Читать книгу Бархатный диктатор (сборник) - Леонид Гроссман - Страница 9

Жизнь продолжалась. Смерть бодрствовала. Власть устрашала. Художники метались и теряли рассудок. Боролся с подступающим сумасшествием Глеб Успенский, мучительно ощущая, как вся низость жизни одолевала светлую силу его творящей личности. В отдельных кабинетах «Малого Ярославца» задыхался гениальный Мусоргский, вызвавший недовольство царской семьи народными сценами своих непризнанных опер. Вином заливал свою глубокую безнадежность поэт Фофанов. Последние горестные сарказмы бросал из своего одиночества в глухую современность старый Салтыков.

Прокуратура действовала. Казематы наполнялись. Заключенные пытались собственными силами предупредить в своих камерах исполнение официального приговора. В июле Лорис-Меликов писал из Царского села цесаревичу о необыкновенном количестве самоубийств среди политических – арестованные вешались на простынях и полотенцах, отравлялись раствором фосфора, вскрывали себе вены. Диктатор был смущен количеством этих добровольных казней.

Императорский кат Фролов продолжал палачить на площадях и кронверках царской столицы.

В декабрьском листке «Народной воли» было напечатано.

«4 ноября в 8 ч. 10 м. утра в Иоанновском равелине Петропавловской крепости повешены социалисты-революционеры Александр Александрович Квятковский и Андрей Корнеевич Пресняков.

…Правительство убило их тайком, в стенах крепости, вдали от глаз народа, пред лицом солдат. Какое соображение руководило палачом? Почему Лорис-Меликов, смаковавший смерть Млодецкого на Семеновском плацу, не задушил и этих всенародно?.. Не потому ли, что народ берется за ум? Не потому ли, что настроение масс таково, что грозит собственной шкуре начальства?..»

В том же номере помещено краткое сообщение:

«Исполнительный комитет заявляет, что произведенное в прошлом году под г. Александровском и подготовлявшееся под Одессой покушение на жизнь царя произведены по инициативе его, Исполнительного комитета, согласно с общим планом, установленным осенью прошлого года, с целью приведения в исполнение смертного приговора над Александром II, постановленного Исполнительным комитетом 26 августа 1879 года».

* * *

– Революция обезглавлена, ваше величество.

Так начал свой очередной доклад царю граф Лорис-Меликов в первую субботу великого поста 28 февраля 1881 года.

– Это сообщение департамента полиции, государь, имеет историческое значение. Все, что сообщено мне нынешней ночью, будет, иметь огромные последствия для успокоения государственной жизни. Вчера вечером арестован глава шайки террористов, готовивших покушение на священную особу вашего императорского величества. Его зовут Андрей Желябов.

Министр перелистал, сшитые документы довольно объемистого полицейского дела.

– Как ваше величество изволит судить по обилию материалов, злодей давно уже состоит под наблюдением высшей жандармерии. Верховной полиции удалось установить ряд крайне подозрительных действий арестованного, клонящихся к несомненной подготовке злодейского покушения. В Одессе он сошелся с лейтенантом Рождественским и заметно интересовался действием мин и торпед. Пристально наблюдал за опытами с взрывчатыми веществами. Отправлялся с матросами на рыбную ловлю за город и с чрезвычайным вниманием следил за тем, как эти военные рыболовы кидали в стаю скумбрий пироксилиновой шашкой, легко подбирая всплывавшую на поверхность оглушенную добычу. Очевидцы передавали, что при том у него раздувались ноздри, глаза готовы были выскочить из орбит и весь он дрожал от удовольствия… И вот этот якобинец возымел дьявольскую мысль приложить артиллерийскую технику последней войны к революционному террору.

Лорис вынул из папки последний, самый свежий документ.

– Вчера вечером полиция производила арест одного подозрительного лица в меблированных комнатах Мессюро на Невском против Аничкова дворца. Из комнаты вышел чрезвычайно красивый высокий человек лет тридцати с волнистой черной бородою и спокойно направился к выходу. Дверь была заперта. Он вынул револьвер. Его тут же обезоружили. Держал себя дерзко и насмешливо; заявил, что в другом месте сумел бы отстреляться и уйти от ловцов – «знаю, мол, что я лакомый кусок для правительства». Относительно револьвера сострил, что он ему обошелся дешево, так как был куплен вместе с целой партией оружия. Когда в доме предварительного заключения прокурор заявил ему: «Я вас помню по делу 1874 года, вы Желябов», – тот с усмешкой ответил: «Ваш покорнейший слуга»… Он не скрывает, что руководил, подкопом под полотно железной дороги под Александровском при проследовании вашего величества минувшей осенью из Ливадии.

Начальник верховной комиссии по охране государственного порядка с глубочайшим удовлетворением закрыл свой портфель и заключил свой доклад:

– В одном злодей несомненно прав: он представляет собой лакомый кусок для правительства. Без Желябова его преступные сообщники не представляют серьезной опасности. В его лице разгромлена вся банда. Отдельные выступления уже не страшны. Из предосторожности я взял бы на себя смелость рекомендовать вашему величеству воздержаться от завтрашнего выезда на развод. Но не может быть сомнения, государь, что пресловутая «Народная воля» растоптана.

Царь весь в слезах обнял своего спасителя. Тот благоговейно облобызал монаршую руку.

Вечером придворные при выходе из малой церкви Зимнего дворца приносили говевшему монарху поздравления по поводу причащения царской семьи святых тайн.

– Поздравьте меня вдвойне, – благосклонно отвечал своим камергерам император, – Лорис сообщил мне, что главный террорист арестован и преследовать меня больше не будут.

* * *

В это время в пустынной квартире у Вознесенского моста молодой техник-изобретатель с двумя помощниками осторожно и точно орудовал своими изощренными приборами. Ярко горели лампы, трещал камин, и терпкий удушливый запах реял по комнатам. Стол был заставлен ретортами, банками, бутылками. Бесшумно пылала спиртовка, и нервно подрагивали аптекарские весы. Техник устанавливал в прочной жестяной коробке сложную систему стеклянных, медных и каучуковых трубок, наполняя их серной кислотой, бертолетовой солью и гремучей ртутью. Установив и прочно закрепив всю систему тонких канальцев, он подвесил к внутренней стеклянной соломинке тяжелую свинцовую гирьку и наполнил всю коробку нитроглицериновым студнем. Изобретенный аппарат смерти был заряжен. (Ровно через месяц прокурор Муравьев сообщал особому присутствию Сената: «Действие этих снарядов неотразимо, их устройство основано на такой системе, в которой составные части друг друга продолжают и восполняют, исключая всякую возможность неудачи…») С чрезвычайной предусмотрительностью, размеряя шаги и движения, химик поставил свой механизм на прочный мраморный стол в глубине лаборатории. Затем он посмотрел на часы и торопливо принялся за дальнейшую работу. Перед ним стояли еще три пустые жестянки, ожидающие такого же наполнения.

– Точно соблюдайте формулу, – сказал он помощникам, – радиус взрыва до двух сажен с разлетом заряда в диаметре на двадцать сажен! Не забывайте основных уравнений. Смерть проверим высшей математикой…

Техник работал в тишине и, видимо, в полной неизвестности. В Петербурге действительно очень немногие знали, что молодой лаборант Николай Иванович Кибальчич был изобретателем выдающегося летательного аппарата и нового вида разрывных снарядов необычайной точности и разрушительной силы.

* * *

Кальфурния умоляла Цезаря в день мартовских Ид не идти в Сенат: в храмах гудели Щиты, среди улиц Рима окотилась львица, всю ночь бушевала гроза, – средь облаков, в огне, сражались всадники, и кровь лилась на Капитолий. А главное – носились глухие толки о заговоре сенатских аристократов на жизнь диктатора.

Неизвестно, думала ли об этом ровно через 1925 лет, в первый мартовский день унылой северной зимы светлейшая княгиня Юрьевская, упрашивая Александра Второго воздержаться от выезда в манеж на воскресный развод. Но она уговаривала его с настойчивостью римской матроны. Уже два воскресенья подряд царь уступал ее настояниям и пропускал военные церемонии.

Именно потому Александр считал необходимым на этот раз появиться перед гвардией. Тем более что глава анархистов был схвачен и шайка его обезглавлена. К тому же развод от любимой части – лейб-гвардии саперного батальона. Наконец, царь соглашался миновать Невский и Малую Садовую, где, по слухам, готовился подкоп. Он готов был ехать необычным путем – набережной Екатерининского канала: «Полиция настороже, и казачья охрана не выдаст».

– Но только, чтоб обратный путь не повторил первоначального маршрута, – предостерегала Юрьевская, следуя указаниям своего предусмотрительного друга Лориса.

Царь не возражал.

До отъезда он успел подписать два важных государственных акта. Ровно в половине одиннадцатого он скрепил своей подписью указ правительствующему Сенату о созыве комиссии из выборных всех губерний. Он решился наконец осуществить двадцатилетний проект о призыве к участию в правительстве гласных от земств и городов. Лорис-Меликову удалось выработать формулу, ни в чем не стеснявшую самодержца и никому из призванных не предоставлявшую власти, при внешней видимости народного представительства. Правда, в интимном кругу старый царь сравнивал новую меру с роковым призывом нотаблей при Людовике XVI. Но Лорис убедил его, что созыв законосовещательной комиссии откроет возможность государю короновать княгиню Юрьевскую – и это устранило все колебания. Одновременно с проектом опубликования нового закона об «общей комиссии» министр изготовил текст манифеста о венчании морганатической супруги императрицей. Этот акт был интимно дорог Александру. Срок опубликования его еще не был окончательно установлен, но самый вопрос был решен бесповоротно. Царская подпись размашисто и радостно скрепила секретный документ о новой русской царице.

Ровно в полдень доложили о приезде его императорского высочества. По заведенному воскресному обычаю прибыл в Зимний дворец со своим гувернером-англичанином старший внук царя, двенадцатилетний Ники, первенец цесаревича Александра. Подросток был миниатюрен, уклончив, застенчив. Гладкий проборчик, вытянутый уточкой носик, малый рост, неуверенность движений, ускользающая улыбка. Таким ли полагается быть будущему самодержцу? Старый царь недоверчиво оглядывал внука. «То ли дело Гога? Юный богатырь! Ники же весь в мать, в малокровную датскую родню. В нем ничего романовского, – крупного, статного, властного. Таковы ли его отец, дед и прадед?..»

Он подошел с внуком к большому зеркалу в вычурной раме позднего рококо. Перед ним во весь рост стоял в мундире лейб-гвардии саперного батальона, с прусским орденом pour le merite на шее, больной и дряхлеющий император всероссийский. Он созерцал свое отражение с тем условным, издавна сочиненным выражением лица, которое по-актерски вызывал в себе всегда перед зрителями: смесь величия и благосклонности, неприступности и милости. Это была трудная мимика, вся сотканная из контрастов – не то что гневный лик и ледяной взор покойного отца. Освободитель должен был приветить сквозь грозу, преобразователь – обращаться с недосягаемой высоты престола к сердцам верноподданных. Александр стремился оживить свои стеклянные зрачки лучом высочайшей приветливости и смягчить свою тяжелую маску чуть заметным предвестьем улыбки. Но густые усы, брови и бакенбарды придавали пасмурную суровость его холодному облику, и никакие старания не могли оживить искрой сочувствия смертельную бесцветность его неподвижного взгляда.

Царь любовался собою около минуты. В общем был доволен своей выправкой и видом, – никакой лысины, мало седины. Красные лацканы оживляли восковидную плоть обвисающей кожи. Не согбен, не сутул. Строен и гибок. Ревматизм и одышка – пустяки. Лейб-медик Боткин предсказывает еще три десятилетия: там когда-нибудь в 1910 году он, престарелый монарх, опочиет… Но где-то глубоко тайный червь невидимо и упорно подтачивал эти успокоительные мысли. Постарел, стал слаб, дряхлеет с каждым днем, гаснут желания, изменяет память, падает энергия, теряется вкус к жизни… Что это – старость или, может быть, уже конец?

Из вычурной рамы на него смотрели в упор водянистые выпуклые глаза, неожиданно оживленные выражением смертельного испуга. Он отвел взгляд от своей бледной маски. Снизу мальчик украдкой взирал на строгий облик деда. Тот заметил его в зеркале, изумился: прямое потомство – и как не похож! А между тем их роднит общность призвания, быть может, одинаковая жизнь и смерть венценосцев…

Он отошел от зеркала. Взгляд скользнул по большому фамильному портрету. В пышной бронзе под императорскими регалиями на вершине рамы стоял во весь рост, сверкая ботфортами с рыцарскими раструбами, дед царя – Павел Первый. Тяжеловесная корона огромной несуразной шапкой сдавливала впалые виски под прусскими буклями бледнолицего монарха, а брыжжи туго охватили своим кружевным кольцом царскую шею, украшенную цепью огромного мальтийского креста.

Нике, вздернув утиный носик, пристально всматривался в смертную маску своего казненного пращура. В дворцовой гостиной стыла тишина.

После легкого завтрака царь равнодушно простился со своим будущим преемником. К часу дня в шинели саперного ведомства и с бобром вокруг горла он вышел на дворцовый подъезд.

Пасмурное снежное небо повисло над городом. Черно-лиловые тучи тяжеловесно клубились над бронзовыми конями гигантской арки. В нависшем сумраке багровые стены Главного штаба, казалось, сочились темной старческой кровью. Вспомнился страшный чиновник с узкими глазами малайца, настигший его в прошлом году у стен этого кровавого здания.

Синий новомодный экипаж с голубыми басонными шнурами, сверкая зеркальными стеклами, золотыми шифрами на дверцах и резными коронами над хрусталями фонарей, подкатил, подрагивая и лоснясь, к подъезду.

Ровно в час без четверти Александр Второй отъехал от Зимнего дворца. Царская карета, как колесница приговоренного к смертной казни, была окружена казачьим конвоем.

* * *

По воскресным дням глава русской медицинской школы Сергей Петрович Боткин никуда не выезжал и никого не принимал. В этот день отдыхал он от клиник, аудиторий, анатомических театров, санитарных комитетов, приемов и консилиумов. В своем домашнем черном бархатном пиджаке, обшитом широкой тесьмой, он погружался в кресло и медленно читал русских поэтов. Брат известного художника и даровитого автора «Писем об Испании», знаменитый терапевт раз в неделю отдавал дань своим фамильным художественным склонностям. Над элегиями и подражаниями древним он отрадно забывал анатомию и патологию, окраску рвот и густоту каловых масс, чумные бубоны и сифилитические язвы. Он пересаживался от письменного стола, над которым висели портреты его великих учителей – Рудольфа Вирхова и Клода Бернара, – в глубокое кресло у далекого столика под черным бархатом рембрандтовской гравюры. Отодвигая в сторону медицинские журналы и курортные рекламы, он неспешно развертывал небольшие томики стихов. Особенно любил он тешить усталую мысль воздушными кантиленами своего зятя Афанасия Афанасьевича Шеншина, почтительно доставлявшего ему из своих яблоневых садов новые тетради лирических творений.

В это воскресенье Сергей Петрович, по заведенному обычаю, безмятежно и недвижно докуривал сигару, блаженно растворяясь в напевной стихии магического словесного скрипача. Его ритмично покачивали волнообразные звуковые течения:

В это время, вопреки запрету, в кабинет постучались. Курьер из Зимнего дворца экстренно явился за лейб-медиком его величества.

Через час императорский штандарт, неизменно веющий над Зимним дворцом, медленно опустился до половины флагштока.

В это время знаменитый клиницист подписывал в царском кабинете исторический бюллетень:

«Сего 1 марта в 13/4 дня государь император, – возвращаясь из манежа Инженерного замка, где изволил присутствовать при разводе, на набережной Екатерининского канала, не доезжая до Конюшенного моста, опасно ранен, с раздроблением обеих ног ниже колена, посредством подброшенных под экипаж разрывных бомб. Один из двух преступников схвачен. Состояние его величества, вследствие потери крови, безнадежно».

Официальное сообщение несколько продлило жизнь и сознание царя, стремясь затушевать факт его убийства на уличном тротуаре с размозженными ногами и растерзанным телом. Во дворец он был доставлен с еле заметными признаками жизни, почти трупом. Мундир лейб-гвардии саперного батальона был разодран в клочья. Почти ни следа от брюк и сапог – одна сплошная окровавленная масса из мускулов, кожи и костей. Лейб-медик Боткин еле расслышал предсмертные пузырчатые хрипы агонизирующего.

Правительственная легенда сохраняла хотя бы декорум более соответственного медленного умирания царя в своем дворце, среди врачей, родных и духовенства, после принятия святых тайн, по всем правилам православной кончины.

Отложив бесполезные инструменты и отерев окровавленные руки, царские врачи подписывали акт смерти, составленный Лорис-Меликовым.

Толпа молчаливо заливала Дворцовую площадь.

С балкона над Салтыковским проездом генерал-адъютант возгласил о перемене царствования.

Над Зимним дворцом ширококрылою ночной птицею развевалось черное знамя.

* * *

На вороном коне с траурной сбруей императорский герольд в черном бархатном кафтане с белоснежными брыжжами, в широкополой шляпе с загнутым назад пером выезжает на шумные перекрестки столицы.

У него на груди и спине горят шитые золотом царские короны и высоко вздымается в протянутой руке серебряный жезл с червонным орлом.

За ним – верховой сенатский секретарь в перьях и бархате в сопровождении взвода кавалергардов с четырьмя трубачами, вздымающими в небо свои горны, повитые крепом.

Развивая свиток, герольд возглашает обитателям Невского и Садовой, Васильевского и Коломны, Семеновского полка и Галерной гавани, что священные останки в бозе почившего венценосца будут перенесены из Зимнего дворца в собор Петра и Павла в такой-то час такого-то числа.

В это же время Лорис-Меликов убеждал нового императора обнародовать указ о созыве выборных депутатов в законосовещательную комиссию.

– Это вернейшее средство, ваше императорское величество, изолировать революцию и обессилить террор. Новому царствованию подобная мера сразу придаст характер передового движения века. «Когда идет караван, не отставай», – поют зурначи моей родины. Такая диверсия вернее всего упрочит власть в руках единодержавного монарха.

Для разрешения важнейшего вопроса об органическом изменении государства новый царь повелел созвать совет министров под своим личным председательством в ближайшее же воскресенье.