Читать книгу Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы - Леонид Фраймович - Страница 6

Плачет вьюга и злится, и стонет.

Звук шагов чьих-то там на крыльце.

Выступающий пот на ладонях

Холодеющих рук, на лице.

Что там движется очень большое?

Тянет щупальца, хочет обнять.

Оно скользкое, злое такое.

Боже! Страшно мне, буду кричать!

Липнет к телу рубашка ночная.

Пот течёт по обеим щекам.

Что ты смотришь? И кто ты такая?

Я тебе ничего не отдам.

Ничего у тебя я не брала.

Я тебе ничего не должна.

Что смеёшься? Наверно, ты знала,

Ты спешишь, ты за мною пришла.

Подожди: что-то важное я не сказала.

Что-то сделать ещё я должна.

Лишь в минуту прощанья узнала:

Ах, какою я глупой была!

Ну зачем распустили вы косы?

Ветер треплет, запутает их.

Завертелись у мельниц колёса.

Вдруг затянет и вас молодых.

Перемелет вам белые руки.

Передавит вам косточки все.

Не заметит жестокие муки.

Ну и что ж! Так всегда и везде!

Стоны их принимая за песню,

Перемелете всё, жернова.

Всё равно они крутятся вместе —

Человек, а с ним и трава.

Косит, косит своею косою.

Ещё смотрит, смеётся в глаза.

Убирайся! Я тебе не открою.

Здесь ещё я кому-то нужна.

За окном, вроде, капает что-то.

Солнца нет: оно ещё не взошло.

На стене чёрно-белое фото

Подмигнуло мне: всё, мол, прошло.

* * *

Я оставлю этот мир без сожаленья

О своей несбывшейся мечте.

Дорогие, я прошу у вас прощенья,

Что стремлюсь скорей к могильной тьме.

Там, мне кажется, я буду равной

Среди неживущих на земле:

Нет там ни последних и ни главных,

Всё вертится в общем колесе.

Но, когда мой дух воспрянет вольно,

Тело предадите вы земле,

Вспомните, что мне уже не больно.

Потому не плачьте обо мне.

* * *

Без пафоса, и шума, и бравад

Прими и дань мою, мой Ленинград.

Те девятьсот суровых дней,

Блокаду, нашу жизнь в ней.

Какие б ни прошли года,

Мы не забудем никогда.

Всем классом были в Стрельне

Двадцать второго, в воскресенье.

Но долго как-то не гулялось нам.

Разъехались все вскоре по домам.

Предчувствия всех, что ли, нас томили?

Мы об испанских детях много говорили.

К подруге по дороге я зашла.

Там первый раз услышала: война.

Потом уже не раз, не два

Мы слышали: «Вот кончится война…»

Ну а тогда не знали мы, что вскоре

Нам предстоит такое горе.

На крышах у ворот дежурил стар и млад

И наблюдал, как по утрам взмывал

аэростат.

Усиленно работал в эти дни военкомат.

Рыдали матери, прощался Ленинград.

С какою болью мы смотрели,

Когда от бомб склады горели!

Чёрный дым – то сахар жжённый.

Мука и масло, хлеб палённый.

Дворцы, мосты и Летний сад —

От пепла посерел весь Ленинград.

Началом мужества без колебаний.

Все верили, что город не сдадут.

Нам трудно будет, но фашисты не войдут.

Я помню, мы мальчишек в партизаны

провожали,

А на другой день сами на окопы уезжали.

Нас в Веймарне высадили целый эшелон,

А в Кингисепп уже не шёл вагон.

Мы только разместились, начали копать,

Как с самолёта пулями фашист нас начал

поливать.

Пришлося к лесу нам бежать,

Дальнейшего приказа ожидать.

Увы, тогда ещё вначале

Наши солдаты к Ленинграду отступали.

Обратно шли пешком до Ленинграда,

А за спиной уже гремела канонада.

Когда из леса мы дошли до здания вокзала,

На рельсах лошадь первой жертвой

увидала.

И как-то сердце сжалось от печали.

Ведь мы войны до этого ещё не знали.

Деревни опустели.

Разбитые, сожженные дома,

В них трубы почему-то уцелели.

Солдаты пыльные со сжатыми зубами

В обратный путь шагали вместе с нами.

Чтоб неприступной сделать из солдат

ограду

И намертво закрыть последний подступ

к Ленинграду.

Мы шли три дня, три ночи.

Конечно, мы устали очень.

Но страшное нас ждало впереди.

А детство оставалось позади.

Я так хотела фронту помогать.

Решила кровь свою сдавать.

Анализы все собрала, сдала.

Кровь оказалась первой группы, я здорова,

кровь годна.

Но неудача преподносит мне и тут:

До восемнадцати лет кровь не берут.

Тогда на курсы медсестёр я записалась

И месяца 4 занималась.

Октябрь шёл, но школы не топили.

Подкрадывался голод, нас бомбили.

У магазинов дикие хвосты стояли.

Последние продукты по карточкам давали.

Мы тоже получили колбасу из крови.

Неделю кушали её, не боле.

А хлеб всё урезали, урезали.

Пока сто двадцать пять уж не давали.

Вначале, когда немцы нас бомбили,

Мы вниз на лестницу или к соседям

уходили.

Потом от голода страх притупился, мы

лежали.

Как будто и тревоги не слыхали.

Но на занятия я шла.

Уже в той группе я была,

Что отправлять должны на фронт.

Тогда мне шёл семнадцатый год.

Но и на фронт меня не взяли.

«У вас ведь дистрофия», – мне сказали.

И правда, носилки я поднять уж не могла,

Но делать для фронта я что-то должна.

Ноги не слушались, идти не желали.

В холоде, в голоде все трое лежали.

Но что мне холод, что мне голод,

Когда в репродукторе: «…оставили город…»

Карандашом на обоях писала.

Над каждым оставленным пунктом рыдала.

Рукою худой, как ветка берёзы,

Я вытирала кровавые слёзы.

Нет, кто не пережил, тот не поймёт,

Как слово «оставили» сердце грызёт.

И всё же мы верили твёрдо тогда:

В наш город врагу не пройти никогда.

А иногда мы с постели вставали,

На санки кастрюли – за водой уезжали.

На улице снег – до колен увязали.

В снегу, зашитые в простыни, трупы

лежали.

Похоронить, видно, честно хотели,

Но расстояния не одолели.

На Фонтанке фигуру запомнила я:

Завёрнутых вместе – мать и дитя.

Отец их, наверно, на фронте сражался.

Не знал, что труп их семьи на Фонтанке

валялся.

Неделю иль две хлеба вовсе не было.

За ним на Васильевский остров ходила.

Навстречу и рядом шли чёрные лица:

Чтоб было напиться, жалели умыться.

Голодные взгляды по снегу блуждали

И что-то всё время искали, искали.

Мороз был сильнейший, как в голод бывает.

Плевок на лету до земли замерзает.

Кой-где месяцами горели дома.

Их не тушили: мёрзла вода.

И именно в это ужасное время

Я в театр попала, Онегина пели.

И где только силы артисты набрали?

Но пели отлично, отлично играли.

Не знаю, откуда терпенье берётся,

Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.

Нам хлеб добавляли самую малость,

Но нам это, право же, чудом казалось.

Весной убирали от снега дворы.

На фабрику с мамой работать пошли.

Для маскировки там сетки плелись.

Потом как-то наши пути разошлись.

Мама слегла и больше не встала.

На оборонные Зоя попала.

Я же учиться было пошла,

Но не на долго: мать умерла.

Бедная мамочка, мало жила,

Видеть нас взрослыми не дождала!

В братской могиле её хоронили.

На похоронах мы с сестрою не были.

Много трупов из больницы возили.

Родичи их хоронить не ходили.

Тётка сообщила: «Ваша мать умерла,

Выдержать голод она не смогла.

Ещё до войны больною была.

Пусть же ей будет пухом земля».

Я плакала долго, долго скучала.

Ходила повсюду, работу искала.

По объявлению в ломбард поступила.

Теперь каждый день на работу спешила.

Вечером страшно в квартире пустой.

Шёл ещё только сорок второй.

Иногда с оборонных сестра приходила.

Ей говорю: «Перебраться решила».

Тётка в квартире своей прописала.

Вещи в руках я перетаскала.

Когда ж по асфальту машину катили,

Артиллерийский обстрел объявили.

Замерло всё: машины и люди.

Долго стучать метроном ещё будет.

Слышно: со свистом снаряд пролетит.

Среди тротуара машина стоит.

Потом уж, когда отбой объявили,

Дальше машину мы покатили.

Там две соседки ещё проживали.

Все в одной комнате мы зимовали.

Ох и тяжёлой была та зима.

От голода грызла подушки, рвала.

Но нет ужасней, не бывает больней,

Чем видеть больных и голодных детей.

Мальчик двухлетний, соседкин сынок,

От голодухи совсем изнемог.

Когда же из хряпы я суп приносила,

Мать ему больше оставить просила.

Ел жадно и быстро, косился на мать,

Чтобы успеть у матери взять.

Он так ещё мал был и стар был лицом.

И не знаком с героем отцом!

Его не отец, а страх, голод растили.

В нём чувства ещё первобытными были.

Проклятый фашизм, разве можно забыть?!

Жизнь человека во что превратить!

А мальчики те, что в хлебных стояли

И слабо прикрытый довесок хватали?

В рот запихнут и жуют, и жуют.

И пусть их голодные люди убьют.

Им всё равно, не до обид.

А взрослые злятся, а сердце болит.

Каждый своих голодных имеет.

Да и от голода чувства тупеют.

Таков был внешний вид Ленинграда,

Когда город любимый сдавила блокада.

Но эти голодные люди трудились.

Их головы перед врагом не склонились.

На заготовки в лес и я направлялась,

Хотя на ногах уж неважно держалась.

Ночью, тихонько, нас в катер грузили,

По Ладоге группами перевозили.

На той стороне нас машины встречали

И прямо на пасеку нас отправляли.

Первое время со страхом смотрела.

Сил не хватало, пилить не умела.

Старалась отчаянно, отчаянно билась,

Но мастером леса я не родилась.

К тому ж постоянно голодной была.

Порядком меня измотала война.

Девчата со мною пилить не хотели

И как-то со злостью даже глядели.

Ужасно страдала от этого я,

Но сделать с собой ничего не могла.

А время прошло, и я научилась.

Мне легче не стало, но я страшно

крепилась.

Я пробыла года там полтора.

Работала бракёром, потом – в мастера.

Вернулась домой уже в сорок пятом

С измученным телом и сердцем

помятым.

В норму я долго войти не могла.

И долго ещё я голодной была.

Столь длительный голод с ума чуть не свёл.

Нормальный меня б сумасшедшею счёл,

Когда б мои мысли он мог прочитать.

За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,

Только не совесть, не мой Ленинград.

На это не хватит и двести блокад.

Такое и в голову не приходило.

Жизнь моя просто была мне не мила.

Я даже завидовать начала тем,

Что продавали любовь свою всем.

Они белый хлеб даже с маслом едали.

Такие ж, как я, только знали страдали.

Порой ненавистна себе я была:

Другие могли, а я не могла.

Ох, сколько мучений война принесла.

Будь проклято слово даже «война».

Теперь тем подонкам «за давностью лет»?

Но тех, что погибли, всё-таки нет.

Верните детей матерям, что рыдают.

Мужей жёнам верните, что их ожидают.

Детям верните отцов, матерей.

Ноги и руки на место пришейте.

Возможно ли сделать такое? Нет?

Какого же чёрта: «…за давностью лет»?

Сколько бы лет с тех пор ни прошло,

Миру известно это давно:

Дело не в том, что нужно отмщенье,

А в том, что такое нельзя простить

преступленье.