Читать книгу Леший - Леонид Кириллович Иванов - Страница 7

Домой Аник добрался уже в сумерках. От леса прошёл прямо к бане, усадил так и не проронившую за всё время пути ни слова найдёну на лавку, затопил каменку. Едкий дым шёл сквозь приоткрытую дверь в предбанник и поднимался под стреху. Леший натаскал воды в большой чугунный котёл, добавил холодной в кадушку, подкинул в жаркий весёлый огонь берёзовых поленьев, сел в предбаннике на лавку, широко расставил ноги и, поставив локти на колени, опёрся подбородком в скрещенные пальцы широких ладоней.

Найдёна затравленно жалась в угол и смотрела куда-то в пол. Подумать Анику было о чём. Самое первое – рано или поздно о находке предстояло рассказать деревенским. А что рассказывать, если сама она была будто глухонемая. Даже хуже, потому что те хоть пытаются что-то объяснить на пальцах, мычат и кивают головой, эта на всё происходящее не реагирует никак.

Второе: о найдёныше надо заявлять в сельсовет, ведь где-то её наверняка ищут. А если уже не ищут, надо приблудную как-то оформлять, выправлять документы. Ясен пень, пересудов не избежать, потому как привести в дом зазнобу сразу после смерти матери испокон веков считалось на деревне грехом тяжким. Но Леший боялся не столько пересудов, сколько того, что сейчас придётся эту женщину раздевать и мыть – сама-то она, вон, сидит совсем квёлая, ковшика не поднять. А начнёшь с неё тряпьё сымать, как она отреагирует? Заорёт, царапаться начнёт?

– Охо-хо, – отчего-то совсем по-стариковски тяжело вздохнул Аник, точно так, как это делал его покойный отец, когда надо было решать что-то нелёгкое. – Ты это, тут посиди маненько, я в дом за одёжкой схожу.

Широким шагом, будто и не устал за дальнюю дорогу с такой ношей, Анемподист прошёл в дом, взял из комода платье матери, покрутил в руках материны же трусы, в которых незваная гостья могла утонуть, положил их на место, задвинул ящик, снял с гвоздя два больших домотканых полотенца, подхватил себе свежую одёжу.

Найдёна сидела, всё так же вжавшись в угол.

– Ну, давай, деушка, в байну пойдём, – ласково, как к ребёнку, обратился к ней Аник. – Я тебя сейчас попарю, все хвори из тебя выколочу, потом отмою-отскребу, и пойдём домой отдыхать. Тоже ить, поди, умаялась за дорогу-то?

Леший подал женщине руку, помог подняться с лавки и несмело начал снимать с неё тряпье. Найдёна безропотно подчинялась. Аник раздел гостью, свернул изодранную одёжу в клубок и выбросил на улицу. Осторожно завёл женщину в баню, подхватил на руки, аккуратно уложил на полок.

– Ты это, полежи пока, погрейся, я веник запарю.

Он вышел в предбанник, достал с жерди берёзовый веник, разделал его, добавил от нечистой силы да колдовского сглаза несколько веток вереска, сорвал пучок крапивы, снова увязал всё это, окунул в деревянную шайку и залил кипятком, который уже пузырился в чугунном котле.

Несмотря на открытую дверь, в бане было жарко. Аник скинул одежду, почерпнул ковшиком немного кипятка и плеснул на камни. Раскалившись на берёзовых дровах, они будто заходили ходуном и грозно пшикнули паром.

Горевшая на лавке свеча испуганно пригасила язычок робкого пламени, чуть не погасла совсем, но оклемалась и начала потихоньку разгораться снова.

– Эх, благода-а-ать! – крякнул Анемподист и улёгся на полок с самого краю. Гостья молча отодвинулась к стене.

– Ты к стене-то не прижимайся, а то потом сажу не отмыть будет даже щёлоком, – по-доброму предупредил Аник. Он некоторое время наслаждался состоянием покоя, потом поднялся, достал из шайки веник, отряхнул его на камни, отчего те снова недовольно пшикнули.

– Ну, двигайся давай к краю, – повернулся Аник к гостье. – Будем тебя к нормальной жизни вертать.

Женщина так же покорно, как исполняла все прежние приказания Анемподиста, подвинулась к краю полка, и он начал чудодействовать. Веник в руке Лешего то порхал под самым потолком, заставляя жар опуститься пониже, и тут же прихлопывал его к костлявой спине найдёныша, то шлёпал, медленными шажками подвигаясь от ступней к голове, то снова порхал под потолком и начинал новую пляску по телу.

– Ну, вот теперь и будя, – сказал Аник, сунул веник обратно в шайку. Взял ковшик, почерпнул из кадушки холодной воды и одним махом окатил гостью. От неожиданности та ойкнула и стала подниматься. – Погодь-погодь, не ровён час, шмякнесси. Давай-ко подсоблю.

Анемподист взял гостью на руки, вынес в предбанник, набросил ей на плечи полотенце.

– Ты это, посиди маненько, охолони, а я пока попарюсь.

Он вернулся в баню, закрыл за собой дверь, и через миг камни грозно загрохотали от выплеснутого на них целого ковшика кипятка. И тотчас послышались крепкие хлопки веника по телу, сопровождаемые довольным кряканьем:

– Эх, хорошо-о! Ой, да и ладно! Вот хорошо дак хорошо! Эх, едрёна ма-а-ать!

Под это же бодрое кряканье Анемподист вылил на себя несколько ковшиков холодной воды, вышел в предбанник и сел на лавку, тяжело отдуваясь.

– Эх, кваску бы сейчас! Ну, да ладно, потерпи, счас мы тебя помоем и пойдём и квас пить, и чай с травками.

Немного остынув, Анемподист распахнул дверь в баню, наладил в шайку воды, добавил щёлоку.

– Так, девонька, давай-ко теперича мыться будем.

Он уже по привычке, не дожидаясь ответа, схватил гостью на руки, чуть не вдвое согнувшись из-за низкой притолоки, занёс в жаркое помещение бани, усадил на лавку.

– Держись, я тебе сейчас голову помою, а то, поди, вшей-то накопилось – тьма тьмущая.

Помыл гостье голову, потом намылил куском хозяйственного мыла, похожего на фронтовую взрывчатку, старую и от того уже мягкую лыковую мочалку и начал натирать всё тело уложенной на широкую лавку отощавшей до невозможности женщины. Собственно, как раз женщину-то в ней Анемподист и не чувствовал, до того она была худа и потому больше похожа на подростка.

Потом помылся сам, наполнил шайку горячей водой, плеснул щёлоку, сложил туда свою одёжу для дезинфекции, взял в охапку одетую в материно платье гостью и понёс домой. Усадил за стол, выставил кринку ещё тёплого, с вечернего удоя, молока.

– Ты это, пей давай, поправляйся.

Сам достал из подполья кринку квасу, налил большую глиняную кружку, одним махом опорожнил и снова довольно крякнул.

– Ну, что, девонька, кормить я тебя опасаюсь пока. Давай ишо молочка попей, да будем спать укладываться.

Анемподист уложил гостью на материну кровать, сам прошёл за занавеску и начал было укладываться, как вдруг вспомнил: «Едрёна мать, я же бабу по нужде-то ни разу не сводил!»

Натянул штаны, вышел обратно, прибавил в лампе фитиль:

– Ты это, по нужде-то… пойдём… сношу на двор… негоже терпеть…

Подошёл к кровати, гостья снова безропотно подчинилась. Анемподист усадил её на очко и в нерешительности остановился. Не поддержать, может упасть, и стоять рядом неловко. И самому стыдно, и её смущать неудобно.

– Ты давай сама, я за дверью постою.

Потом Анемподист отнёс гостью в постель, накрыл лёгким одеялом:

– На новом месте приснись жених невесте! – Лёг на свою постель и будто провалился в бездну.

Проснулся от скрипа двери на крыльце. Испуганно выскочил в сени, чтобы опередить Марью, пришедшую доить корову.

– Ой, тьфу на тебя, напугал, окаянный! – вскрикнула Марья. – Ты хоть когда припёрси-то? А то я смотрю, Буян у крыльца хвостом вертит, а тебя и не видно.

– Да умаялся я вчера, спал, как убитый. Ты иди, я сам обряжусь.

– Ну, коли сам дак сам. Я-то тоже сёдни проспала было.

Анемподист взял из рук соседки подойник и пошёл доить свою Марту, приветливо замычавшую при появлении хозяина. Пока Аник доил, Марта благодарно лизала его плечо и вскоре обслюнявила весь правый бок. Когда ведро уже почти наполнилось, Леший ещё несколько раз чиркнул тонкими струйками, мягко утопающими в густой молочной пене, потом отлил половину нетерпеливо тычущемуся мордой бычку в корыто, выдолбленное много лет назад из толстой осины. Тот, время от времени громко чавкая, стал жадно глотать вкусное пойло, состоящее из парного молока и нескольких кусочков чёрствого хлеба.

Быстро вылакал свою порцию и кот Барсик. Как себя помнил Аник, в их семье всех котов всегда звали Барсиками, а всех собак Буянами. Этим двум кличкам для домашних любимцев и сам он остался потом верен на всю жизнь.

Анемподист угостил парным молоком и Буяна, а когда открыл дверь в дом, Барсик, было, привычно вспрыгнул на порог, но вдруг распушил хвост, выгнул спину, сердито зашипел и медленно попятился обратно.

– Эк тебя гостья-то наша напугала, – добродушно усмехнулся Аник. – Пойдём-пойдём, знакомиться будем, – но кот, отойдя от входной двери, так и стоял с распушённым хвостом и сердито выгнутой спиной, как это делал всегда при встрече с чужой собакой, готовый в любой момент отразить нападение.

– Что-то не привечает тебя наш Барсик, – сказал Аник гостье, которая лежала под одеялом, высунув из-под него только нос и настороженно немигающие глаза. – Ну, как спалось? Давай-ко, девонька, поднимайся, молоко парное пить будешь, сил набираться. А потом я тебе сготовлю омлет. Печурку вот только затоплю.

Анемподист через марлю процедил в кружку свежего молока, подал гостье. Та взяла обеими руками и, будто обжигаясь, стала пить маленькими глотками.

– Ну, вот и ладно! Вот и хорошо, – снова, будто с ребенком, ласковым голосом проговорил Аник и начал греметь посудой, разливая оставшееся молоко по кринкам и растапливая устроенную перед устьем русской печи маленькую печурку, которой пользовались только летом.

Вскоре на сковородке уже потрескивали припасённые с зимы солёные свиные ошурки, а потом послышалось шипение вылитой на горячую поверхность смеси молока и яиц.

К столу найдёна прошла своими ногами более-менее твёрдой походкой, поела, выпила ещё полкружки парного молока, повернулась к окну и стала смотреть на незнакомую улицу.

Анемподист думал, что делать. Перво-наперво надо рассказать председателю, решил он наконец, потому что начинать с чего-то всё равно было надо.

– Ты тут посиди в доме, на улице пока не показывайся. Слаба ишо, не ровён час расшибёсси. Да и видок, честно сказать… Отлежаться тебе надо с недельку, в себя прийти. А я пока по делам схожу.

Анемподист собрался, было, домой к председателю, но едва вышел на дорогу, как увидел Ивана Михайловича. Председатель был молодой, из своих, деревенских, но пороху понюхать успел. Призвали его в семнадцать за полгода до окончания войны, но и за эти шесть месяцев сумел отличиться: единственный из кьяндских получил медаль «За взятие Берлина». Из Германии в эшелоне прокатил через всю страну, чтобы нагнать шороху япошкам, потом проехал обратно наводить порядок на западных территориях, где вовсю безобразничали бандеровцы. В армии вступил в партию, и когда демобилизовался, в райкоме решили, что лучшей кандидатуры на председательское место им будет не найти. А выборы, в те поры известно, как проходили.

Так и сделался Ванька большим начальником, а потому звать-величать его стали уважительно Иваном Михайловичем.

Он, правда, не заносился, как был простым до войны, так со всеми на равных и остался, но к работе своей относился серьёзно. Отца Лешего – Кенсорина – он хорошо знал, уважал за солидность, за то, что не боялся тяжёлой работы, что с ним, Ванькой, не раз по душам говаривал, чуя его рассудительность и крестьянскую сметку. И в своей должности Иван Михайлович постоянно спрашивал себя, а как бы поступил в таком случае дядя Кенсорин.

Иван Михайлович сел на недавно заменённый чуть не в два обхвата толщиной столб отвода, достал кисет, стал не из куска газеты, а специально нарезанной для этого бумаги, пачку которой купил в районе, сворачивать самокрутку. Нутром чуя, что разговор предстоит деловой, спросил вполне официально:

– Ну, что там у тебя, Анемподист Кенсоринович?

Аник ещё утром решил, что расскажет председателю всё без утайки, чтобы вместе подумать, как быть в такой непростой ситуации. Единственно, о чём он решил умолчать, так это о ночном визитёре, который являлся в лесную избушку то ли наяву, то ли во сне.

Выложил всё как есть, что нашёл в избушке изголодавшую бродяжку, отпоил её, принёс домой, отмыл в бане, теперь она у него в избе набирается сил. Что за четверо суток не проронила она ни единого слова, хотя не глухонемая. Немтыри, те ведь не слышат, а эта всё понимает, только не говорит. Ни имени своего, ни откуда родом.

– Да, братец ты мой, загадал ты загадку. – Иван Михайлович сделал затяжку, долго держал дым внутри и только потом стал медленной струйкой выдыхать его через широко раскрытые ноздри. – Повезло тебе, ничего не скажешь… Хорошо, что времена сейчас не те… Раньше бы канители не убраться… Ешшо бы и в шпионаже её могли обвинить, а тебя в пособничестве. И не смотри, што тут шпионить нечево. А вот как в наши края недоступные попала? Ить на парашюте только и могла спрыгнуть. Ладно, я на той неделе в район поеду, переговорю в органах. Мужик там теперича вроде нормальный, из фронтовиков, обсудим. Может, её где родные обыскались уже, дак и голову ломать не надо. А нет, дак будем документы выправлять. А пока надо што-то придумать. И ты это, на деревне-то пока не говори никому.

– Может, сказать, что она из ленинградских блокадниц? Они же все худые.

– Ишь ты хватил куда! Блокада-то когда снята! Што, до сих пор её не кормили?

– Тогда, может, сказать, что богомолка? Пришла, мол, в Ферапонтово, в монастырь. А он, сказывают, закрыт давно. Вот и побрела куда глаза глядят. Так в наши края и забубенила.

– Через болото? Да там, кроме тебя, и дороги никто не знает, чтобы не потонуть.

– И то верно! Тольки она же блажная, а блажные, эти как скотина не умом, а нутром всё чуют. Эти любую топь обойдут.

– Блажная? Ну, иди показывай свою блажную…

Иван Михайлович поднялся с толстенного брёвна, отряхнул штаны от налипших травинок, подтянул голенища до блеска начищенных сапог.

Анемподист, всё это время стоявший перед председателем, как нашкодивший школьник, повернулся почти по-военному, и мужики направились в сторону стоящего на отшибе дома Лешего.

– Вот гостя к нам привёл, – отрекомендовал Аник председателя женщине, сидящей у окна в той же позе, что и за завтраком. Но пока Анемподист ходил и беседовал с председателем, она успела найти платок и аккуратно повязать им голову. Найдёна повернулась к вошедшим, чёрные глаза будто пробуравили председателя. Он от этого взгляда даже поёжился. Сел к столу.

– Ты бы, Анемподист Кенсоринович, хоть самовар поставил. Чаем угостил, а то я уже часа три как на ногах.

– Это мы запросто, – откликнулся хозяин, догадавшись, что Иван Михайлович хочет остаться с гостьей с глазу на глаз.

– Ну, давай знакомиться, красавица. Меня зовут Иван Михайлович. Я тут председателем. А твоё имя как?

Найдёна повернулась к председателю, и только этим движением головы проявила к нему свой интерес. На её лице не дрогнул ни один мускул.

– Дак чево молчишь-то? Я, может, невесту ищу, познакомиться хочу, а ты не откликаешься.

Гостья ещё раз внимательно посмотрела своими бездонными глазами прямо в переносицу председателю, и он снова почувствовал, как по спине пополз предательский холодок. Такой он помнил только на фронте, появлявшийся за миг до того, как по команде выскочить из окопа и побежать в атаку на неприятеля.

– Ну, и взгляд у тебя! Прямо как у цыганки. А ты, случаем, не от табора отбилась? У нас тут под весну табор проезжал. Всем нашим бабам судьбу нагадали, и мне, между прочим, обещали скорую женитьбу. Эх, отобью я тебя у Аника. Слышь, Анемподист Кенсоринович, отобью я у тебя невесту-то. Право слово, отобью красавицу.

Но красавица шутливый разговор не приняла и снова уставилась в окно.

– Ладно, Анемподист Кенсоринович, пойду я.

– А чай? Ты же чаю хотел?

– Да ладно, в другой раз попьём. Нелюб я твоей красавице. Вы уж с ней тут вдвоём чаёвничайте. – Повернулся к найдёне: – Ты пока из дому-то на деревню не ходи. Пообживись маненько.

Через четыре дня Иван Михайлович вернулся из района и наутро зашёл к Лешему. Мужики сели на завалинку и вполголоса заговорили.

– Ну, что твоя гостья? Всё молчит?

– Молчит…

– И в районе молчат. Не пропадал никто, понимашь. В соседние районы запросы отправили, может, там кто исчез. Так что ты пока привечай гостью-то свою. Как хоть звать-то её?

– Дак кто бы и знал!

– Негоже человеку без имени жить. Может, у неё болесть какая, што память отшибло? Бывает ведь. Вон при контузии на фронте зачастую так было.

– Дак то на фронте. Чем её в лесу-то контузить могло?

– Со страху, может, речи лишилась. А может, и память потеряла тоже со страху. Мало ли, медведЯ встретила или ишо ково. Да если и заблудилась, мало не покажется. Это сколько надо было по лесу шарашиться, штобы этак отощать?! Как хоть к ней обращаисси-то?

– Дак Найдёной и зову.

– Найдёной? Дак, может, Настёной лучше? Всё в память о твоей матушке.

На том и порешили. И стала гостья с благословения председательского Анастасией, то есть Настёной.

Недели через две девка совсем оклемалась, щёки налились румянцем, она норовила помочь Анику по хозяйству, но силы были ещё не те, и всё буквально валилось из рук. Тем не менее она перешила два платья под свой размер, навела в избе чистоту, уже не забивалась пугливо в угол при появлении Аника, накрывала на стол нехитрую деревенскую снедь и постепенно взяла на себя всю женскую работу. Но едва попыталась управляться и со скотиной, как столкнулась с проблемой. Барсик всё это время в дом так и не заходил, при виде Настёны всякий раз делал хвост ёжиком и начинал шипеть, а стоило гостье выйти на крыльцо двора, корова испуганно отходила к хлеву, прикрывала телёнка, сердито мотала головой и недвусмысленно выставляла вперёд свои крутые рога.

Потом как-то Аник услышал вечером на дворе незнакомый женский голос:

– Ты моя хорошая! Не бойся, моя милая! Я тебе ничего плохого не сделаю…

Голос говорил ещё что-то, но уже шёпотом. Аник прошёл в дом, и поскольку Настёны не обнаружил, разговаривать на дворе, кроме неё, никто не мог. Зашла она совсем скоро, молча посидела на лавке и пошла спать, задёрнув за собой занавеску.

Наутро Настёна встала раньше Аника, первым делом взяла подойник и вышла во двор. Корова встретила её радостным мычанием, чем немало удивила Лешего. А когда гостья вошла после дойки в избу, весь её правый бок был мокрым от коровьих лизаний. Так она проявляла свои нежные чувства только к матери Лешего да к нему самому. Кто бы из соседей ни приходил обряжаться во время отлучек Аника, не удостаивался даже единого касания мордой.

– Ну, вот и сладилось у вас с Мартой, – заулыбался Анемподист.

Настёна тоже краешком губ улыбнулась ему в ответ, поставила подойник на стол и пошла выгонять корову в стадо. Анемподист отправился следом, чтобы самому отвечать на расспросы соседок.

О том, что Анемподист привёл в дом девку, в тот же день узнала вся Кьянда. Это стало главной и основной новостью и темой для пересудов. Люди выспрашивали друг у друга, кто такая, откуда, сколько лет, расписались ли уже в сельсовете, будет ли свадьба, ведь мать-то совсем недавно прибралась, хоть бы полгода погодил. Но поскольку никто ничего не знал, догадки росли, как снежный ком, и плодились всяческими предположениями. Ничего сказать не могла даже старая матерщинница Кирилловна, сельсоветская сторожиха и уборщица, которая всегда располагала самыми точными официальными сплетнями, поскольку всё время сидела в своей комнатушке и через фанерчатую заборку слышала все разговоры, даже если председатель переходил на шёпот.

Про новенькую в сельсовете не говорили ни слова. И когда под вечер по дороге на выгон встречать стадо Марья с Евдокией заглянули к Кирилловне, она достала из большого кармана своего цветастого халата железную баночку из-под осьмушки индийского чая, взяла пожелтевшими пальцами щепотку мелко толчёной махорки, втянула одной ноздрёй, потом второй, долго приноровлялась и начала с удовольствием чихать.

Когда её громкое «Апчхи!» прозвучало раз двадцать, сторожиха натёрла махоркой дёсна, закрыла коробочку, положила её обратно в бездонный карман и театрально развела руками:

– А не знаю, бабоньки! Хоть режьте меня, ниччо не знаю!

Тут из кабинета своего Иван Михайлович нарисовался, вежливо ответил на приветствие, а когда бабы начали расспрашивать, насовсем к Анемподисту девка-то пожаловала али в гости, он, занятый какими-то правительственными думами, только отмахнулся:

– А время покажет. Забижать не станете, дак, может, и насовсем. Нам тут девки нужны, пацанов рожать надо, вон сколько мужиков с войны-то не вернулось.

Но рожать у новенькой не получилось. Через месяц она совсем оклемалась, превратилась в справную такую деваху, но с деревенскими сходилась тяжело, потому что оставалась нелюдимой. А ещё пугали народ её чёрные глаза – таких на Кьянде отродясь ни у кого не видывали, кроме как у заезжавших каждый год по зиме нахальных и шумных цыганок, что легко выманивали у доверчивых баб последнее.

Из-за пронзительного взгляда новенькой поползли слухи, что, не ровён час, колдовскими чарами Настёна владеет, иначе как бы смогла захомутать такого справного парня, который вообще на баб внимания не обращал за все годы, как с фронта вернулся.

И не только девки сохли по завидному работящему жениху. И опытные в делах соблазнения, изголодавшиеся по мужику вдовушки подкатывали, и подговорённые опытные свахи с ним издалека разговор на тему женитьбы не раз заводили, а всё без толку. И тут нате вам, невесть откуда взялась краля и захомутала. Да ладно бы разбитная была да развесёлая, а то скромница, какой свет не видывал, слова сказать по-людски не может. Всё молчком да молчком.

И невдомёк деревенским было, что и у Аника с гостьей не ладится. Чурается она его, и что спят порознь, хоть в баню и вместе ходят. Но баня-то в деревне, известно, не для плотских утех. Издавна повелось, что и соседи семьями вместе парятся. Эка невидаль!

Но Анемподист с каждой субботой, когда все деревенские бани топят, стал отмечать, что тело Найдёны наливается соком, что становится она всё справнее и справнее. И кости уже мясцом обросли, и грудки округлились. Одним словом, уже не на подростка стала похожа, какой он её из лесу принёс, а на вполне оформившуюся молодку.

И вот снова банный день по всем деревням. Аник опять гостью как следует попарил берёзовым веником с добавленными в него можжевеловыми ветками от нечистой силы, спинку лыковой мочалкой натёр, ополоснул и, отсылая в предбанник, шлепнул по округлившейся попке, потом сам как следует напарился с охами да кряхтеньем, холодной водой окатился, на лавке полежал, ещё веничком побаловался, помылся и, как заново народившийся, домой пошёл. А там уже самовар на столе шумит, и Настёна, раскрасневшаяся от бани, у стола сидит, подбородком на ручки оперлась, хозяина ждёт.

– Ой, как хорошо-то! – оторопел Аник, потому что обычно после бани гостья сразу же укладывалась в постель и задёргивала занавеску.

Настёна взяла чашки, сняла с конфорки заварник с запаренными листьями чёрной смородины и мяты и стала наливать чай.

Анемподист отлил из чашки в блюдечко, подул на него и с присвистом, смакуя, начал глотать обжигающий напиток. Выпил первую чашку, подвинул Настёне. Та молча наполнила и подала обратно.

– Дак ты это, чё всё молчишь-то? С коровой разговариваешь, а со мной молчишь.

– Боюсь я тебя…

– Вот те на! – встрепенулся Леший. – Это за што ты меня боисси-то?

– Не знаю… Сила в тебе какая-то непонятная… Страшно мне… – еле слышно ответила Настёна и опустила взор, разглядывая чашку.

– Не-е-ет, в лесу одной не страшно было, а со мной ей страшно, – недоумённо, будто сам с собой, заговорил Анемподист. – Я тебя што, обидел чем? Напугал? Слово нехорошее хоть раз сказал?

– Не-ет, просто ты такой сильный, что мне с тобой рядом страшно.

– Дак чем же это я тебе так страшен-то?

– Не знаю… Духом своим сильным… ты же не боишься ничего, и мне от этого страшно делается.

– Ладно, ты мне вот што скажи. Мужняя ты? Или в девках ишшо ходишь? Ежели мужняя, я тебя и сам не трону, и другим в обиду не дам, а коли в девках, дак чево бы нам вмистях-то не жить?

– Да не знаю я ничего про себя. Мне страшно, что я совсем-совсем ничего про себя не помню. Даже как в лесу оказалась, не знаю.

– Дак ты хоть где жила-то? Имя-то твоё как? – начал допытываться Анемподист, обрадованный, что наконец-то заговорила с ним нежданная гостья из дремучего леса.

– Ничегошеньки-то я не помню…

– Ну, ладно, может ишшо и вспомнишь чево… Ты, главно дело, не боись. Всё путём наладится.

Эту ночь они впервые спали на одной постели. Анемподист бережно обнимал девушку, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть неожиданное своё счастье, которое так доверчиво прижималось к нему и мирно посапывало, дыша ему куда-то за ухо.

Наутро Настёна чувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Аник налюбоваться не мог, как расцвела за ночь девушка, как совершенно иначе засияли её бездонные глаза, пугающие деревенских своей чернотой, не привычной для этих мест, куда столетиями не заходили никакие кареглазые да черноглазые завоеватели.

И хоть люди на Кьянде по натуре своей были добрыми, найдёну встретили настороженно. Особливо баб пугал её колдовской взгляд, от которого многим становилось не по себе, а потому провоцировал разные пересуды. Может, со временем эти досужие разговоры и умолкли бы, не потеряйся у Окулины корова с телёнком.

Такое бывало и раньше чуть не каждый год. Бессменный пастух Михеич, что каждое утро будил все четыре деревни Першинской стороны своим голосистым рожком, собирая стадо, только разводил руками и многозначительно шептал: «Хозяин леса к себе забрал…»

Это был веский аргумент, потому что хозяина леса боялись все. По грибы – по ягоды поодиночке не ходили, чтобы не закружил, в лесу не чертыхались и, упаси бог, чтобы про лешего кто хоть слово молвил. В Бога, закрыв церковь и отобрав неспрятанные вовремя иконы, советская власть верить отучила, а вот вера в нечистую силу в народе осталась. Да и как было иначе, ежели каждый год брал Он, как многозначительно называли в народе Хозяина, то корову, то овцематку. Бывало, и молодые бабы пропадали бесследно. И велось так с незапамятных времён.

Когда колхозы создавать стали, пошли было разговоры, что где-то богатей один то ли с семьёй своей, то ли с такими же несогласными с объявленной коллективизацией в леса подались. Будто бы от властей так хоронились, что даже до непроходимых кьяндских краёв добрались и где-то тут обосновались. И дело дошло до того, что по первопутку, когда болота морозом сковало и снег свежий выпал, целый конный отряд органы направили на выяснение обстоятельств.

Да-а! Две недели тогда военные с винтовками по лесам на конях рыскали, все просеки проверили, по всем тропам проехались, но, кроме звериных, никаких других следов или признаков обитания людей за пределами означенных документами населённых пунктов не обнаружили, о чём в рапорте командир потом и докладывал своему начальству.

Только ведь Хозяин, известное дело, следов не оставляет, и потому официальные рапорты военных веру в народе о тайных силах бескрайнего леса не поколебали. А уж когда через несколько лет после войны, в самом начале зимы, в Носове и Неумоевке всю ночь собаки с ума сходили, а наутро мужики увидели босые человеческие следы размером больше, чем подшитые вырезанными из старых голенищ и стёгаными дратвой стельками валенки Олёхи Безрукова, для которого каталь делал специальные колодки, в нечистую силу, что живёт где-то на болотах, поверили все. Даже члены партии.

Вот на эту нечистую силу безропотно и списывали всё, что происходило при необъяснимых обстоятельствах. Но Настёна была на Кьянде человеком новым, про Хозяина ничего не знала, а как услышала, что убивается Окулина по своей пропавшей скотине, молча отправилась в лес, когда солнце уже краем касалось верхушек столетних елей. Никто этого даже не заметил, а только через час, в то время как уже вовсю беззвучно шныряли в сумерках летучие мыши, сидящая у отвода в ожидании своей кормилицы Окулина увидела идущую от леса Настёну, за которой покорно брела её родимая Ласточка.

Баба от радости даже поблагодарить девку забыла, бросилась обнимать свою милую животину, а когда опомнилась, новенькой и след простыл.

– Вот же нашёл себе Леший под стать, – заговорили после этого загадочного случая. И всё пытались вызнать, где отыскал себе такую жену их нелюдимый Анемподист, мастер на все руки и самый удачливый в округе рыбак и охотник. Но тайна эта так и оставалась неразгаданной, чего в истории Кьянды раньше не случалось.

Тут знали всё и про всех. И кто кому ребёнка смастерил, и у кого с кем дело было, даже если никто за этим и не застукал. Все на виду, ни от кого никак не скроешься, и любая тайна, которую знают хотя бы двое, тайной перестаёт быть очень скоро.

Настёна – другой коленкор. Про неё, кроме Аника да Ивана Михайловича, не знал никто и ничего. Даже она сама так и не могла вспомнить ничего из своей прежней жизни. Не могла или не хотела. А два фронтовика тайну хранили пуще военной.

По осени Иван Михайлович справил Настёне новые документы, будто бы взамен утраченных при пожаре. И стала найдёна Анастасией Ивановной Найдёновой. С этими своими новыми документами она и расписалась в сельсовете с Анемподистом Кенсориновичем. Свадьбу сыграли отменную! И стали молодые жить-поживать да детей поджидать.

Только вот с детьми не сладилось. Видно, что-то испортилось в организме молодой женщины от долгих лесных скитаний. А может, от того страху, что натерпелась бедолага, пока не нашёл её Анемподист в лесной избушке, про которую она постаралась забыть, а Леший во время обходов территории норовил обогнуть стороной. Но и про избушку ту и как очутилась Настёна на Кьянде, знали только они двое да председатель, который умел хранить чужие секреты, потому что своих было хоть отбавляй. Но его личные секреты очень скоро становились темой досужих пересудов всех кьяндских баб. Особенно после его женитьбы, которая не смогла напрочь приковать к одной только своей супружеской кровати. Нередко доводилось ему, потному от усердия, подниматься и с чужих перин.