Читать книгу Оскомина - Леонид Бежин - Страница 31

Ночью на лестнице послышались шаги, и в дверь позвонили.

Позвонили с сильным нажимом кнопки и не два, не три, а ровно четыре раза. Собственно, звонки никто не считал, и точными данными об их количестве обладал лишь я один, пребывавший в том возрасте, когда мне ужасно, непреодолимо хотелось решительно все сосчитать и все прочесть (составить из букв слова), и прежде всего этикетки, обложки книг и вывески на улице.

В обложках и вывесках взрослыми чаще всего допускались ошибки. К примеру, БИЗЕ было неправильно написанным пирожным БЕЗЕ. МАРС – хорошо мне известным именем МАРКС, лишенным одной буковки.

Взрослые, по-видимому, не знали, что ИНДЕЙКА – это та же ИНДИАНКА, только для разнообразия немного иначе написанная. Не знали, что в ФИЛИ из рыбы делают ФИЛЕ, благо и Москва-река рядом. Неведомо им было и то, что ГОЛИАФ – тот, кто носит ГАЛИФЕ, и что ОПТИКА – это неправильно написанная АПТЕКА.

Я это, конечно же, сразу замечал и, гордясь своей грамотностью, сулившей мне участь первого ученика школы, указывал на ошибку матери или отцу – в зависимости от того, кто из них вел меня за руку.

Но они не спешили меня похвалить за мою искушенную наблюдательность и лишь таинственно и непроницаемо улыбались, сопровождая свою улыбку обманчивым обещанием такого рода, что я, мол, вырасту и узнаю.

– Вырастешь и все узнаешь, – говорили они, поддразнивая меня этой фразой, и кто-нибудь непременно добавлял: – Впрочем, все знать нельзя. Да оно и лучше – чего-нибудь не знать. Спокойнее.

– А долго мне еще расти?

– Пока не станешь большим.

– Как папа?

– И как папа, и как дядя Валентин, и как дядя Воля, и как дедушка, и как Александр Андреевич Свечин.

– А вы?

– Мы состаримся и станем маленькими, а потом умрем.

Я не возражал, поскольку чувствовал, что они сами себе не очень-то верят, поскольку по условиям времени, наших тридцатых годов, смерть или куда-то спрятана, словно ненужная вещь – проржавевший каркас старого абажура – на чердак, или ее вообще нет.

Не верят, полагаясь на мое детское неверие, надеются, что не умрут, и ждут от меня поддержки в этой надежде. Поэтому я считал своим долгом все-таки учтиво возразить:

– Нет, вы не умрете, и папа, и дядя Валентин, и дядя Воля… – Я мысленно прикидывал, кто из перечисленных ниже ростом, чтобы мне меньше оставалось до них расти.

– Ну спасибо, ты добрый мальчик… Скоро сам станешь большим. – Разговор становился для них скучным.

– И тогда я?.. Узнаю?..

– Узнаешь, милый. Конечно, узнаешь.

С этим я хоть и недоверчиво, но все-таки соглашался. Но что именно я должен был узнать, оставалось для меня загадкой. Заранее пытаться ее разрешить было бессмысленно, хотя я и старался. Во всяком случае, я не мог допустить, что узнанное охладит мое стремление все прочесть и сосчитать.

Так и получилось, что той ночью я единственный из обитателей нашей квартиры сосчитал все звонки. Но узнать, что эти звонки означали и какие могли иметь последствия для нашей семьи, мне пришлось гораздо позже, через много лет, когда я вымахал ростом под два метра, меня стали звать верстой коломенской и прочить в кремлевские курсанты. Но я предпочел не дожидаться этой почетной участи и убежал на фронт еще до того, как мне исполнилось восемнадцать лет.

Убежал защищать Москву, поскольку кто-то сказал мне, что немцы недавно были в Голицыне, а сейчас уже в Перхушкове, где мы когда-то снимали дачу.

Это так поразило меня – немцы у нас на даче, бренчат ручным умывальником, ходят по кирпичным дорожкам, – что я убежал.

Из-за моего роста мне поверили, что я уже достиг призывного возраста, зачислили в роту, выдали винтовку, поставили на довольствие. Только лопатку не выдали, и мы рыли окопы каской, поскольку… ну не напасешься на всех лопат, тем более что готовились не закапываться в землю, а наступать и бить врага на его территории, а уж там-то окопы наверняка для нас вырыты…

Призвали же меня в сорок третьем – прислали повестку на улицу Грановского, и родные ответили военкомату, что я уже два года, как воюю – веду наступление на врага: «Ура! Мы ломим» и все как полагается.

Это была неточность, простительная для близких, не посвященных в тайны штабной стратегии. В том самом сорок третьем году наши штабы вспомнили о стратегии войны на измор расстрелянного Свечина и о амбивалентной монаде моего деда – великих принципах позиционной обороны. И применили их на практике – сначала в Сталинградской битве, а затем на Курской дуге. И победили.

Так что не зря я той ночью считал звонки. Сосчитанные, они обернулись для деда исчисляемым – десятилетним – лагерным сроком, после которого его выпустили, вернули, дали отдохнуть, удостоили свидания со Сталиным и поставили во главе дивизии.

Поставили, чтобы он на практике сжимал свою монаду в оборонительный кулак, а затем развертывал ее для сокрушительного наступления. И тем самым развивал, уточнял и совершенствовал свою теорию.

Сталин ему при встрече так и сказал:

– Совершенствуйте, товарищ Варга… Нет предела совершенству.

– Слушаюсь, товарищ Сталин. Спасибо вам за подарок…

– Какой подарок? Вы часом не лагерный срок свой имеете в виду? Мне кажется, подобный сарказм был бы вам не свойственен…

– Нет-нет, что вы! – Дед поспешил заверить, что он на самом деле чужд всякого сарказма, тем более в разговоре с вождем. – Я имел в виду подарок к моему юбилею.

– Ах, этот. Помню, помню. – Сталин сделал несколько коротких затяжек, раскуривая гаснущую трубку. – Что ж, мой намек не подтвердился… Да я, собственно, ни на что и не намекал. Так… убил эту гадину, когда навещал мою матушку, совсем уже старенькую, и попросил заспиртовать в банке. Заспиртованная-то она не так страшна, как живая. Не так ли?

И Сталин на прощание пожал деду руку.