Читать книгу Листает ветер рукопись мою - Лариса Миронова - Страница 5

Сны – не набор пустячных слов,

они – грядущей жизни откровенья,

ведь так Макробий толкует

Сципионов сон.

А вот и сон мой вещий:

мне шел всего двадцатый год,

тогда Амур любовную с нас дань берет,

и вот я сплю, хмельной, так крепко,

как будто бы попал я в мир иной.

Сон сбылся, но не сразу,

и вот хочу я вспомнить этот сон.

Итак, «Роман о Розе», я так его назвал,

любви искусство там найдете,

когда всё до конца прочтёте.

Любимую зову я Розой,

достойней всех других она,

молюся нынче не дыша,

чтобы прочла всё не спеша

моя прелестная душа.

Лет пять, иль более, назад

во сне увидел я тот сад,

был май, и солнышко светило,

и голых не было кустов.

Оно в меня-то и вселило такую страсть,

что негде взять достойного сравненья,

так обойдусь уже без слов.

Итак, мои мученья начинались,

когда деревья в листья облачались,

ну и земля, забыв свой бледный вид,

росой как яхонтом блестит,

вся в новом пышном оперенье.

И птицы, что молчат всегда,

когда приходят холода,

воспряли после стужи,

и в майском небе хоровод их кружит.

Выводит трели соловей, и жаворонок

так резвится, что мысли о большой

любви просто не могут не случиться.

Ну вот, во сне мне показалось,

что всё любовью взволновалось

в тот восхитительный сезон,

да будет длиться вечно он!

Но снится мне, что я проснулся,

надел рубашку и обулся, а, вымыв руки,

встрепенулся, что надобно рукав подшить,

чтобы ловчее птиц ловить, и вот, душою

всей ликуя, к реке во сне моём бегу я.

Бежит стремительно вода с вершин

соседнего холма, чиста, как будто

из колодца, в не столь глубоком

русле вьётся почти как Сена,

но широк её сверкающий поток,

а камушков на дне так много,

как если б то была Молога.

Умылся я водой прозрачной

(и стал уж не такой невзрачный),

а под ней я вновь увидел сто камней…

На берега легли луга, а на лугах уже стада,

и утро свежестью дышало, и всё любовь мне

обещало. Я по траве пошел густой, босой,

хмельной и холостой. Итак, покинута юдоль,

и я близ речки иду вдоль, вперед я смело

устремился, поскольку виду удивился

большого сада за стеной, весьма высокой

и резной. На ней портреты, вдоль и вверх,

и приведу я вам пример, по памяти всё передам,

что на стене той видел сам. Слепая Злоба на

картине с отвратной Кляузой дружна

(зачем она вообще нужна?). Добыча бешеных

страстей, она страшнее ста чертей! Ну а лицо,

противней нет, таких уродов видел свет? Оно

морщинами искажено без никаких примет, и

нос короткий сильно вздёрнут, какой лихой

кордебалет! А рядом, слева, Вероломство,

за ним идёт Низкопоклонство, так глуп его

бесстыжий взгляд, злословит обо всех подряд.

Стяжательство ничто не успокоит, пока чужого

не присвоит, и страсть так эта велика,

что выкует ростовщика, иль человека вором

быть принудит, иль так, иль этак, но погубит,

уж суждено в петле висеть и смертным страхом

пропотеть, раз уж попался к бабе в сеть.

А вот ещё один мираж, простите, это персонаж,

пардон, Скупой Мегеры, худой и грязной выше

всякой меры. Я думал – тётушка мертва иль

только случаем жива, одним лишь хлебом

кислым, так кожа вся на ней обвисла.

И платье драное на ней, найти попробуйте

страшней, и всё в отрепьях, словно в драке его

отняли у собаки. А рядом гардероб висит —

дрянно, немодно, в спешке сшит.

Пальто, конечно, не из белки, само собой,

что без отделки, внутри овчины черный мех,

на нем мы видим сто прорех. И кошелек зажат

в руке, так жадно прячет в кулаке,

что невозможно вынуть стало монетки даже.

Не стоит думать нам о ней, вот дальше Зависть,

всех грустней, не засмеётся никогда, пока к вам

не придет беда. Вот тут она над честным

посмеется, сто раз при встрече улыбнется,

вашим несчастьем насладится и будет, как дитя,

резвиться. А если кто-нибудь в чести, что смог

за храбрость обрести, или умом силен сверх

всякой меры, тому не спрятаться от стервы,

трепать готова богу нервы, зачем талант он дал

другим, невинна будто херувим. Но заплатить

за кровь чужую, которою упилась всласть,

не пощадив ни друга и ни мать,

она должна божественным отмщеньем

быть полной злобного кипенья,

пока не выгорит нутро дотла,

и от неё останется лишь языка игла.

Когда людей прекрасных видит, за красоту их

ненавидит, косит глаза, не смотрит разом, всегда

одним шпионит глазом. От Зависти недалеко

Печаль страдала глубоко, превосходя даже

Скупую худобой, ну, взять бы, улыбнуться,

так нет, ни боже мой! И нет совсем на ней лица,

замучилась до самого конца – и, вероятно, себя

помучить ей занятно, в скорбях душа её лежит,

и очень этим дорожит. Она давно разорена и

даже кос не сберегла, повырвала их беспощадно,

скандаля денно и площадно. Невыносимо

человеку такую видеть вот калеку, ей, видно,

в радость лишь погибель, скорей сойти бы ей

в могилу. Чтоб вечно быть ей огорченной,

тщедушной, бледной и смущенной, в душе

теснит она обиды, такие, знать, на жизнь имеет

виды. За ней плетется бабка Старость,

ей хромота в удел досталась, и ковыляет,

чуть жива, и дышит уж едва-едва. Румянец щёк

давно угас, поблек когда-то синий глаз, оглохли

уши, нет зубов, ну и потерян счет годов. Никто

не знает никогда, куда тайком бегут года. Лишь

мысль появится на свет, её уж рядом близко нет.

Несётся время без оглядки, как будто мы играем

в прятки, и нет такого знатока, чтоб обратить

назад века, как не вернуть к истокам реки, чем

дознались ещё греки. Всё на своём пути сметая,

несется время, улетая в края иные, руша всё, что

здесь живёт, потомок прах лишь обретёт. Отцов

состарит и друзей, врагов, глупцов и королей,

и нас, конечно, не забудет, тоску и страх оно

разбудит, и мысль родит, что тленен мир, и

потому – садись за пир, пока живой, веселый,

молодой. Смотрю, кто по соседству сел

примерно, признал я Ханжество наверно, с

душком ведь этот персонаж: едва лишь спать

приляжет страж, то проповедь случится

непременно, однако всё наоборот, чем в жизни

сокровенной. Тихоней выставит себя, делишко

злое своротя, благочестивой недотрогой,

ведущей образ жизни строгий, а сам, конечно

же, в тот час мечтает о вреде для вас. И с виду

искренний ханжа, в поступках просто свят, ну а

в душе вот этот брат лелеет помыслы о худе, и с

исполненьем ждать не будет, а так портрет хоть

как хорош, на сто процентов с правдой схож!

В одежде скромной, редко веселится, на теле

носит власяницу, в руках всегда молитвослов,

иль толкователь вещих снов. Его страдание

искусно, а сердце зло и очень гнусно, почёт ему

необходим, но в рай врата закрыты им.

Ханжа получит на харчи, тогда его ищи-свищи,

но в Раю Божьем не ищите: сей вход всегда у

них тщеславие крадет. Портретов тех унылый

строй, конечно, замкнут Нищетой. В карманах

не звенит монета, и тело нечем ей прикрыть,

смогла в котомке сохранить она лишь ветхие

халаты, да и на них одни заплаты. Так и ползет

она нагой, как червь презренный под ногой. И

от людей она бежит, ведь голый вид её смешит,

не любит бедность наш народ, он презирает

этот род. Но рок над ней уже висит: бедняк

не будет пищей сыт, не будет также он одет,

любовью тёплою согрет.

Я долго простоял на месте, и ноги превратились

в тесто, они ж на фоне голубом смотрели

на меня притом. Чему стена эта служила?

Она пределы положила случайным людям,

чтобы не шли, куда их вовсе не звали. Меж тем

в саду пел птичий хор, и был такой для них

простор, что дал приют бы многим птицам,

могли б с комфортом расселиться по саду

за стеной, не тесно было б ни одной.

Так сладко в этих небесах звучали птичьи

голоса, и лучших в мире не водилось,

сколько бы их не гнездилось, в лесах

французских этих птах! Одна мечта в душе

жила, меня томила и звала, и благодарно

было б сердце, когда бы мне открыли дверцу

или хотя бы тайный ход, что в сей чудесный сад

ведет. Так, птичьим хором очарован, я возмечтал

душою снова попасть в этот чудесный край,

меня хоть чем ты забавляй, и даже золотые горы

не променяю я на птичьи разговоры.

И вот, у звуков сих в плену (подумалось: а

вдруг уснул?) и, подпирая плечом стену, в душе

замыслил я измену: какую хитрость мне найти,

чтобы блаженство обрести? Да вот несчастье,

никак в тот сад не смог попасть я: лазейки,

норы, дыры, щели, их всех давно забить сумели,

видать, немало таких вот доставило им рой

хлопот. В большой растерянности я, душою

искренне скорбя, в уме всё быстро вспоминая,

у бога помощи прося, и так закончивши обход,

я вдруг стою у дверцы тайной, едва заметны

очертанья, так крошечна и так узка, а кость

моя всё же тонка, но вижу вдруг на ней замок.

Какой в нем прок, подумал я, но постучался,

страх тая. И дверца эта вдруг открылась, и

сердце радостно забилось, едва не разломив

мне грудь, и в дверцу я себя успел воткнуть,

когда девица появилась, так благородна, так

юна, и миловидна, и нежна, что я сказал:

«Ты как сама весна!» Я крикнул деве громко:

«Будь!», хотя она куда-нибудь и не спешила

скрыться иль просто удалиться. Я вдруг

подумал, что она, вниманием ко мне полна,

хорошенький свой глазик положила. Как же не

положить ей глаз, когда пред ней стоит сей Аз?

На ней корона, вся витая, сияет золотом волос,

и шапочка на них из роз, как я потом узнал,

народ венком её прозвал. Лицо – кровь

с молоком и бровь дугой, нигде не видел я такой,

и веет аромат от ней со всех земли полей.

А как прекрасен без прикрас разрез её

волшебных глаз! Я хорошо их разглядел, ища

в зрачках сих свой удел. Её так строен силуэт,

пропорций лучших в мире нет, гладка

и грациозна шея, клянусь, не видел я длиннее!

И видел я у ней вещицу, что веселит всегда

девицу: держала зеркальце она, чтоб

наслаждаться, удивляться,

а также удостоверяться, что чудо девка хороша,

и всяк лежит-то к ней душа. А чтобы ручки были

белы и ни за что не загорелы, перчатки тонкие

на ней, что снега белого белей, и кофта геттского

сукна, с тесёмкою по краю, зелена.

Одета будто на парад, такой прелестнейший

наряд для тех, кто в играх дни проводит все

подряд и не скучает, работы у неё нет даже

в мае. Живет, труда совсем не зная, что твоя

птичка заводная. И вот она передо мной,

образчик прелести чумной. Сказав «мерси»

и расспросив, а я ведь тоже не спесив, как имя

ей, пренебреженья я не увидел даже тени,

как раз наоборот, её ответ был очень прост:

«Меня назвали Сан-Суси, ты о чем хочешь

Попроси, я всё всегда исполню, и мне ничто

не лень». «И так проходит каждый день?» —

спросил я удивленно. Она, сказав

непринужденно, что косы лишь плетет с утра,

затем, пока не выгонит жара, гуляет в садике

одна; так, да, проходит целый день, какая может

быть тут лень? Гордясь хозяином своим,

что сад здесь этот насадил, трудясь, один совсем,

как перст, и сам теперь следит за ним, а не

сидит, как старый пень, или на выслуге царь-перс.

Когда сад вырос, он оградой замкнул его от

злого взгляда, на зубчатой глухой стене фигуры

есть, они одне сюда не могут въехать иль войти,

чтоб в играх счастие найти. Мой господин —

великий Репозан, но лишь когда лепешек

воз роздан. Да, лишь когда труды закончит он,

об этом, верно, знает Руссильон. Сюда приходит

он всегда, чтоб слушать пьяного весной дрозда.

Когда же он резвится, то и народ всяк веселится

в чудесном сем саду (теперь уж точно я сюда не

раз зайду). Ему всегда бывает лестно,

что мест красивей неизвестно.

Когда окончен был рассказ, я, протеревши

правый глаз, сказал: «Наверное, у вас так всё

приветливо вокруг, раз ваш законный милый

друг месье Де Репозан, блистательных особ

собрав, покажет свою свиту, чтоб мог я ею

восхититься, дивяся виду, когда в ней всякий

столь красив, и даже вовсе не спесив!»

Но больше слов я не нашел и молча дальше

я пошел… Да, правда, вижу – сад цветущий,

но раз хозяйкою допущен, то за высокою стеной

нашел я прямо рай земной. Зачем слова?

Воображение богато, но и оно тут бедновато,

чтоб в красках передать сей рай, как ты

его ни представляй. Здесь ласточки легки как

стрелы, и всюду слышен птичий звон, он так

силен, я знаю, что без труда заглушит попугая.

Так ими поглощенный, я ликовал, и, увлеченный

виденьем славным, всё забыл, и даже очень

счастлив был. За столь бесценную услугу

благодарю свою подругу, что в кущи райские

ввела и так добра ко мне была, её в стихах

превозношу, что было после, расскажу, чтоб

увидать из глазу в глаз того, кто сад

этот отдаст в моё именье хоть на час.

(Я после опишу сей сад, животных полный

вертоград!) Итак, я здесь безмерно рад: справляя

службу куртуазно, поют здесь птицы очень

разно, вот тут уверен я почти, что ноты не у всех

в чести. Тут лэ любовные звучат, поёт их птиц

большой отряд, одни на низких нотах шпарят,

другие, меж собой базаря, берут высокие тона.

Так набежавшая волна мне звуком сердце

освежила и от хлопот земных отмыла

без мыла, щетки и ерша, ну до чего вся жизнь

здесь хороша! Однако где же Репозан?

Хоть глазом глянуть, всё отдам,

на самом деле, что из себя он представлял,

мужчина этот бонвиван. «Ага, да вот он, вот

смешит! – кричит мне громко Сан-Суси, —

Иди на запах, поспеши! Какой? Ой-ёй…

Да боже ж мой, ну ты совсем, дружок, простой!

Укропа с тёртой мятой! Болван такой! Ты что-то

там ещё сказал? Получишь пинка в зад!»

Тут ринулся я в сад, сгорая любопытством,

сжимая свой оскал. Плутал недолго, но сперва

я услыхал камланье птах, и лишь потом я вдруг

узнал того, кого я здесь искал, и тут меня совсем

объял большой безумный ах. Как ослепительны

казались те существа, что там встречались!

Руками взявшись, тот народ составил дружный

хоровод, и Радость их была солисткой, народной

истинно артисткой. Так Радость пела, и покой

с тем пением вливался в мой настрой.

И Радость, весело вертя хвостом (была она в

обличье непростом), кружилась быстро в танце

том, и круг был ею весь влеком.

Фигуры в нем изображала и ритмы ножкой

отбивала, притопом лёгких башмачков, порядок

был у них таков. Однако что же музыканты,

флейтисты, также оркестранты, жонглер и

менестрель, что голосом выводит звучно трель?

Так весело они поют и не считают здесь минут.

А в чем задача господина? Следить за круга

серединой и выдвигать попарно дам, и тут их

делят дам-не дам, поелику он любовался

сам; в прическе каждый завиток сидит

как влитый, видать, на суперпенку витый,

нелепого наряда нет, всё ладно, и покрой, и цвет.

Так грациозно танцевали, то разбегались, то

встречали друг друга, радостно смеясь,

соприкасались и, кружась, друг друга

искренно лобзали, но снова скоро убегали.

Да, эта юность столь резва, что закружилась

голова, мне был бы труден этот трюк – вдруг

встать в тот круг как друг. Я взглядом

встретился с одной, навскидку просто вамп,

сказать могу, однако, вам, что Куртуазностью

зовут прекраснейшую даму. Так расторопна,

так добра, ну и походка от бедра, когда

взмахнет она ногой, или рукой, точно не знаю.

(Да как мне знать, коль дело было в разгар

мая?) Она, любезно так воркуя: «Чем быть могу

полезна вам? Всё дам, не дам лишь поцелуя.

К тому ж, настал и ваш черед вступить в наш

общий хоровод, ваше лицо и платье – всё

красиво», – сказавши это неспесиво,

берет меня прям за рукав. А я, ни слова не

сказав, нисколько не смутился, взял да и встал,

хотя совсем не замышлял, однако смелости

хватило. Вообще-то это очень мило, что доброй

дамой приглашен. Так, хороводом окружен, я

рассмотреть могу свободно кого угодно,

танцоров тех со всех концов: наряды, выправку,

лицо и чем садятся на крыльцо. Отчет даю, на

том стою: наш Репозан и прям, и строен, высок,

собой прекрасен, самой Природой избран он, в

любой компании Пан – он. Его фигура без

изъяна, лицо кругло, в меру румяно, в его

сияющих глазах лазурь, что в майских небесах,

и волосы бегут волной, блестит оттенок золотой.

В плечах сажень косая есть – чтоб мне ни

встать, ни сесть, но гибкий пояс говорит, что

рыцарь сей мышцу имеет, как гранит, сказали б

вы о нём – герой! Так доблестно хорош

собой. А уж какой он кавалер! На свете нет

лучше манер. Наряд богат и ловко сшит, на

платье из парчи фигуры птиц, а на ногах

простые туфли на шнурках, не сапоги и не

сандальи, короче, вы б его узнали.

На голове венок из роз, он смотрится, что твой

Христос. Но кто же так его любил, что венчик

сей ему столь мил? Певица Радость, да, она

всегда быть спутницей горда. Веселым танцем

увлечен, за руку крепко держит он прекрасную

девицу, ну как ей можно оступиться?

Её лица румяный тон был словно розовый бутон,

а кожа до того тонка, что не удержит и щипка,

сразу синяк, и ох, и ах, и ты остался на бобах.

Нос, видно, вылепил сам бог, а ротик целовать

бы мог без устали любого, (ну, это нам как раз

не ново), белесый волос был густой, блестел на

нём шнурок простой. На шляпке шелк, вот где

отделка, да как рисунок вышит мелко! И платье

золотой тесьмой расшито щедро дорогой, на

платье господина точно такая же картина!

Да, бог любви был в хороводе, в его капризах,

как в погоде, нам ничего не угадать, стреляет

всегда метко, чтоб попасть, и вряд ли сей каприз

кто-то исправит – он лично всеми правит.

В служанку даму превратит, заносчивость ей

воспретит, он против всех порядков света

сеньора сделает валетом. Но сам он выглядит

как дож и на виллана не похож.

Боюсь, не описать мне четко плащ Амура,

в таком и леший не смотрелся б хмуро,

он был сплетен из стебельков

различных полевых цветков:

и чисто белые цветки, и голубые васильки,

рисунок так замысловат, что будто вышит целый

сад. И к водопою шли попарно и мелкий зверь

и леопарды. Орнамент, что их окружал, сюжет

единый содержал: весьма чудеснейшие птицы,

а с ними молодые львицы, эмблемы, ромбы

тоже есть, ну как такое можно сплесть!

Амура шапка источает такой прекрасный

аромат, что полон им чудесный сад, и соловьи

над ним кружатся, и детки их спать не ложатся

вечерней позднею порой, хотя пора лететь

домой. Спустился и Амур тут, наконец,

он появился в сонме птиц, как их отец.

А рядом с ним Нежнейший Взор, но смотрит он

всегда в упор, пока упор не упадет, прекрасный

юноша поёт. В руке, однако, он держал два

тюркских лука, но мешал тот груз его движенью,

он мог лишь наблюдать круженье. Один был

старый лук и крут, почти совсем уже погнут,

зато изящен лук другой, из древесины молодой,

он отлично отшлифован, и вдоль как будто

разрисован фигурками Прекрасных Дам и

кавалеров по пятам. Всего десяток стрел

в наборе, не говорим мы здесь о вздоре —

лишь половина в оперенье золотом,

всё складно так лежало, остро, что твоё жало.

Те стрелы всякого б достали, пока они внутри,

и жертвы сильно бы страдали, но не металл бы

их замучил, Краса, и как на это смотрят Небеса?

Но хоть она и лучше всех, её успех не длится

век. Куда как чаще успех имеет настоящий её

сестричка, Простота, всегда мила, ко всем добра.

Была и третья здесь сестра, ей храбрость добавляет

ценность, зовут девицу Откровенность,

что с Куртуазностью в ладах,

скажу я вам – и ох и ах легко ей удаются, с

Компанией такие хорошо ведутся. Недалеко

летят их стрелы, есть и у них свои пределы, но

если кто-то под рукой, он тут же станет сам не

свой. А пятую прозвали Милый Вид, опасности

он не таит, да вот и он способен поранить ту

особу. Как скверны те другие пять! Врагу бы их

не пожелать! И первая из них – Гордыня, вид

отвратительный второй, презренной Низости

кривой, она всегда вся в черной краске,

Предательства жестокой маске. Ещё средь них

одна была, Стыдобой вроде названа, четвертую

с большой печали Отчаяньем зачем-то звали, а

пятая – Непостоянство, вот эти все в горбатый

лук положены пучком ровнёхонько в пять штук.

О силе стрел молчим пока, но обучу не свысока

значенью их и смыслу, всю истину, клянусь, и

сам я не осмыслю. Ещё не кончен мой роман,

огласке честно всё предам, всему имеется свой

срок, пока изучим сей урок. Вопрос: зачем же

бог любви их выбрал в спутники свои? Он нежно

обнимал Красу, как заводной, кружась юлой,

она не сумрачна была, хотя лицом белым-бела,

и облик весь её сиял, и мир вокруг весь освещал,

сравнимо разве что с Луной! Ведь рядом

свечкою одной казаться станет всякая

звезда. А стан прямой так хрупок был,

и лик раскрашен без чернил, и косы светлые до

пят, схватить в ладонь их всякий рад, была

б хорошая езда и подходящая звезда, чтобы

умчаться в глушь, хоть кто-то скажет —

это чушь. Мне б не забыть её вовек,

но где ж тот прошлогодний снег?

Волненье сердце наполняет, когда о ней

напоминает какая-нибудь брошь. Чего ж

хорошего мне в том? Мы это памятью зовём.

Но у соседки Красоты весьма надменные черты,

к сестре так смело подошла, ведь ростом сильно

превзошла она саму Красу, и всем всегда внушает

страх, кто с нею, знаешь, не в ладах. Порой вся

наша жизнь в этих руках, а что зовут её

Богатство, увы, но это так, поймёт, конечно,

всяк дурак, легко прикормит подлецов,

завистников и сонм льстецов:

любви достойных лишь унизить они мечтают,

и надо видеть, где витают их мысли подлые,

их сны, они ведь для дурного рождены, зависят

все от госпожи, при ней, что робкие пажи,

графья и короли, но стоит только отвернуться

– и в сей миг словесные ножи запустят в ход,

честнейшего здесь не щадят, вся жизнь

становится, что ад. Богатство выглядело знатно,

одежда скроена занятно, везде пурпур и злато,

а воротник был серебром чернёный обводник,

блиставший сотнями огней из бриллиантов и

других камней, а поверх платья пояс с пряжкой,

ни у кого таких замашек не найти, одно

Богатство на такой демарш рискнет пойти.

На пряжке дивный камень был, он свойства

чудные таил: давал он отвращенье от всяческого

отравленья, другой от боли был зубной – лишь

брошен взгляд, один-другой, и зубы больше не

болят, и тут же позабудется сей ад.

На белокурых волосах, в тугих затейливых

косах сияет диадема, в оправе тут рубин и

дивный изумруд, а также всяк сапфир —

оттенков разных целый мир, но вот дилемма:

раз даже ночью свет алмаза простому глазу

виден сразу, то что тогда дороже – само

богатство или цельность рожи?

С ней под руку всегда милейший друг (и не

один), прекрасный, молодой, конечно же,

блондин, и тот предпочитал один селиться,

как будто чтобы без стеснения рядиться.

Но, словно вор, себя браня, он всё ж мечтал

украсть коня иль хоть из золота игрушку,

чтобы серьгою вставить в ушко.

Ведь надо ж деньги добывать, чтобы расходы

покрывать. А рядышком стояла Щедрость,

всех одарять её потребность, известны всем её

манеры – всегда с ней рядом кавалеры.

Её хоть даже разори, она ответит вам – бери!

Таков уж Александров род, щедротами он

крепости берет, но и Стяжательство само не так

уж сильно мудрено, хоть и стремится накопить,

да Щедрость всё же впереди. К врагам —

с подарками всегда, и вот они уже друзья,

и нищий и богатый рад, что нет у Щедрости

преград. Скупой один среди людей не может

отыскать друзей, а Щедрость души покорит,

как привлечет металл магнит. И носит она

тот же цвет – её пурпурный силуэт точен и

строен, как рояль, а взгляд стремится вечно

вдаль. Лицо красиво, как у всех, а что до ворота,

вот грех, забыли, что ли, его к одежке

пришпандорить? И хоть была вся грудь навылет,

её не портил этот выход, все отмечали её вид,

что платье хорошо сидит, ведь любоваться было

можно её атласной белой кожей, под руку она

вела рыцаря Круглого стола, придворного

Медведя, что имя Доблесть у него,

то не смущает никого. С турнира к даме он

примчался, но вот соперник оклемался, гремит

копьём он под окном, но фигу видит лишь вверх

дном. Помят копьём блестящий шлем, так уж не

лучше ль сдаться в плен? За ними Искренность

скользит, и у неё прекрасный вид, глаз синий,

чистый, как слеза, ну и лицом она бела.

Опять же, родом из блондинок, и на одежде нет

пылинок, округлы брови, лёгок верх, ей тоже

прочим мы успех, чистейший, как первейший

зимний снег. И светлый лик её являл признание

своё с готовностью тому быть верной, кто

к ней любовь проявит первый, в душе

сочувствие имеет и всех без устали жалеет.

Одежда из простого льна ей в украшение дана,

и замечательно сидела, а цвет, конечно же, был

белый. В руке её дрожала ладонь красивого

юнца – любить он может без конца, и был

похож он на сеньора, какого-нибудь

там Виндзора, я принца в нем тотчас признал,

хотя и имени не знал. Тут Куртуазность все

любили, она любила тоже всех, ну и меня, знать,

не забыла, в чём признаюсь, случился грех.

Едва заметив в стороне, она приветливо ко мне

придвинулась без риска – не подозрителен, не

глуп был взгляд и тон не груб, с такою можно

говорить, без страха осмеянным быть.

Была она темноволоса и очень из себя пригожа,

и друг её весьма хорош – с оружьем в замок был

он вхож. Вдруг вижу, что невдалеке здесь

Беззаботность налегке, я описал всю прелесть в

ней, и нечего сказать сильней. Однако всё ж

отмечу, что бесконечно счастлив был, когда,

калитку отворя, впустила в сад Суси меня, хотя

слегка и побраня, а рядом Юность, будто пава,

на стройных ножках выступала, пятнадцать

минуло всего, ещё не знает ничего.

Резвиться было ей привычно, она прелестна и

мила, ни на кого не держит зла, и друг её тут

прискакал и так девчонку обнимал, ведь

радостней других утех поцеловаться

им при всех. Парнишка этот тут всех краше,

и вряд ли он подружки старше. Не всех

я перечислил здесь, ещё тут кой-какие есть,

но, круг танцоров рассмотрев, я путь

продолжить захотел туда, где лавр растёт

и кедры местность украшают,

где сосны томные шумят

и тутовых деревьев ряд.

Танцоры вволю наплясались,

и отдыхать ведь тоже бремя,

потехе час, гулянью – время,

и все на парочки распались,

и очень быстро разбредались,

чтобы в тени о личном говорить.

Чудесно отдыхать умеет это племя!

А я всё дальше уходил,

по саду весело бродил,

и вдруг случайно стал свидетель,

как бог любви слугу приветил,

и вот какой тут разговор повел

с ним Нежный Взор. Амур в печали

рассуждал, что лук без дела пропадал,

вдруг, вынувши одну из стрел,

он на прицел меня берет —

да мне уж ясно, что за план

замыслил обормот.