Читать книгу Московские Сторожевые - Лариса Романовская - Страница 17

Вода была хорошей. Хлоркой, конечно, отдавала, ну так это же бассейн, что с него взять. В том и позапрошлом обновлениях о такой роскоши даже мечтать не приходилось. То есть в научных работах, естественно, шли всякие рекомендации и прочие дискуссии о том, что, дескать, при омоложении кожи особое внимание следует уделять всяческому смягчению, но… На заборе тоже написано, а там дрова лежат. А кожа – новенькая и розовая – сохла совершенно безбожно, облезала пленочкой, как под крымским напористым солнцем. Ничего толком не помогало – от хитроумных Жекиных тюбиков до элементарного медицинского вазелина. Да и сложно это, постоянно скользкой ходить, когда к тебе липнет абсолютно все – от складок халата до шерсти с пледа.

Вот я и мокла в свое удовольствие под крышей зимнего сада. Тепло, светло, в прозрачном куполе черное глухое небо, по бортам всякая ботаника цветет, в шезлонге Гунька отлеживается – есть с кем поговорить о вечном и пустяковом.

– Гунька-а-а! – звонко кричу я так и не остепенившимся голосом.

– Чегооо? – еще громче откликается будущий ведун, явно наслаждаясь тем, что может наораться всласть после молчания.

– Не придумал?

– Линда?

– Сам ты Линда! – Я в возмущении бью ладонями по воде: – Вот как есть Линда! Типичная натуральная Линда!

Это мы с ним мне имечко придумываем, чтобы на «Л». Скоро паспорт оформлять, а у меня, ну как всегда, ничего не готово. Надо будет еще Жеке позвонить, про имя посоветоваться. Они там с Доркой наверняка что-нибудь придумают: чтобы уютное и на нужную букву. Иначе ведь, правда, стану этой… как меня там Гунька обозвал? Липа?

– Тогда Лана!

– Чего? Это собачья кличка, что ли? Совсем ты, Гуня, охамел… – Я цепляюсь за перекладинку лестницы и покачиваюсь на воде, дрыгая ногами. Ой, ну до чего же пятки розовые, а? Одно удовольствие смотреть…

– Ничего не кличка… – смущается Гунька. – Обычное имя… Так Светлану сокращают иногда…

– Ну ты мирско-о-ой… – выдыхаю я с какими-то не моими, но очень знакомыми интонациями. А, так барышни из моего подъезда говорят. Те, что около гитарных мальчиков сидят. Смешно как…

– А чего? Ты же сейчас Лена, а это не на «эль» вовсе, а на «е».

– Ну с чего ты взял? Я в первой жизни так Леной и была. По тогдашним языковым нормам это вполне допускалось…

– По нормам… – сразу скисает Гунька и косится на учебные пособия. Мотает рыжей башкой, желая отогнать от себя многие знания и многие печали: – А давай тогда Лайма?

– Ты меня еще Грушей назови. Я тебе человек, а не фруктовая лавка! – Я с завистью смотрю на Гунькины кудри. У меня-то на голове причесон под названием «И вот откинулась я с зоны».

– А почему?.. – Гунька осекается. И потом соображает, что лайм – это вообще фрукт такой, на вид – зеленее недозрелого лимона. В основном идет для украшения коктейлей алкогольных и на закуску к ним же. – А может, Лилия?

– Э-э-э? – чего-то я не расслышала, Лия или Лилия. Если второе, то… Мне еще после первой молодости себя Лилей назвать хотелось, но тогда это немного неприличным было, особенно среди столичной богемы. А сейчас ничего, можно. Мои теперешние современники про Маяковского-то вряд ли что-то путное помнят, не говоря уже… В общем, молодец Гунька!

– Надо подумать… – снова расхлябанно тяну я, любуясь, как меняется под водой цвет лака на ногах. Первый раз себе педикюр сделала, уже можно. Отросли ногти. Хорошо-то как.

– Соглашайся давай, а то я еще что-нибудь придумаю, – дурачится Гунька.

Он сейчас любой ерунде радуется – шоковое состояние у парня после всего прожитого и пересмотренного. Оживал с такими выкрутасами, что Тимофей на нем еще одну диссертацию защищать собрался – о проблемах возрождения и обновления полумагического существа. Сердце шут знает с какой попытки прижилось – так что физиономия у Гуньки до сих пор слегка синюшная. Возраст, опять же, резко упал – до шестнадцати вроде. В общем, до того, в котором это недоразумение в ученики взяли. Ну годы – не уши, обратно нарастут, а вот артериальное чего-то там так и не проходит. Так что Гунька по дому ходит мало, да еще и перевязанный крест-накрест платком из серо-черной котовой шерсти: чтобы сердце из груди случайно не выскочило. Вид жалкий и уморительный, как у пленного немца.

– Лен, а если ты Лидией будешь?

– Не, не хочу… Это немодно сейчас.

– Тогда Лариса?

– Ой, не знаю, ее сокращать сложно, а имечко тяжелое, – капризничаю я, понимая, что, скорее всего, стану Лилей.

– Ну тогда я не знаю… – грустнеет Гунька.

– Ничего, я себе сама подберу, – и я с плеском отталкиваюсь от кафельного бортика.

Гунька с завистью смотрит на воду и продолжает копаться в книжках. Совсем ребенок. Да еще и дважды. Вот не повезло-то.

Конечно, после рассказа Тимофея на меня иногда глупенький страх накатывал: а ну как и правда ученик Старого – двойной убийца и тайный маньяк? Но я тогда сама себя утешала тем, что Жеку-то этот ведун недоделанный пальцем не тронул, хотя она его отнюдь не стеснялась, а я тут всего-навсего в закрытом неловком купальнике. Да еще и фигура неисправленная. Ну вот мы ее сейчас… Жалко, что вода здесь ровная, я бы с таким удовольствием волну половила… Давно на море не была, кстати. Лет восемь, а то и больше. В последний раз – еще с Семеном, аккурат за полгода до его женитьбы.

Тут я нырнула как могла, потом на поверхность выбралась и выплюнула вместе с горькой водичкой ненужные воспоминания.

Как же это странно все: руки и ноги у меня как новенькие, кожа вообще Семкины прикосновения помнить не должна, а вот… Одного крошечного хвостика мысли достаточно, чтобы во мне все поджалось и сладко вздрогнуло, словно вместо Гуньки в бесприютном пластиковом шезлонге сидел совсем другой мужчина. Настоящий. А не недообученный недомаг с очень странными пристрастиями. Хотя и симпатичный, чего греха таить.

Но мне сейчас симпатичными все подряд кажутся: гормональный всплеск, организм пробуждается. Тимка от меня аж бегать начал, все вместо себя Варвару подсылает. Хорошо хоть, что в понедельник в Ханты поедем – мне на паспорт фотографироваться надо, Коту, соответственно, проблемы с моими документами у местных Сторожевых решить. А я тем временем немного на натуре поработаю… Кровь во мне еще и от безделья шумит, я уже почти месяц ничего путного не творила – у нас же тут мирских нету, работать не для кого.

А так хочется, что сил никаких нет: хоть снег на поляне растапливай и цветы не по погоде там выращивай, как в одной мирской сказке. Тоже небось не на пустом месте придумали. Наверняка кто-то случайно углядел, как наши зимой у ученика практическую работу принимают. В той сказке под Рождество дело было – как раз у наших зимняя сессия.

Гунька, кстати, тоже к сессии готовился – мы же с ним в начале декабря должны обратно вернуться, у него там времени в обрез будет. Вот он сейчас и блаженствует: сидит, обложившись научными пособиями, читает их спокойно. Я ему даже завидую слегка – мне учеба всегда нравилась. И наша, по работе, и обычная – от женской гимназии до курсов повышения квалификации учителей.

Из всех доступных мне развлечений по душе пришлись только плавание и стопка дисков с каким-то несусветным сериалом: там два братика (по задумке, мирские, а по поступкам – очень даже наоборот) гоняются за всякой нечистью, убивая ее всеми доступными и не очень способами. На компромисс ни разу не пошли – всех губят без разбора, от Черных колдунов (и откуда им в наше время взяться? Для кого Контрибуция назначена?) до вполне мирных полтергейстов, которые, если по сути разбирать, это что-то вроде нашего реквизита. Ну как обертки от петард – отработали колдовство, а прибрать за собой забыли. Неаккуратно, конечно, но так почти все начинающие косячат (а мирские потом пугаются). Или не пугаются, а вот такие сериалы снимают. Первые пару серий смешно на это все смотреть, а потом приедается.

Ску-учно мне: в библиотеку не тянет совсем, а с девчонками тоже все обговорила, Евдокия мою Лилю одобрила, а Дора опять начала мне свою южную Лию советовать. Дескать, была у нее одна такая знакомая когда-то, ей крайне в браке повезло, несмотря на всякие проблемы со здоровьем и внешностью и очень красивую младшую сестренку Раечку. Тьфу ты! Хотя Дорка не из глазливых.

Так что иду общаться с Гунькой: все-таки он мне ученик, хоть и временный. Надо следить за его этим… общегуманитарным развитием, вот.

– Павлик, что ты сейчас читаешь? Покажи?

– Учебники… – скрипучим голосом объясняет Гунька. И ерзает по шезлонгу так, будто хочет в самый дальний угол забиться.

Сама вижу, что не «Пещеру Лихтвейса». Поперек шезлонга вон какой академический кирпич валяется. Весь липкими разноцветными закладочками утыкан – и сверху, и снизу, и сбоку. Я за первую попавшуюся потянула, да так и ахнула: «Контрибуция – совокупность реализованных во времени рецептов, являющихся долговременной стратегией счастья, направленной на объект…»

Тьфу. Это Гуньке теорию надо сдавать по такой нечитабельной дряни. Учебник Лурье, издание 1973 года, бедный мальчик.

В мое время по Козловскому сдавали, там старое издание, еще мамулино, 1785 года… Понятия четкие, во рту как карамельки катаются. «Контрибуция есть благодеяние…»

– Гунь, когда экзамен-то?

– Да в январе…

– Ты к тому времени все забудешь.

– Да я и сейчас не помню… – потупился Гунька.

Как же с этими учениками трудно – вечно они тебе в глаза не смотрят. Потому что так предписано. А кому и кем – за давностью веков все и забыли давно.

– Это учебник дурной…

– Какой уж есть, у меня другого не было. – Гунька тянется за тонюсенькой книжкой, которую я под той томиной не разглядела. Вот там что-то любопытное, кажется. Сейчас почитаю, вот только одну вещь уточню.

– Так, Гунь, подожди, я не поняла… В январе? А где практику закрывать будешь?

– В Нижегородском семьестроительном.

– А почему не в Москве?

– Не знаю, мне Старый так велел. – И мой недоученик тот лурьевский учебник схлопывает. Гулко – эхо в бассейне хорошее.

Тут меня саму как будто этой книжкой по голове ударили, по тому самому месту, где волосы больше всего зудят.

– В Нижнем, говоришь? Гуня-я-я-я. Выбрось эту бяку, вот прям в бассейн и выбрось. – И книжку отбираю.

– Лена, ты чего?

– Гунь… горе ты мое мирское… Знаешь, кто в Нижнем кафедрой внешних дел заведует? Сам Козловский… Иди в библиотеку, бери нормальный учебник и не порть себе мозги и отдых.

– Ну ладно… – И он из кресла выбирается.

Тьфу ты! Совсем забыла, что, если я ученику что-то скомандую, он сразу пойдет это исполнять:

– Да сиди уж. Когда сам захочешь, тогда и пойдешь, – успокаиваю я почти машинально. Уж больно любопытной вторая книга оказалась. Н. В. Чехов, Л. Б. Фейнхель, «Работа с фотоизображениями: практический курс».

Замечательная совершенно вещь. Я во второй жизни, Людочкой, когда по мирской работе в фотоателье ретушью занималась, кое-чего из нее постоянно применяла. Ну совсем простенькое колдовство, на объект изображения замкнутое. Тогда ведь многие в переписке свои фотокарточки отправляли, искали вторую половинку души, вот я и старалась. Легонькое ведьмовство. Да и временное совсем: пока человек жив, эти снимки и улыбаются, и смотрят специально, будто добро сеют. А случись что с объектом, вся моя работа растает: и глаза тусклыми сделаются, и лица нерадостными. Ну в точности как по мирскому поверью о том, что покойники со своих портретов всегда очень строго смотрят. Можно, конечно, и на подольше этот свет в глазах законсервировать, но это много времени отнимает. На каждый снимок нужно было часа три, а кто мне их даст, у нас вечно план горел и пятилетка выполнялась. Может, сейчас новую методику придумали? Надо будет глянуть. В фотографы я в этой жизни вряд ли пойду, так, ради любопытства.

– Ты в этом разбираешься, да? – В кои-то веки Гунька сам вопрос задал. Ну он только меня о чем-то спрашивать и может. И кто эти дурацкие правила придумал?

– Разбираюсь, – бормотнула я, открывая учебник. Сама не заметила, как на ручку шезлонга села (а во мне сейчас семьдесят кило с гаком, не каждая пластиковая мебель такое выдержит).

Под обложкой скрывалось наспех вклеенное кем-то мрачное изображение мирского писателя-однофамильца. Сбоку синела корявенькая надпись химическим карандашом: «Не тот, гад!!!» Судя по проделанной ластиком дырке, запятую перед словом «гад» когда-то пытались стереть. А сам снимок писателя – с заваленным светом и целой кучей посторонних теней – много лет верой и правдой служил начинающим ведунам. Что они только с ним не проделывали – и рога отрастить пытались, и бородку сменить, и волосы переделать. А кто-то, совсем уж альтернативно одаренный, явно пробовал беднягу Чехова в женскую особь преобразить.

Я на Гуньку строго глянула, он сразу башкой отрицательно мотнул: «Это не я».

– У меня – вот! – И будущий ведьм выгреб из складок накрест повязанного платка мелкую тварюшку размером с новорожденного котенка. Тварюшка слегка тряслась, шустро мотала упругим хвостом и отважно клацала зубами. Морской мыш! Лапочка какая!

– Мне его переделать надо. Ну фотографию в него переделать, – пояснил Гунька, выдирая свободной рукой у меня учебник.

На сорок седьмой странице на меня жалобно смотрело истерзанное изображение снежного барса. Усов у него не было, один глаз оказался по-совиному круглым, второй и вовсе отсутствовал, шкура местами чешуилась, а из загривка торчали непонятно чьи перья. Старенький у Гуньки был учебник, много сессий пережил.

– Ты б хоть картинку почистил, Гунь? – И я метко сплюнула на страницу. Ладонью поводила, потом еще подула для верности. Теперь снимок выглядел на «отлично», хоть в «Красной книге» такой печатай.

– А я с цветными не очень… – снова запечалился ученик. Еще и морду несчастную скорчил. С учетом его нынешнего возраста, кудрей, синеватой кожи и сиротского платка получалась полная катастрофа. То ли у меня материнский инстинкт просыпаться начал, то ли вспомнилось, как я в школе преподавала…

В общем, я так, не сходя с ручки шезлонга, минут за сорок Гуньке всю эту тему и разжевала. Даже сама под конец поняла, что к чему. Жалко, тренироваться было почти не на чем: мы в ходе усвоения материала все фотографии из пособия в мышиные превратили и обратно. Никого не пощадили, даже мирского Чехова с закладки. Мыш, умница, терпеливо позировал, перемещаясь с Гунькиной руки на мою, а под конец занятия даже пообгрызал обложку бестолкового учебника Лурье. Умная тварюшка.

Мне от всей этой возни куда веселее стало: еще бы, любимая работа да и вполне толковый студент, все лучше, чем просто время прожигать. А вот Гунька, кажется, наоборот, затосковал о непонятном. И с чего? Снимки у него отличные получались, магия смертью не подпортилась, говорить опять же можно…

– Павлик, ты где мыша достал? – поинтересовалась я навскидку.

– В ноль одиннадцатой. Их там много, мне разрешили…

– Славный какой. Обратно отнесешь или себе оставишь?

– А можно? – без особой надежды спросил он.

– Да, думаю, можно… Я бы оставила. У тебя еще практики вагон и маленькая тележка, пригодится зверье…

– А-а… Ну наверное.

Перезанимался он, что ли? У меня к выпускному курсу тоже наука из всех щелей лезла, слишком много разного приходилось учить. Особенно такого, что у тебя на автопилоте совершается. Вешаешь себе радугу или прохладу ставишь – это же просто, как стакан воды выпить. А как начнешь про химические и физические формулы подобных процессов читать, так и…

Я хотела Гуньке что-то утешительное сказать, даже рот раскрыла, но осеклась – не такая у него печаль была. Иное его тревожило. Не возраст, не прошедшая смерть… Близко догадка, а ухватить не могу.

– Лен, а мы какого числа улетаем?

– Пятого утром. Как раз мне сорок дней пройдет.

– А-а…

– Скучно тебе тут?

Гунька пожал плечами. Привык жестами объясняться, долго будет отвыкать. Сложно с ним разговаривать все-таки. С морским мышом – и то легче.

Я подманила тварюшку себе на ладонь, поскребла его за ухом. Мыш сидел смирно, ждал, что с ним снова работать начнут. Гунька точно так же замер под боком. Тоже мне, испытуемый. Хотя, конечно, что-то общее у них есть.

Взять хоть морских мышей. В природе они не черные, а салатовые, голубоватые, золотистые – под цвет морской волны. Водятся на юге, в прибрежных скалах. Перед началом осенних штормов косяками уплывают далеко от берега, залегают в спячку на самом дне. В колдовской работе применяются как ингредиент, материал для клинических исследований или, изредка, как поисковики. У них нюх отличный и понимание хорошее – приведут куда нужно, со следа не собьются. Но это все-таки цветные.

А черных специально для лабораторий выводили, их в открытый мир опасно выпускать – погибнут. Какая тут аналогия с Гунькой была – я и сама не понимала. Он ведь тоже лабораторный какой-то: и в миру уже жить не сможет, после первой смерти, и у нас… Ну мирским в ведьмовстве первые сто лет сложно, у них же сознание под одну жизнь заточено. Много страшного, много непонятного, основные навыки не наработаны, простенькое колдовство сперва объяснять приходится, а уже потом показывать. Ну и обучение… Семь лет на побегушках, да еще и в молчании – на это мало кто способен. Нас, урожденных, совсем не так к работе готовят. Просто дают первую жизнь на основные навыки: специальность себе выбирать, присмотреться к тому, что у тебя получается, а что не очень, а уже потом… Что ж ему такое Старый тогда сказал, чтобы Гунька в ученики идти согласился?

– А не приживется – и ладно, – непонятно зачем сказал Гунька.

– Это ты про что?

Про жизнь, наверное. После не сильно хорошей смерти такое настроение часто бывает. Я, правда, об этом понаслышке знала: как-то везло всегда, все три раза добровольно из старой жизни уходила.

Гунька не ответил. Вместо этого протянул руку, сгреб с моей ладони морского мышонка и медленно поднялся с шезлонга.

– Гунь, ты куда?

– В библиотеку, – почти удивленно откликнулся ученик. – Ты ж сама сказала, чтобы я шел когда хочу.