Настраивает класс против учителя? Интересно, любопытно. Необычно.

– Что, простите?

– Ну, Никита Владимирович, разве это не удивительно: мальчик, который и двух слов (прости меня, Митрофан) не может связать в разговоре с малознакомыми людьми, людьми, которым он не доверяет… этот самый мальчик вдруг взял и настроил целый класс против учителя? Как ему это удалось, по-вашему?

– Я… я не знаю, Рим Сергеевич. У меня урок начался. Проведите, пожалуйста, с мальчиком воспитательную беседу.

Директор испытующе глядит на учителя. Почему-то тот покраснел. Мэтту кажется, что он не совсем понимает контекст разговора.

– Хорошо, Никита Владимирович. Можете идти, а я сделаю всё возможное, чтобы ваш ученик больше не мешал вам «проливать свет в массы». Так, Никита Владимирович?

– Да… так. До свидания.

Учитель громко хлопает дверью. Евгения говорит Мэтту на ухо:

– Тебе явно повезло больше, чем этому Никите Владимировичу. Папа на твоей стороне. Интересно, откуда у него такая неприязнь к нашему милому «учичелке»?

– Как-то это всё непонятно, – отвечает ей Мэтт. Директор реагирует мгновенно:

– Что непонятного-то, Митрофан? Все учителя в курсе об особенностях твоей психики – не обижайся. А этого я лично предупреждал тысячу раз. У него к тебе какая-то личная неприязнь, а это просто неприемлемо – ты же его ученик, в конце концов!

– Всё нормально с моей психикой, – бурчит под нос Мэтт. В глазах застывают слёзы.

– Извини, некорректно выразился… Я просто хочу сказать, что после всего, что ты пережил, после всего, что ты видел, повседневные неприятности вроде взбучки от учителя могут быть для тебя непосильны. Мне очень жаль, что Люда отказывается признавать, что тебе нужна помощь, да и тебя настраивает, что тебе можно жить, как жил. Нельзя, Мить. Я же вижу. Тебе тяжело. Да, я мог бы позвонить в опеку и сказать, что Люда пренебрегает твои здоровьем, но…

– Не надо!

– Вот видишь. Знаю, что сделаю только хуже. Но прошу тебя послушать мой совет: на днях я взял в штат психолога. Хорошего психолога…

– Не как тот алкоголик?

– Нет, она хороший специалист. Мы вместе получали педагогическое образование. Только она была на пару курсов младше, но мы неплохо друг друга знали. Так вот, Митенька, сходи к ней. Обсуди то, что у тебя на душе. Я понимаю, что как человек со стороны она поможет тебе лучше, чем я – я ведь уже пытался, и ничего не вышло. Верю, она справится. Ну, Мить, ты послушаешь меня в этот раз?..

Во-первых, Мэтту нестерпимо режет слух это навязчивое: «Мить»/«Митрофан».

Во-вторых, он не доверяет психологам. В прошлый раз всё закончилось тем, что о его секретах узнала вся школа, и это точно не поспособствовало его укреплению в школьном сообществе.

В-третьих, зачем ему психолог, если у него есть Ева? Тоже выслушает и поддержит. К тому же она надёжнее. Точно никому не проболтается. По объективным причинам.

В-четвёртых, Мэтт в принципе не особо доверяет людям. Особенно живым.

– Будь мягче, Мэтт, – подсказывает Евгения. – Папе нужно думать, что он делает всё, что в его силах, чтобы помочь тебе, только и всего… У меня хороший папа, правда? Хороший и заботливый.

– Правда, – Мэтт улыбается уголком губ.

– Если честно, я был готов к тому, что ты откажешься, но я так рад, что ошибся, – Рим Сергеевич сияет. Возвращается за рабочий стол, достаёт из скрипучего шкафчика расписание психолога: – Вот, с трёх до пяти свободна.

Мэтт прикусывает язык. Получилось совсем не то, что хотел. И зачем Евгения пошла с ним? Только путает.

– Как раз в это время у меня литературный кружок. Я не смогу сегодня.

– Ты начал ходить в литературный кружок?.. И что же… общаешься со сверстниками?

– Мне нравится просто сидеть и слушать их обсуждение. Что в этом плохого?

– Да я удивился. Раньше ты держался в стороне от всего этого. Почему я не видел твоё имя в списках?

– Потому что Никита Владимирович не считает меня участником кружка. А я себя считаю, и, знаете, мне этого хватает.

– Что?.. Он уже давно давит на тебя? Почему ты молчал?

Знать бы самому ответ. Может, потому что помнил, как они весело играли, когда он приходил в гости к Еве? Или потому, что Ева его любила?..

– Пойду я. Можно?

Рим Сергеевич любезно прощается и принимается разбирать кипу бумаг, Мэтт одной ногой – за порогом, и тут Евгения кричит ему в ухо:

– Ты забыл про меня рассказать! Ты обещал!

– Я не могу.

Стыд паразитом лезет во все его мысли. Ни обдумать как следует сцену с Никитой Владимировичем, ни решить, возвращаться ли дальше на уроки или снова притвориться больным или просто сбежать?

Ведь он, и правда, обещал.

Зная, что обещание своё не сможет сдержать.

Мэтт заворачивает за угол – в место, смыслом существования которого является содержание растений. Вообще Мэтт ненавидит всю эту зелень, но за ней можно легко спрятаться.

И никто не заметит, что ты разговариваешь с пустотой.

– Прости, – говорит Мэтт.

– Я сейчас умерла во второй раз, ты знаешь это?

Евгения топает ногами.

– Почему ты пообещал то, что не собирался выполнять?

Евгения бьёт по себе кулаками.

– Я ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя!

И с Мэттом происходит то, что он и сам ненавидит в себе больше всего… Он так долго держался, целый месяц ему удавалось этого не допустить.

А теперь Мэтт плачет. И слава богу пока этого никто, кроме призрака, не видит.

– Я знаю, я тоже, – надрывающимся голосом выдаёт Мэтт и прячет лицо ладонями. Тупые слёзы, тупой Мэтт, слабый, полудохлый придурок. Опять показал свою слабость, опять, идиот! Надо наказать себя… надо обязательно наказать себя. Мэтт достоин унижения. Мэтт слабый, Мэтт плохой.

Даже злой на него призрак соседки по парте из детства пытается его остановить.

Мэтт открывает дверь в класс. Учительница математики прерывает рассказ о построении графика квадратичной функции и глядит на него квадратными глазами.

Внутри себя Мэтт ликует. Мгновения назад он боялся, как страшный сон, что его застанут опять в слезах. А теперь, во всей своей красе, он сам пришёл показаться. Среди лиц одноклассников он выискивает Кира.

– Мить… – бормочет он. – Что с тобой происходит?..

Часть ребят весело гогочет и тычет пальцем в «прокажённого слезами», самое лестное, приговаривая, что он «как баба». Пф, идиоты, как будто быть «бабой» – грех… Часть ребят застывает в недоумении, а часть – смотрит с жалостью. Один Кир порывается подойти к нему, но Мэтт его останавливает:

– Да не нужно, Кир. Садись. Знаете, что я хочу сказать? Что меня достала эта тема со слезами. Если мне грустно, я плачу. Я не могу сдержаться. И это в ваших глазах делает меня слабаком. И в моих тоже. Я, может, и слабак. Одно не пойму: почему вы орёте мне это с каждого угла?

– Да никому ты нахрен не нужен, – выкрикивают из класса. – Реви, сколько влезет, всем по-барабану.

– Вали отсюда, нам тут тему важную объясняют вообще-то.

– Да не, хрень полная, но интереснее, чем он.

– Ну, а мне кажется, он в чём-то прав…

– Воробьёва, ты вообще из-за каждой «четвёрки» в истерику впадаешь, молчала бы.

– Ну а если мне плохо из-за этого, что я могу ещё сделать?

– Да реви сколько влезет, только в тряпочку.

– Но почему? Я делаю что-то неправильное? У тебя жопа отвалится, если ты увидишь слёзы?

– Да все вы, тёлки, такие. Рёвы. Мужики – нормальные. А этот – «Митрофанушка» – недомужик.

В спор вмешивается Кир. Красный от возмущения, он бьёт рукой по столу, привлекая всеобщее внимание:

– И это тебе решать, кто «настоящий мужик»?! Тому, кто лупит младшеклассников?

– И таких слабаков, как ты, урод. Рот свой закрой.

– Свои приказы, знаешь, куда засунь!.. А вы, – он обращается к учительнице, – вы смотрите, как Митю травят, каждый день смотрите, и ничего не делаете. Вам всё равно! Даже сейчас, блин, в вашем классе.

– Мальчик сам любит привлечь к себе внимание, – ровным голосом отвечает учительница, будто ничего такого и не происходит. – Как ставит себя в коллективе, так с ним себя и ведут. Это его проблемы, не маленький. За «няньканье» мне никто не заплатит.

– А разве вы не должны нас учить таким штукам как любовь, добро и понимание?

Учительница протяжно вздыхает и что-то выводит в журнале.

– У вас по «двойке». И у тебя, и у Мити. Куда идти, вы знаете.

– Нахер, – подыгрывает кто-то из одноклассников.

– К директору, – учительница едва прячет ухмылку. – Сами дойдёте, или и тут вас проконтролировать, чтобы ерунду не учудили?

Мэтт останавливает послушавшегося Кира, потянув его за рукав пиджака.

– Не пойдём. Я только что оттуда. Ничего нового мне не скажут. Хотите – убейте меня что ли?

Учительница хмурит брови.

– Митрофан. Вызову опекуншу на разговор.

«О-о-о, эта старая грымза любит на досуге перемывать косточки ученикам во время чаепития с родителями», – думает Мэтт, а вслух говорит:

– Мне всё равно. Это вы тут – плохой человек, а не я. Потому что вы – равнодушная и расчетливая. До свидания.

Она кричит ему вслед всякое. А Мэтт хватает Кира за руку и бежит. Подальше от криков, подальше от давления, подальше от призрака, подальше от школы и от нервного срыва. Туда, где стоит мёртвая яблоня, туда, где в пять лет мама читала ему сказки, туда, где колышется на ветру алая лента, испачканная её кровью. Кир не отпускает его руки. На лице – ужас, но руки не отпускает. Это даёт Мэтту сил бежать быстрее. Колючий ветер бьёт их по лицам и чуть-чуть – по самооценке, но они всё равно бегут.

– Ты простил меня, – кричит Мэтт.

– Неа, – кричит Кир. – Но ты всё равно мой друг.

Кир. Отличник Кир. Тот, кого всем ставят в пример. Дружит с изгоем. Несмотря на шутки. Несмотря на то, что хулиганы его самого за это травят. Несмотря на то, что Мэтт бросил его в беде.

Кир – ненормальный. И, кажется, не понимает себе цену. Лучшее, что Мэтт мог бы для него сделать – это отдалиться от него, не портить его жизнь своими проблемами. Но он знает, что Кир всё равно придёт к нему. И опять напомнит, что он – его друг.

И Мэтту станет очень стыдно.

У Кира рыжие волосы и веснушки. Он – это бабье лето. Принц из девчачьих снов в белой рубашке и чёрных джинсах. Не призрак, застрявший в мире живых, как Мэтт. Настоящий, живой человек. Любящий людей. Любящий себя. Любящий мир.

Ему можно доверять.

И Мэтт приводит его к мёртвому дереву, на ветвях которого повязана алая лента. Он чувствует, что время пришло. Северный ветер бьёт по лицу, рукам и животу. Вместо солнца, укатившего в преисподнюю, жизнь освещает Кир. Руки Мэтта дрожат, а уши не слышат настойчивых требований друга объяснить, «что тут за хрень происходит».

Мэтт тянется за алой лентой, а она тянется к нему.

Материнский шёпот, её сердитый взгляд, крик, полный ужаса, боль от её рук. В угол забиться, спрятаться, перестать существовать. Лишь бы мимо прошла, лишь бы больше не тронула. «Мамочка, я люблю тебя, но боюсь сильнее, чем люблю». Злые мамины сказки про двух сестёр-близняшек. Одна убила другую. Но та, на ком вина, душой чиста. Снова крик, снова боль от её ногтей, которые вонзила в кожу. Почему ей нравится причинять боль? Так и должно быть?..

«У меня – самая лучшая на свете мамочка», – заставили в садике выучить с такой вот строчкой наивный детский стишок. Заставили лгать и целовать её в щёку, потому что так надо. Потому что дети должны любить своих родителей. И неважно, что родители их не любят.

Любовь – это проклятие. Любовь – это отрава. Нельзя доверять, нельзя надеяться. Лучше не быть, никогда не рождаться. «Кто вас просил производить меня на свет?

Не я, долг не за мной. Это ваше решение, ваше. Почему я должен за него отвечать? Это несправедливо. Это мерзко.

Во мне клокочет гнев. Обида. Жажда отмщения».

Ворох воспоминаний давит на голову. Они всегда тут были, просто прятались. Истина станет явью. Истина станет явью… Нужно время. Немного времени, немного подготовки. Они застанут, когда не будешь ждать. Они исправят предначертанное будущее.

* * *

Одна из маминых страшных сказок

Крик из пустоты

Мы с сестрой – близнецы. Ирина и я. И у нас нет дома, родителей и смысла существования. Нам навеки четырнадцать, светлые волосы «под мальчика» никогда не отрастут, и мы прокляты быть вместе остаток времени, отведённый мирозданию. У нас нет другой компании, как одна другой, мы смертельно устали друг от друга, но во второй раз мы не можем умереть.