Читать книгу Мелкий лавочник, или Что нам стоит дом построить. Роман-биография - Лео Шульман - Страница 3

После поездки за город Хорошокин завез домой сына с его девушкой, сын жил в первой построенной им квартире, и поехал к себе домой – в третью построенную им квартиру.

Дома он переоделся в свои любимые домашние штаны в шотландскую полоску, в свою любимую фиолетовую футболку и, одурманенный загородным морозным лесным воздухом и любимой диванной силой, лег на свой коричневый кожаный диван и заснул. Но перед тем как заснуть, подумал: «На хрена мне этот загородный дом, мне и так хорошо».

– Итоги XVIII века решил подвести Наполеон, когда в 1812 году захватил всю Европу и напал на Россию. Итоги пришлось подводить России. Итоги XIX века в 1914 году захотела подвести Германия и объявила войну России. Итоги пришлось подводить СССР и США. В 2014 году итоги XX века решили подвести США и подружились с Украиной, в результате…

– Не надо подводить никаких итогов, а то я загородный домик построить не успею, – закричал Хорошокин и проснулся.

– Сколько можно спать? – услышал он жену Антонину.

– Подведем итоги недели. Российская Китайская народная республика, – услышал он включенный женой телевизор.

– Что за хрень, – испугался Хорошокин.

Было воскресенье, восемь часов вечера, по «России» начиналась любимая итоговая программа жены.

– Россия и Китайская Народная Республика заключили договор.

– Это другое дело, – успокоился Хорошокин и проснулся окончательно.

«Итоги, итоги, – скакало в голове Хорошокина, – а у меня какие итоги: жена – россиянка-патриотка, дочь – американка, внуки – американцы, мать – израильтянка, сын – оппозиционер-строитель, борец с разрешительной системой. Ах да, я же три квартиры построил, – вспомнил Хорошокин. – Ну построил, только чего мне это стоило».

Когда-то Хорошокин еще не был Хорошокиным, а был Вилей, жил с родителями в украинском районном центре средних размеров и ходил в русскую школу. И было таких райцентров на Украине видимо-невидимо. И в каждом из них стоял памятник танку, первым на плечах немцев ворвавшимся в райцентр, был парк с танцплощадкой имени великого поэта Украины, улица имени Великого поэта всей Украины и одноименный памятник.

Но райцентр, в котором жил Вилен был особенным. Потому что там жил он, его младшая сестра, мама и папа, и была дамба. И перегораживала дамба великое Кременчугское море. И стояло на ней село Панское. И было в этом селе три дома и железнодорожный разъезд. И разъезжались на разъезде поезда Москва – Одесса и Одесса – Москва. Один шел в Москву, другой в – Одессу, и наоборот. И все они на пять минут останавливались на станции Серебрянск-1, а на станции Серебрянск-2 уже не останавливались. А Серебрянск и был тот самый райцентр, в котором жил юный Вилен. В Москве благодаря поездам Вилен побывал, а в Одессе почему-то нет.

В Одессе он побывал благодаря пароходику, протащившему Вилена с мамой через огромное Кременчугское море и другие днепровские моря аж до самого города Херсона и курорта Голая Пристань, славившегося лечебными грязями, жарой, виноградниками и херсонскими арбузами. Оттуда они и подскочили в Одессу, на выходные, на корабле на воздушных крыльях. Увидели море, город, артиста Водяного, искупались в Аркадии, переночевали у друзей на какой-то станции Фонтана и вернулись на поезде Одесса – Москва в родной Серебрянск.

Если переехать через дамбу и мост, под которым вольно и плавно несутся воды Кременчугского моря, то попадешь в город Черкассы, в котором есть речвокзал, а оттуда до Киева рукой подать на воздушных крыльях. Так и жил Вилен в этой своей галактике с центром в лучшем райцентре Земли – Серебрянске. И учиться в институте собирался в ее пределах.

Но отправили их на летних каникулах после 8-го класса на экскурсию в другую галактику, в большой и, как оказалось, очень красивый и необыкновенный город. Таких городов Виля еще не видел. Ни местного значения стольный град Киев, ни самый главный стольный град Москва, ни даже веселая, бирюзовая, вся в солнечных зайчиках Одесса не были на него похожи. И вообще, ничего похожего Вилен до сих пор в пределах своей галактики не видел.

Поселили их в спортивном зале школы в новом районе, похожем на все новые районы больших городов, которые уже видел Виля.

Утром их на автобусе отвезли в музей с картинами Репина, Сурикова и других сподвижников-передвижников. Поводили по нему, объяснили, как добраться до школы и объявили свободное время.

Вышел Вилен из музея и увидел площадь желтого цвета с зеленой серединой, а в самом центре зеленой середины – чей-то кудрявый памятник, стоящий к Вилену спиной, с голубями на кудрявой голове и откинутой в сторону рукой.

– Опять Ленин, – подумал Виля, хотя нет, Ленин в сюртучном возрасте кудри уже сбросил.

Пушкин что ли, ну точно, Пушкин, прочитал Виля название памятника.

Стихи читает, веселый такой: «Люблю тебя Петра творенье». А в Москве он какой-то грустный, понурый, стихотворение, наверное, не сочиняется.

– Москва, как много в этом звуке… А что дальше?

Дальше мимо большого дома с фигурами и живыми швейцарами в форменных фуражках и в швейцарской форме Вилен вышел на большую улицу и остолбенел, как остолбеневали до него миллионы человек и как после него будут опять остолбеневать миллионы.

Примерно в это же время молодой, впоследствии знаменитый режиссер Андрон Кончаловский приехал в Венецию побороться за «Золотого льва», вышел на площадь Святого Марка и… Остолбенел он или нет, неизвестно, но спросил: «У вас что, праздник?»

– Нет, – ответили ему, – у нас так всегда.

Вилен, выйдя на Главный проспект, а улица оказалась Главным проспектом, тоже попал в праздник и спрашивать ничего не стал. Советские праздники он знал наперечет. На Главном проспекте был праздник несоветский, и, как потом понял Вилен, на Главном проспекте он тоже был всегда. Это было единственное место в Советском Союзе, где незнакомые люди улыбались друг другу, не мешали друг другу и даже были друг другу рады.

А в тот веселый летний день не мог понять Вилен, почему он остолбенел и сейчас, через 50 лет, понять не может, почему, каждый раз на Главном проспекте его охватывает то же необъяснимое чувство удивления. Строили чудо и построили к приезду Вилена.

Посмотрел Вилен направо, увидел золотой шпиль, и вместе с веселой праздничной августовской толпой, пошел к нему по Главному проспекту, текущему мимо дворцов и соборов, магазинов книги, обуви, рыбы и мяса, мимо ресторанов и кафе-мороженых к знаменитой реке Нее, дошел до золотого шпиля с корабликом и не остановился, а пошел дальше вдоль знаменитой площади, перешел по мосту реку Нею прямо на знаменитый Кошкин остров, к большим красным колоннам и музею с уродами. Остановился, обозрел с его стрелки необозримую невиданную красоту и пошел обратно, мимо рек и каналов, памятников, скверов и театров, аж до самого вокзала, на который они вчера приехали. Развернулся и пошел к Пушкину.

– Ну ты, Пушкин, даешь, все точно описал, – согласился восхищенный увиденным Вилен с солнцем русской поэзии и бросился в метро, чтобы не опоздать на ужин.

Конечно, в следующие дни им показали мосты, повисшие над водами рек и каналов с гранитными берегами, сады и парки, и опять дворцы, дворцы, дворцы вдоль рек и каналов, вдоль благородно расчисленных парков и садов, вдоль улиц, прямых и несгибаемых, как ряды гвардии на параде. Завели во дворец на знаменитой площади трех революций и показали малахитовую комнату, в которой министры временного правительства вздрогнули от выстрела «Авроры». Отвезли и поводили по пригородным дворцам и паркам с фонтанами и без фонтанов.

И дали достаточно свободного времени, чтобы съездить искупаться в теплом северном море. Побродить по огромным магазинам на Главном проспекте и понюхать запахи его ресторанов. Увидеть на знаменитой площади под колонной с ангелом девушку в мини-юбке из кумача и парня в джинсах.

От полученных впечатлений неокрепший мозг Вилена был в изумлении. И он решил, что такого количества красоты на один квадратный метр быть не может, что это мираж и все это ненастоящее и ему только кажется, потому что в СССР таких городов быть не может, и очень захотел остаться в этом городе-мираже навсегда.

Но экскурсия заканчивалась, и нужно было возвращаться в родной Серебрянск.

В Серебрянске мозг Вилена начал постепенно приходить в норму, а мираж рассеиваться, но сразу начинал принимать конкретные очертания, как, только придя из школы, Вилен врубал кассеты «Битлз» или «Роллинг стоунз», купленные у фарцовщика на галерее самого большого магазина Главного проспекта на все деньги, которые мама дала на всякий случай.

В этом мираже Виля в джинсах шел по Главному проспекту, и с ним рядом обязательно шла в мини-юбке из кумача его одноклассница, в которую он был влюблен без взаимности.

Если бы такой мираж реализовался в Серебрянске, возмущенные серебрянцы отвели Вилю с одноклассницей к памятнику танку, поставили к пьедесталу и побили их камнями. Впрочем, не надо наговаривать на серебрянцев. Они просто отвели бы Вилена с одноклассницей в юношескую комнату милиции. А там, узнав, что они из хороших семей, отдали бы их родителям на поруки.

– Опять рок-н-ролл-мьюзик, – улыбалась мама.

– И опять мираж, – говорил Виля. – Я хочу опять попасть в этот город.

– Правильно, – говорила мама. – Чтобы избавиться от твоего миража, нужно в него попасть, и он сразу превратится в просто большой и необыкновенный город, а чтобы попасть в большой и необыкновенный город, надо хорошо учиться и поступить в институт в большом и необыкновенном городе, – добавила мама и отвела Вилю к лучшему репетитору райцентра.

Федор Григорьевич Копытенко протестировал Вилю и назначил испытательный срок. Испытательный срок Виля выдержал, и Копытенко обещал Вилену, что он поступит в институт в большом и необыкновенном городе, если будет делать все так, как ему будет говорить репетитор.

Мираж большого необыкновенного города начал приближаться.

– Кто тебя еще научит, не эта же твоя Тамара Михайловна. Она у меня по физике больше тройки не получала.

Федор Григорьевич давно был на пенсии и переучил всех нынешних преподавателей физики и математики всех шести школ райцентра.

«Как они в институт поступили? – удивлялся он. – Они же у меня больше тройки не получали. Был, правда, один смышленый – Каит Аркаша, тот у меня даже пятерки получал».

Федор Григорьевич, конечно, лукавил. Все-таки все эти троечники учились у него, и ставил он им, конечно, не только тройки. Выучил он и Вилена. За месяц до окончания школы Копытенко закрыл свой последний конспект, который Вилен, как и все остальные, успел выучить практически наизусть, выдал Вилену список примеров и задач, которые еще необходимо было решить, и сказал: «Ну все, ты поступишь, иди».

А за шесть месяцев до окончания школы на разведку в большой и необыкновенный город был направлен дядя Толя. Точнее, направил его туда областной пединститут, где дядя Толя служил деканом физкультурного факультета. И отправил не на разведку, а для обмена физкультурным опытом.

На разведку его отправила мама Вилена. Дядя Толя должен был заехать в три института, предварительно выбранные Вилей, и выбрать из них лучший. Дядя Толя с задачей справился и сказал, что нужно поступать в институт авиационного приборостроения. Потому что там самая лучшая спортивная кафедра и самый лучший спортзал. А еще он привез газету этого института, которая очень понравилась Виле.

На следующий день после выпускного, Виля с мамой сел в поезд Одесса – Москва. Поезд на вокзал имени столицы Украины Киева пришел в Москву утром, а поезд с вокзала имени большого необыкновенного города уходил из Москвы вечером, и они с мамой пошли бродить по Кремлю, улице Горького и Выставке достижений народного хозяйства. На Выставке достижений народного хозяйства мама накормила Вилю шашлыком. Шашлык был почти такой же вкусный, как мамина отбивная котлета.

– Привыкай, – сказала мама, – нескоро поешь маминых отбивных котлет.

На вокзал имени столицы нашей Родины Москвы большого необыкновенного города они прибыли ранним утром и пошли занимать очередь на такси. Когда их очередь подошла, таксист убедил их на такси не ехать.

– Здесь близко, – сказал он. – Видите, от вокзала идет Главный проспект, идите по нему по левой стороне, и четвертая улица налево и будет улица композитора Глюка. А так еще 10 копеек за посадку придется платить. Кто следующий? – закричал он.

Пришлось поверить и пойти пешком.

* * *

Аналогичный случай с Виленом произошел через много лет в городе Барселоне. Утомленная жарой и поисками музея великого художника Пикассо семья Хорошокиных – папа, мама, сын и дочь – решила взять такси. И как много лет тому назад таксист тоже попытался убедить Хорошокина такси не брать.

– Здесь рядом, всего два квартала, – сказал таксист.

– Хоть один, без вас мы никогда не найдем этот чертов музей.

– Но вы только за посадку заплатите десять долларов, – сказал таксист.

– Хоть двадцать, – сказал Хорошокин, считавший себя богатым.

Стоял июль 1998 года.

– Садитесь, – сдался таксист.

Через три минуты такси остановилось, и таксист показал на прореху между двумя домами.

– Пикассо там, – сказал он.

Мимо этой прорехи семья Хорошокиных проходила сегодня четыре раза. Хорошокин заплатил по счетчику 20 долларов и через две минуты Хорошокины стояли возле музея. В музее был выходной.

– Хоть на музее сэкономили, – сказала дочь. В семье она была самой экономной.

* * *

Стояло прекрасное солнечное утро, какое обычно бывает в большом необыкновенном городе после летнего утреннего дождя. Виля улыбался редким прохожим, редким автомобилям, красивым домам, мимо которых он тащил две сумки, набитые банками с вареньями и соленьям. Виле было хорошо и легко. Впереди его ждало невообразимое, великое будущее, и сумки были легкими-легкими.

В отличие от музея Пикассо в доме по улице Глюка, 15–17 их ждали, и найти его большого труда не составило.

Дом почему-то назывался фамилией великого русского писателя и одной стороной выходил на улицу композитора Глюка, а другой – на реку Дворцовку, впадающую в великую необозримую реку Нею. И как узнал Вилен впоследствии, был не менее выдающимся, чем музей молодого Пикассо в солнечной Барселоне.

Не уступал он барселонскому музею ни в архитектуре, ни в гостях и постояльцах. Построил его в начале XX века знаменитый местный архитектор. И сразу и до наших дней в нем начали селиться великие поэты, великие писатели-юмористы, знаменитые артисты и академики и другие неординарные личности. В гости к знаменитостям приходили другие знаменитости, которых в Великом городе было много в любые времена. Теперь имена и фамилии обитателей дома и их гостей широко известны.

Вот в каком доме прожил Вилен долгий июльский месяц 1969 года. (Да, для заинтригованных перечислим фамилии: Рейн, Бродский, Распутин Григорий, Довлатов, Аверченко, Булгаков, Куприн, Шемякин – наверное, и этого неполного списка достаточно для одного дома, каким бы он ни был огромным).

Вот с какими великими личностями он тогда не встретился, потому что одни уже умерли, а других он раньше не видел и в лицо их не знал. Встретился в этом доме он с другой колоритной личностью. Но об этом позже.

Комната была на первом этаже, они с мамой оставили вещи и поехали в приемную комиссию подавать документы.

В приемной комиссии им выдали огромные анкеты на 10 листах в трех экземплярах, и, если бы не мама, юный Вилен вряд ли смог их заполнить. Откуда ему было знать, кто из его родственников был на оккупированной территории, а кто за границей и кем был его дедушка до 1917 года. Только про себя Вилен мог написать, что ни за границей, ни на оккупированной территории, ни в местах заключения он не был. Написать про других то же самое ему сказала мама. Когда они сдали документы, Вилену выдали направление на подготовительные курсы и объяснили, как туда доехать. Потом они с мамой погуляли по Главному проспекту, постояли в очереди в кафе, съели невкусный обед, посидели у Вилена в комнате, и мама через Москву уехала обратно на Украину работать. Виля остался один, немного погрустил и лег спать.

На следующее утро он спросил у знакомой маминых знакомых, которая сдала им комнату, как дойти до метро. Метро оказалось рядом, и Вилен с пересадкой на станции «Технический институт» поехал до станции «Парк Победителей». Выйдя на станции «Парк Победителей», Вилен оказался в Москве. Вокруг стояли абсолютно московские дома и даже одна московская башня.

«Неужели я на улице Горького?» – коротко подумал он, испугался и хотел снова нырнуть в метро, но все-таки спросил у прохожего название улицы.

– Столичный проспект, – ответил прохожий.

И дома, как на бутылке «Столичной», ну точно заблудился, опять запаниковал Вилен. Но все-таки решил сделать последнюю попытку определиться в пространстве.

– Как доехать до улицы Маресьева? – спросил он у другого прохожего. И понял, что он все-таки в большом и красивом городе.

Маршрут, подробно описанный прохожим, полностью совпал с объяснениями в приемной комиссии. Горожане знали и любили свой город.

Это все-таки была не Москва. В этом Вилен еще раз убедился, когда через две остановки вышел из трамвая и, обойдя параллелепипед кинотеатра «Рассвет», увидел странное крылатое здание, похожее на пропеллер. Три крыла здания крепились к цилиндру с куполом наверху. У входа в цилиндр висели две таблички. На верхней было написано «Институт авиационного приборостроения», на нижней – «Памятник архитектуры XVIII века, охраняется государством».

«Откуда они в XVIII веке знали про пропеллер», – подумал Вилен, показал направление охраннику и проник внутрь.

С этого дня целый месяц с 10 часов утра и до обеда Вилен грыз гранит подготовительной науки. Но приезжал он к 9 утра, когда открывался институтский буфет, в буфете Вилен с удовольствием вгрызался в свиные сардельки, заедал их черным хлебом и запивал бутылкой кефира. Это было ничуть не хуже, чем мамина глазунья из трех яиц с докторской колбасой, помидорами и огурцами.

* * *

В первую пятницу с момента второго появления Вилена в большом, необыкновенном городе после обеда, когда Виля усердно боролся с двумя неизвестными, заданными на подготовительных курсах, дверь резко открылась, и в комнату в сопровождении Паши Захаровны, так звали знакомую маминых знакомых, сдавшую Вилену комнату, по-хозяйски, легкой кошачьей походкой вошел поджарый, коротко стриженый неизвестный в рубахе в мелкую красную клеточку и белых штанах и спросил:

– Ты кто?

– Аркадий, уходи отсюда, сюда уже приходили, про тебя спрашивали, я обязана позвонить.

– Уйду, уйду, Паша Захаровна, погоди немного.

– В институт поступаю, – растерянно ответил Виля.

Еще когда Виля с мамой увидели комнату, мама спросила, где хозяева.

– На севере, – ответила Паша Захаровна.

– За длинным рублем поехали, – сказала мама.

– Можно и так сказать, – ответила Паша Захаровна.

– А это моя комната, – сказал неизвестный, – я ее спальней Винсента называл. Все как на картине, только шкаф лишний. Да ты не дергайся, живи, молодец, что поступаешь, уважаю. А я вот учиться не стал, об ментовскую башку бутылку разбил.

– Аркадий, перестань, – вмешалась Паша Захаровна.

– А чего он в меня из волыны палить стал? – распалился Аркадий и, как тигр к отставшей от стада антилопе, бросился к славянскому шкафу, одиноко стоящему слева от входа, и резко распахнул все его двери.

Виля схватился сильной рукой члена школьных баскетбольных и волейбольных сборных за край письменного стола и похолодел. На верхней полке под аккуратной стопочкой трусов и маек, уложенных мамой, лежали все его деньги.

– Смотри, смотри, видишь, дырка, а если б я мента не бутылкой по голове, вот здесь бы была дырка, – показал на свой лоб Аркадий.

– А вот где вышла, – показал дырку в дальней стене шкафа.

Виля попытался представить драму, произошедшую в комнате.

– Ну устроили легкий пожарец в комнате, так мы ж его потушили, а эта сука ментов вызвала, – опять завелся Аркадий и показал на стенку слева.

– Аркадий, уходи, – продолжала зудеть Паша Захаровна.

– Уйду я, уйду, Паша Захаровна, одна ты всегда меня понимала, вот только водочкой стены родные окроплю и уйду.

– Эй, – крикнул он и опять тигром выскочил в коридор.

В коридоре двое рабочих в четырехугольных газетных тюбетейках красили стены.

Один стоял на самодельных лесах и мазал потолок кистью, насаженной на двухметровую палку. Другой давал советы и подавал ведра с краской.

– Сикстинская капелла. Муки и радости. Микеланджело и подмастерье.

– Микеланджело и подмастерье повернули головы в сторону незнакомых слов. Во лбу Микеланджело торчал портрет Ленина. Во лбу подмастерья тем же занимался портрет Брежнева.

– Ну что, Ильичи, обед, – продолжил веселиться Аркадий. – Давайте за водочкой.

– Есть, начальник.

– Я тебе дам, начальник, гоните в магазин, возьмите бутылку «Столичной», ну там закусочки, ну и себе, что-нибудь. Вот деньги, порхай, порхай.

Принесли водку.

– Будешь? – спросил Аркадий.

– Не-е-ет, – испуганно сказал Виля.

– Правильно, – сказал Аркадий, сделал несколько глотков из горлышка, налил работягам по полстакана и действительно стал кропить стены.

– Книжки читать любишь?

– Люблю, – сказал Вилен.

– Там у меня под кроватью целый чемодан книжек. Читай, разрешаю.

Вилен уже открывал этот чемодан, сверху лежал «Тихий дон» под ним «Молодая гвардия», дальше Виля смотреть не стал. Все равно читать было некогда.

– Книжку Надсона видел?

– Надсона? А кто это?

– Ты Надсона не знаешь? Ну ты даешь. Я после каждой ходки, ну то есть когда сюда приезжаю, сразу на «Мостки», посижу на его могилке, выпью с ним. Сейчас тоже поеду, хочешь со мной?

– Не-е, мне готовиться надо.

– Правильно, учись, ну а я поехал. Хороший ты человек, Паша Захаровна.

Когда дверь за Аркадием закрылась, Вилен бросился не к письменному столу, а под кровать – к чемодану.

Винсент, Микеланджело, Надсон, кто такой Винсент? И кто этот Аркадий, недоумевал Виля.

Книжка Надсона оказалась дореволюционной с дореволюционными буквами. Первое же стихотворение оказалось антисоветским.

«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат… – писалось в стихотворении, и дальше: – Пусть неправда и зло полновластно царят /Над омытой слезами землей, /Пусть разбит и поруган святой идеал /И струится невинная кровь…»

– Откуда он до революции про Сталина знал? – удивился Вилен.

«Я плакал тяжкими слезами» – начиналось второе стихотворение.

Стихи Вилену очень понравились. Кто в 17 лет не хочет победить несправедливость и разобраться в жизненных смыслах. Правда, вокруг Виля не слышал жгучий стон мятежного страданья и резкий звон цепей, не видел кровь пролитую, разнузданный разврат и труд поруганный. У него все еще было впереди.

«Надо же какой этот Аркадий», – думал, засыпая, Вилен.

* * *

«Аркашка, гад, все вынес: и деньги, и одежду, и белье постельное, и чемода-а-ан!» – выло в голове Вилена.

– Да что ж это такое, родненькие! – кричал коридор.

– Успокойся, Клаша, я уже позвонила, сейчас приедут и все найдут, – послышался голос Паши Захаровны.

– Ка-а-а-к же, они найду-у-у-т, – продолжался вой.

Наконец Виля проснулся и выглянул в коридор – у дверей соседки собралась вся коммуналка. Виля тоже заглянул в Клашину комнату. Мягкий волшебный свет заливал жилое помещение несчастной Клавдии, он шел от висящей на стене лампы, замотанной в наволочку.

«Что б из коридора свет не увидели», – догадался Вилен.

Окно было раскрыто, и легкий ветерок развевал белую занавеску.

В жизни Вили уже был один случай воровства. Но тогда никто не кричал.

Случай произошел в его родном Серебрянске, где никогда ничего не случалось, где ключи от входных дверей клали под коврик, а летом все окна и двери были нараспашку. И случилось это с его отцом.

Однажды утром отец Вили, собираясь на работу в больницу, где он служил заведующим хирургическим отделением, не обнаружил на вешалке свой пиджак.

– Бела, ты не видела мой пиджак? – спросил он у мамы Вилена. – Брюки есть, а пиджака нет.

– Видела, ты вчера в нем пришел с работы.

– А теперь я в нем на работу не могу уйти, потому что его нет, а у меня сегодня политинформация.

– А может, и не видела, может, ты его на работе оставил. Ничего страшного, надень свой выходной костюм. Ничего не случится, если ты в нем прочитаешь свою политинформацию. Тебя и в домашнем халате будут слушать.

Действительно, на отцовскую политинформацию сбегалась вся больница. Поговаривали даже, что сведения для нее он берет на Би-би-си у Анатолия Максимовича Гольдберга.

Пришлось отцу на работе не только резать больных (резать на сленге отца Вилена означало делать операции), не только читать политинформацию в выходном костюме, но и искать пиджак.

Но и на работе пиджака не оказалось.

И только, когда после обеда у отца в кабинете прозвонил телефон, пиджак нашелся.

– Здравствуй, Илья, – сказал в трубку начальник серебрянской милиции, – у тебя на днях ничего не пропадало?

– Да вот пиджак куда-то запропастился, нигде найти не могу.

– Ну, значит, я не ошибся, твой пиджак у меня в кабинете висит.

– Интересно, как он к тебе в кабинет попал, мы же вчера с тобой не пили? – удивился отец.

– А теперь обязательно выпьем, двери нараспашку держать не надо.

Вор оказался пришлым. Ни одному серебрянцу никогда бы не пришло в голову покуситься на имущество семьи Вили. Вор возвращался из заключения, ему хотелось есть, а пиджак отца, висевший в прихожей, выглядел вещью, которую можно было быстро продать. Вор и пошел его продавать на серебрянский базар.

Несчастный пришлый вор не знал, что пахнущий табаком, пошитый в доброй старой Англии отцовский пиджак с редким для Серебрянска узором в клеточку продать на серебрянском базаре было то же самое, что продать краденого Рембрандта на аукционе «Сотбис».

Практически все продавцы зелени, овощей, мяса и других продуктов питания на серебрянском базаре либо их жены или их дети были пациентами Вилиного отца. А Вилин отец был их постоянным покупателем. С продавцами мяса он решал, какую часть говяжьей туши рубить на бифштекс, а какую – на антрекот или бефстроганов. Продавцам зелени и помидоров объяснял, чем серебрянские помидоры отличаются от крымских и почему на серебрянских огурцах в два раза меньше пупырышек, чем на белорусских.

В общем, когда параллельно с вором один серебрянский милиционер Иван Петрович, забежал на базар купить зелени и помидоров, все продавцы хором обратили его внимание на продающего знаменитый докторский пиджак.

Пиджак отца и продающий его неместный человек Ивану Петровичу тоже показались субстанциями несовместными.

Мама хорошо одевала Вилиного отца и своего мужа.

Английский костюм тонкого твида был много лет назад куплен на углу Ленина и Шевченко в районном универмаге на втором этаже. И сносу ему не было, как доброй старой Англии. Сперва он использовался как выходной, а потом как ежедневный.

Виле пиджак напоминал не о доброй старой Англии с ее Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном, а скорее, о ячейке английского банка с советской мелочью внутри. Нравилось Виле потаскивать мелочь из отцовских карманов. Тем более было для чего.

Раз в неделю Виля вешал на руль своего велосипеда сетку с пустыми опасно позвякивающими бутылками из-под молока и ряженки, а иногда еще и от водки и коньяка и ехал в пункт приема стеклотары.

– А ну розийдысь, голота, – кричала приемщица, – це сын дохтора приихав, його батько у мене из пьяткы скло вынув. Набьете тут бутылок, ходыты страшно. Давай, сынку, свои бутылкы.

«Голота», многим из которых Вилин отец тоже что-то вынул или вправил, расступалась.

Но денег от сданных бутылок, которые мама разрешала брать Виле себе, на подписку коричневого четырехтомного Гайдара не хватало. А Виля так хотел на него подписаться. И часто отцу приходилось доставать кошелек и разменивать рубль, потому что вместо 22 копеек на покупку «Беломора», отец находил в карманах пиджака только его крошки.

Так что вору не повезло дважды: и карманы до него уже были обчищены, и пиджак он не успел продать. Да и кто б его в Серебрянске купил.

Больше с воровством Виля не сталкивался, и сам им больше не промышлял, и чтобы столкнуться с ним неоднократно, ему пришлось уехать в большой и красивый город.

В случае с отцом вор был неизвестен, но его нашли. Из криков соседки Клавдии Виля понял, что вор определился сразу – это был удививший его Аркадий.

– Граждане, разойдитесь по своим комнатам, мы со всеми побеседуем, – услышал Вилен и увидел двух спортивных молодых ребят в спортивных кофтах на молнии и узких брюках.

– Где пострадавшая, что случилось?

– Вот смотрите, с вечерней пришла и что увидела-а-а, – опять попыталась завыть Клавдия.

Ребята стали осматривать комнату. Клавдия притихла.

– Вы передовик производства? – спросил парень.

– Да-а, – удивленно сказала Клавдия, – у меня удостоверение есть.

– А недавно вы победили в социалистическом соревновании…

– Да-а, – опять удивилась, успокаиваясь, Клавдия, – мне грамоту дали.

– Ваши вещи целы, они у нас, и удостоверение, и грамота.

– Ну Аркадий, сука, он еще и грамоту спи… – хотела заорать Клавдия. – Что, правда, все нашли? – вместо ора удивленно спросила она.

– Ну да, нашли, успокойтесь, напишите лучше, что у вас украли.

Потом был опрос свидетелей. Вилена тоже опросили.

– Про Надсона говорили? – удивился следователь. – Надо же какой вор культурный, Надсона читает.

– А вы тоже его знаете? – удивился Вилен.

– Конечно, кто ж его не знает, – в свою очередь удивился молодой следователь.

«Удивительный город, я обязательно буду в нем жить», подумал Виля.

– А если не секрет, как его поймали? – спросил Вилен.

– Вообще-то, секрет, но тебе скажу. Здесь прямо на углу Главного и Глюка с чемоданом в такси садился. Там же на углу кафе-автомат, наши ребята, когда на дежурстве, перекусить туда забегают. Уж очень там сосиски с пюре вкусные. Смотрят, а на стоянке такси под фонарем что-то знакомое с чемоданом стоит.

Так его же фото во всех отделениях висят, вспомнили ребята. Тут такси подъехало, пришлось его из такси вынимать. Ну а через час от вас позвонили.

25 марта 1974 года, в свой день рождения, Вилен Хорошокин пошел с женой Тоней посмотреть всесоюзную премьеру нового фильма Шукшина «Калина красная» и обомлел. В тюремном хоре стоял Аркадий в своей клетчатой красной рубашке и пел «Вечерний звон». Казалось, что сейчас хор допоет, и Аркадий выйдет вперед и объявит стихотворение Надсона:

– «Не вини меня, друг, – я сын наших дней».

– Аркадий, – прошептал Вилен.

– Какой еще Аркадий? – прошептала Тоня. – Шукшин это.

«Конечно, Шукшин, – подумал Вилен, – но вылитый Аркадий».

* * *

В выходные подготовительные курсы не работали. Вилен тоже позволял себе расслабиться. В субботу он спросил у Паши Захаровны, как доехать до моря.

– На 10-м троллейбусе в Гавань, на Кошкин остров, – сказала Паша Захаровна. – Правда, там не море, а залив, но до настоящего моря тебе все равно не доехать.

И Виля поехал к морю-заливу. Когда он сошел на остановке Гавань, то увидел огромную очередь.

«Ничего себе, сколько людей рвутся к ненастоящему морю», – удивился Вилен.

Оказалось, народ рвался не к морю, а на выставку – «Жилище США».

«Здорово, шел к морю, а попаду в американские комнаты», – обрадовался Виля и встал в очередь. Через два с половиной часа с очередной группой любопытных горожан Вилен впихнулся в павильон, разбитый на сектора, изображающие разные жилища США, с разными комнатами, набитыми невиданными предметами быта простого американца. Названия многих предметов Вилен знал, но некоторые названия приходилось читать на табличках рядом с предметом.

На одной из табличек Виля прочитал: «Видеомагнитофон». На коврике, огражденном веревками, стоял на тумбе большой телевизор, рядом, на другой тумбе побольше, стоял огромный ящик с большими вертящимися блинами с коричневой пленкой. Такие вертящиеся огромные железные блины с пленкой Виля видел в подсобке киномеханика в летнем кинотеатре имени Ленина у себя в Серебрянске.

В телевизоре по синей траве под ковбойскую музыку скакали фиолетовые лошади.

– Разве в Америке трава синяя, а лошади фиолетовые? – спросил Вилен американца на стенде.

– Нет, трава в Америке очень зеленая, а лошади разные, но только не фиолетовые, просто пленка бракованная, – ответил американец, – завтра пришлют хорошую, приходите.

Все время осмотра внутренностей американского жилища Вилена преследовал хриплый женский голос, поющий что-то американское. Наконец голос стал громче, и Виля увидел пританцовывающую публику, втиснулся в нее и чуть не упал. Пол в павильоне был сделан, как лесная военная дорога, из огромных бетонных плит. Плита, на которой танцевала толпа, ходила ходуном. То ли ее растанцевали, то ли она не выдержала пения, напоминающего звуки движущихся танков.

– Элла Фитцжеральд! – перекричал музыку на ухо Виле один из танцоров. – Правда, здорово?!

– Здорово, – прокричал в ответ Виля, чтобы не обидеть танцора. На самом деле ему нравились «Битлз» и «Роллинг стоунз», но все равно было здорово.

– У тебя дома есть проигрыватель? – спросил танцор.

– У соседки есть, – вспомнил Вилен комнату соседки Клавдии.

– Хочешь хорошие диски послушать? Мы из Польши в гости к бабушке приехали, я пласты с собой взял, а у нее проигрывателя нет.

– Хочу, конечно, – перекричал Виля Эллу Фитцжеральд.

– Ну тогда пошли.

Бабушка Витека, так звали поляка, жила рядом с Гаванью.

– Ой, Витек, что так долго, уже обедать пора, это твой друг? Зови его обедать.

Вилен с удовольствием съел вкусный домашний обед, напоминающий мамин, и ответил маме Витека на все ее расспросы.

– А Витеку на следующий год поступать, он, как папа, моряком хочет быть.

После обеда они поехали к Вилену, попросили у Клавдии проигрыватель и долго гоняли диски в комнате Вилена.

– Я бы тебе оставил еще послушать, но послезавтра мы уезжаем.

– Спасибо, но мне все равно некогда было бы слушать, готовиться надо, – поблагодарил Вилен.

– Тогда пока, – попрощался Витек.

«Какой город, какие люди, – подумал Виля, когда Витек уехал. – Я обязательно останусь в этом городе».

В воскресенье Вилен поехал на острова, покатался на колесе обозрения и попал на какой-то городской праздник. Бесплатно послушал «Диксиленд» и ансамбль «Голубые гитары» и еще раз захотел остаться в большом, замечательном, необыкновенно красивом городе. Все было просто. Всего лишь нужно было поступить в институт.

Вступительные экзамены принимали в главном здании института. Приехала мама, чтобы постоять в толпе родителей перед главным входом и поддержать сына. Она остановилась у очень культурных родственников, пытавшихся научить Вилена культурно кушать варенье. Серебрянские манеры Вили корежили коренных жителей культурной столицы.

– Почему ты ешь варенье из общей банки, положи себе в розеточку, – говорила тетя Мера.

– Это моя банка, – говорил Виля, – мне ее мама привезла.

И продолжал с наслаждением чавкать, выгребая из банки вишневое варенье. Хорошо мама оставила Вилена на улице композитора Глюка. А то еще, чего доброго, приучила бы его тетя Мера есть варенье из розеточки. Но она не успела, и по сей день Вилен Ильич с удовольствием продолжает есть варенье из личной банки и макает туда булки и бублики и этим безмерно счастлив.

* * *

От улицы композитора Глюка до института ходили два троллейбуса – № 5 и 14.

На первый экзамен Виля поехал на № 14, купил билет, в котором до счастливого не хватило единицы, и получил вместо пятерки четверку.

В 1969 году в общественном транспорте большого необыкновенного города не было кондукторов, вместо них стояли кассы, в которые сознательные горожане бросали три копейки, если это был трамвай, четыре копейки, если это был троллейбус, в автобусе билет стоил пять копеек. Билеты были пронумерованы шестизначными числами. Если сумма первых трех цифр равнялась сумме последних трех цифр, пассажир начинал скакать от радости, и все понимали, что он купил счастливый билет. Если пассажир купил счастливый билет и не прыгал, тогда никто об этом не догадывался. Так как в общественном транспорте никто никогда не прыгал, то никто и не верил, что бывают счастливые билеты. Виля тоже не верил, но билет всегда проверял. На второй экзамен Виля сознательно сел в троллейбус № 5, купил билет, и… билет оказался счастливым. Виля прыгать не стал, сдал экзамен и получил пять. Выйдя из аудитории, Виля запрыгал.

На третьем экзамене метафизика продолжилась. Был пятый троллейбус, счастливый билет и пять по физике. Виля опять попрыгал и стал студентом. Интересно, поступил бы Вилен в институт, если на площадь Профсоюзов ходил только 14-й троллейбус, и в нем не было счастливых билетов? Но что случилось, то случилось.

И с 1 сентября в одной из съемных комнат одной трехкомнатной квартиры большого и необыкновенного города с хозяйкой и ее пятью детьми, клопами и тараканами поселился студент, намеревающийся жить в этом городе всегда и счастливо.