Читать книгу Подлинная история Любки Фейгельман - Леонид Бежин - Страница 5

Впрочем, я оговорился: не Даная, а Альфонсина, конечно же. Но я и не оговорился, поскольку первой была все-таки Даная, Альфонсина же завершила начатое, и если под руками Данаи одежда монархии слегка треснула и расползлась, то Альфонсина разодрала ее на куски и разбросала их по всему свету. Данае это не позволили: с ней расправились келейно, под покровом глубокой ночи. Ночи, то бишь тайны, чей покров еще более непроницаем, чем темнота… или все же ночи… Впрочем, это уже неважно, поскольку именно Даная стала жертвой заговора, на который я прозрачно намекнул в начале. Данаю завлекли (заманили) на горную прогулку неподалеку от монастыря, где такая чарующая красота и прекрасные виды. Завлекли одну, без телохранителя, которому (надо же!) неслыханно везло в казино. Козьими тропами поднялись с ней на самую вершину. И, когда стемнело и настало время спускаться, незаметно подбросили ей под ноги скользкий камушек и под видом помощи – дабы она не оступилась на краю зияющей пропасти – легонько толкнули в спину. Разумеется, позднее все это было объяснено как трагическая нелепость – такая же, как несчастный случай во время купания (можно и в ванне утонуть) или автомобильная катастрофа.

Повторить же этот трюк с Альфонсиной не удалось, поскольку она до визга боялась высоты, от которой ее тошнило и кружилась голова, и поднять ее на горные кручи можно было лишь связанную в багажнике автомобиля. Да и то не факт, что из этого что-нибудь бы вышло: она и не далась бы, искусала и отхлестала по щекам (африканский норов!) любого, кто рискнул приблизиться к ней с веревками.

Кроме того, Альфонсина обожала позировать перед телекамерами и если бы все-таки преодолела свой страх и совершила отчаянную попытку подняться в горы, то лишь ради очередного интервью или по крайней мере эффектной фотосессии. Таким образом, газетная братия могла следить за каждым ее шагом. На горной прогулке, помимо нанятых фотографов, за любым камнем прятались бы наглые папарацци, готовые, едва завидев ее, наставить свои настырные объективы.

Рассказывая об этом, я вновь ловлю себя на мысли, что еще не поздно остановиться, перечеркнуть написанное, а то и вовсе скомкать бумагу и выбросить в корзину. Негоже, светя неверным фонариком в ночи, выдавать династические тайны. Ведь для публики с убийством Данаи все шито-крыто. Концы в воду, как говорится. Ее похоронили с чуть ли не воинскими почестями, церемониальным маршем королевских гвардейцев и скорбными слезами всего двора. Но я-то знаю…

Моя библиотека находится как раз над королевскими покоями. Настеленный под паркетом в несколько слоев войлок прогрызли мыши, и до меня доносятся голоса, я невольно становлюсь свидетелем самых секретных переговоров. Одно время я, охваченный порывом монархической преданности, даже хотел, чтобы мне вырвали язык, поскольку я слишком много знаю и владею секретами, не предназначенными для чужих ушей.

Вот я невольно и услышал донесшиеся из-под войлока слова королевы, адресованные начальнику тайной полиции:

– Горная прогулка? Это, наверное, опасно… Ах, поступайте, как знаете…

После этого все и случилось. Почему? Вопрос о причинах – скользкий камушек, но я все же рискну на него ступить. По королевству расползлись слухи, что Даная ждала ребенка от своего обожаемого телохранителя. Насколько это было правдой, судить не берусь. Но окажись это правдой, скандал разразился бы неслыханный. И не просто скандал, а крах всех монархических устоев. В стройную цепочку наследников власти вторгся бы непрошеный самозванец, а самозванцы для престола (вспомним ту же Россию) – худшие враги.

Отсюда обуревавшие Ядвигу чувства, ее желание устраниться и недвусмысленный намек: «Ах, поступайте, как знаете…»

Как знаете… Однако кто же, собственно, знал? Ну, несомненно, принц Вильгельм, начальник тайной полиции, его особенно доверенные агенты, кое-кто из придворных – хотя бы та же графиня Мальвина, наперсница королевы. А принц Сальвадор, сын Данаи? Знал ли он, что его мать убили? Тут я мог бы добавить: его обожаемую и ненавистную мать, поскольку принц, измученный холодностью Данаи, ее так же любил, как и ненавидел. О, это особая ненависть! В ней угадывается некий надрыв, исступление, лихорадка, предвестие падучей болезни, которой был одержим бывший каторжник, страстный игрок и к тому же прославившийся на весь мир писатель (не Кнут Гамсун, а другой… вылетело из памяти… фамилия, кажется, на «Д»).