Читать книгу Хуннизмы в чувашском и других языках мира - Леонид Клавдиевич Филиппов - Страница 10

Повторимся, Хуннская держава была полиэтнической, а следовательно, многоязычной. Входившие в неё нехуннские племена говорили на своих языках, что затрудняло общение между ними. И в хуннском обществе естественным образом возникла необходимость в межплеменном средстве общения: оно было жизненно важно для существования самой державы. Основным языком в Хуннской державе стал хуннский язык – язык продвинутого, политически господствующего этноса. Представители нехуннских племён усваивали его, тем самым усиливали его значимость. Её усиливала и слава народа. Во II—I вв. до н. э. на востоке хунны славились невероятно, и, по утверждению В. П. Васильева (1818—1900; Россия), «всякий мог считать себя за честь называться Хунном, как некогда на западе Римлянином» [Васильев, 1872, с. 115]. Ф. Н. Глинка (1786—1880; Россия) в «Письмах русского офицера» писал: «Неоспоримо, что слава народа придаёт цену и блеск языку его… Во все времена и у всех почти народов слава языка следовала за славой оружия, гремя и возрастая вместе с нею» [Глинка, 1951, с. 324]. Несмотря на это, в Хуннской державе хуннский язык не имел привилегированного статуса. Он, хотя и выполнял определённые интеграционные функции и функции языка дипломатии в сношениях с другими странами, не являлся обязательным языком, т.е. не был языком государства и культуры этого целого. По этой причине его развитие, совершенствование не были делом государственной важности, вследствие чего не описывался звуковой строй хуннского языка, не разрабатывалась система его грамматических норм, не составлялись словари. Как следствие, на нём не создавались художественные произведения, не писались научные сочинения и т. д. По крайней мере, науке они не известны. Всё это не позволило хуннскому языку стать развитым литературным языком, наподобие древнекитайского. Он выполнял функцию живой разговорной речи.

1.8. Роль древнекитайского языка в развитии хуннского языка

Хуннский язык контактировал не только с языками этносов

Хуннской державы, но и языками сопредельных народов и впервую очередь китайским, который ко времени хуннско-китай-ских отношений был развитым языком с богатой литературной традицией, чего нельзя сказать о хуннском языке. Взаимодействуя с китайским, хуннский язык обогащался прежде всего лексически. Ещё во II в. до н.э. в его словарный состав, должно быть, вошло китайское слово цзыр «иероглиф; записка; расписка» [Китайско-русский словарь, 1955, с. 320]. Это предположительно связано с Чжунхан Юэ (Чжунхин Юе) – наставником принцессы из китайского императорского рода, отправленной в жёны хуннскому шаньюю Гиюю (сыну Маодуня) [цит. по: Материалы по истории сюнну…, 1968, с. 45]. Оно, думается, сохранилось в чувашском языке в форме çыру (çырă, çырăв) «письмо». (Звук [ç] в нём восходит к первоначальной аффрикате [дж] [Егоров В. Г., 1953, с. 78—79].)

Чжунхан Юэ «научил шаньюя посылать императору Хань письма на деревянных дощечках длиною в один чи и два цуня…» [цит. по: Материалы по истории сюнну… 1968, с. 45]. (В период династии Хань один чи равнялся 23 см [Материалы по истории сюнну…, 1968, с. 142, прим. 146].)

У хуннов была иероглифическая и руническая письменность [Филиппов, 2009; Он же: 2014, с. 65—69]. Иероглифической системой письма пользовались, надо полагать, в канцелярии хуннских шаньюев (для ведения дипломатических переписок с китайским Двором, оформления других державных документов), рунической – для удовлетворения внутренних потребностей хуннского общества (аппарат государственного управления, ведение хозяйства). Такие факты известны истории. Так, например, у древних славян существовала глаголическая и кирилловская письменность, и обе системы письма служили для фиксации материала на одном и том же языке. Глаголическая, по словам болгарского исследователя П. И. Ивáнова, «использовалась в обычной жизни людьми труда – простыми гончарами, каменотёсами, золотых дел мастерами и др.…» [Ивáнов, 1985, с. 54—55]; кирилловская – для обозначения предметов и понятий, связанных с христианством [Филиппов, 2009, с. 31—32, 41—43].

Фонетически близкое к чувашскому çыру (çырă, çырăв) «письмо» слово имеется в монгольском языке: зиру «рисовать» [Егоров, 1964, с. 120—121]. Налицо и семантическое их сходство: в далёком прошлом понятия рисовать и писать, по мнению многих исследователей, совпадали и обозначались одним и тем же словом. Следовательно, они по своему происхождению восходят к одному и тому же слову.

Чжунхан Юэ «научил шаньюевых приближённых завести книги, чтобы по числу обложить податью народ, скот и имущество» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 58; см. также Материалы по истории сюнну…, 1968, с. 45]. Их, возможно, называли кюань « (книжный, бумажный) свиток» [цит. по: Добродомов, 1975, №5, с. 85]. Согласно М. Рясянену (1893—1976; Финляндия), оно в исходной неуменьшительной форме куйн сохранилось в современных чувашских диалектных словах конь, коньă «пространство, занятое на ткани узором»; и это новое значение развилось в чувашском языке исторически из прежнего «исписанное, написанное» [цит. по: Добродомов, 1975, №5, с. 85 и след.].

С китайским кюань М. Рясянен этимологически связывает русское книга [цит. по: Добродомов, 1975, №5, с. 85 и след.]. И. Г. Добродомов считает его гипотезу правдоподобной [Там же. С. 85—86]. Развивая её, он пишет: «Из уже исчезнувшего булгарского диалекта (точнее, из гуннского языка. – Л.Ф.) была заимствована в славянские языки уменьшительная форма куйниг; на славянской почве она стала звучать кънига в результате изменения краткого звука у в своеобразный очень краткий славянский звук ъ» [Там же. С. 85]. Таким образом, делает вывод И. Г. Добродомов, слово книга пришло в славянские языки из китайского языка через булгарско-тюркское (точнее, гуннское. – Л.Ф.) посредство [Там же. С. 89]. Из русского языка оно в XVIII в. было заимствовано чувашским, в котором его фонетический облик изменился в кěнеке. Так диалектное чувашское слово конь, коньă (ср. древневенгерское könуü «книга»), восходящее к китайскому кюань « (книжный, бумажный) свиток», из пассивного словарного запаса вернулось в активный, но уже в качестве заимствования из русского языка и в совершенно ином звуковом обличье. (Есть и другие этимологии русского книга [Львов, 1966, с. 162—166; Филиппов, 2014, с. 338—339].)

1.9. О терминах пратюркский язык и древнетюркский язык

Выше было сказано (гл. 1 §1.2), что в науке нет единого понимания термина пратюркский язык. А. В. Дыбо, например, определяет его как «языковое состояние, существовавшее до отделения булгарской группы» [Дыбо, 2007, с. 65; см. также с. 200]. Отделение её она относит к началу распада пратюркского языка, который связывается с отделением чувашского языка от других языков [Дыбо, 2004, с. 766 и послед.]. Предполагаемое время и место существования пратюркского языка, по её мнению, «достаточно хорошо укладывается на широкую территорию между нынешним Ордосом и южным Саяно-Алтаем в конце I тыс. до н.э. – первых веках н.э.…» [Дыбо, 2007, с. 199—200; см. также: Дыбо. 2006, с. 393], на которой в ту историческую эпоху господствовали хунны.

Некоторые исследователи считают, что древнетюркский язык – это пратюркский язык, что едва ли соответствует действительности. Носителями древнетюркского языка были древние тюрки. Они, по утверждению Л. Н. Гумилёва, сложились из этнического смешения «пятисот семейств Ашина», говоривших между собой по-монгольски, с тюркоязычными алтайскими племенами, происходившими от хуннов, «тем более что „пятьсот семейств“ монголов были каплей в тюркском море» [Гумилёв, 1967, с. 24]. Эти «пятьсот семейств» в свою очередь возникли «из смешения разных родов» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 221], обитавших в западной части Шэньси, которая в IV в. н. э. была отвоёвана хуннами и сяньбийцами у китайцев [Гумилёв, 1967, с. 22]. Они подчинялись хуннскому князю Муганю, владевшему Хэси (область к западу от Ордоса, между излучиной Хуанхэ и Наньшанем) [Там же]. Когда в 439 г. тобасцы победили хуннов и присоединили Хэси к империи Вэй, князь «Ашина с 500 семейств бежал к жужаньцам и, поселившись по южную сторону Алтайских гор, добывал железо для жужаньцев» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 221], где орда, сплотившаяся вокруг него, и слилась с местным населением, наделив именем тюрк или тюркют [Гумилёв, 1967, с. 24]. (Термин тюрк в китайских хрониках появился в V в. н.э.) Это слияние «оказалось настолько полным, что через сто лет, к 546 г., они представляли ту целостность, которую принято называть древнетюркской народностью или тюркютами» [Там же]. То, что алтайские племена, этнически смешавшиеся с пятьюстами семействами Ашина, происходили от хуннов, даёт основание предположить, что они говорили на диалектах (или разновидностях) хуннского языка. Разумеется, формирующиеся древние тюрки имели разного рода контакты не только с хуннами, но и другими окружающими их этносами, среди которых были сяньбийцы, ухуаньцы, монголы, тунгусы, маньчжуры и другие. Естественно, древнетюркский язык взаимодействовал с их языками. Шёл процесс его становления.

Повторимся, древнетюркский язык – не есть пратюркский (дунхуский) язык, ибо его носители на исторической арене появились лишь в V в. н.э., тогда как носители пратюркского (дунхуского) языка – дунху в китайской истории упоминаются в связи с событиями ещё второго тысячелетия до н.э. (гл. 1 §1.2). Древнетюркский и пратюркский (дунхуский) языки разделяет огоромный промежуток времени – не менее двух тысяч лет! Бесспорно, они – разные языки.

От древнетюркского языка образовались так называемые общетюркские языки, а от пратюркского (дунхуского) – хуннский, ухуаньский, сяньбийский (гл. 1 §1.3). Представим сказанное в виде блок-схемы.

Из живых тюркских языков с пратюркским (дунхуским) генетически связан только чувашский язык. «В прежнее время, – читаем в современной «Энциклопедии Британника» (1994 г.), – учёные принимали чувашский не за собственно тюркский язык, а, скорее, за единственный живой язык, сохранивший характерные черты особой группы алтайских языков, на которой, вероятно, говорили гунны (курсив мой. – Л. Ф.)» [цит. по: Григорьев, 2012, с. 6, 43].

1.10. Что сохранилось от хуннского языка

Наука располагает лишь строго ограниченным инвентарём лексем хуннского языка. Отдельные непонятные хуннские слова (глоссы) сохранились в основном в китайских письменных источниках. Э. Дж. Пуллибланк (1922—2013; Англия, Канада) собрал из «Ши цзи» и «Ханьшу» около 190 слов хуннского языка, относящихся к периоду Ранней Хань; согласно ему, большинство из них – собственные имена и титулы [Пуллибланк, 1986, вып. 1, с. 30]. Достоянием же науки, как утверждает Г. Дёрфер, стали пока около 20 хуннских слов [Дёрфер, 1986, вып. 1, с. 72]. Дошедшие до нас хуннские слова были записаны китайскими авторами древнекитайским письмом. Известно, что иероглифическая письменность не отражает звучания слов. Китаец, желая записать иноязычное слово, подбирал сходно звучащие иероглифы. Проходили века, произношение иероглифов менялось и со временем становилось непонятно, как они читались изначально. Например, иероглиф, обозначающий понятие человек, в средне- и древнекитайском звучало как нин, а в современном китайском звучит как жэнь; ср. также: современное сюнну, древнекитайское – хунну. К тому же, как отмечает Г. Дёрфер, древнекитайское письмо, на котором записаны хуннские слова, «наряду с прочим не различает l и r и которому не знакомы тюрко-монгольские гласные ӧ и ü», и подчёркивает, что они «часто поддаются толкованию с большим трудом и небольшой долей надёжности» [Там же. С. 73]. (Древнее произношение китайских слов учёные смогли реконструировать; значительный вклад в исследование древнекитайской фонетики внёс С. А. Старостин [Старостин, 1989].)

Некоторые хуннские слова пытались объяснять на материале монгольского, тунгусского, древнетюркского языков [Shiratorii, 1902, s. 01—033; Munkácsi, 1903, s. 240—253; Панов, 1916; Müller, 1918, s. 568—569; Feist, 1919, s. 98, 100; Shiratorii, 1923, s. 71—82] – см. [Иностранцев, 1926, с. 138, 141—147 и др.]. Двенадцать слов из 190 собранных Э. Дж. Пуллибланк квалифицировал как кетские [Пуллибланк, 1986, вып. 1, с. 30—61 и др.]. «Материал, конечно, количественно ограничен, – пишет он, – и я не должен ни минуты претендовать на то, что я „доказал“, что язык сюнну был родствен палеосибирским» [Там же. С. 64]. И добавляет: «Есть серьёзные основания считать, что палеосибирские языки некогда были гораздо более широко распространены, чем в XIX и XX вв.» [Там же]. А. П. Дульзон (1900—1973; Россия, СССР) предпринял попытку объяснить некоторые из собранных Э. Дж. Пуллибланком «хуннские» слова на материале кетского языка [Дульзон, 1968б, с. 141—142].

Интерес к сохранившимся в китайских письменных источниках хуннским словам проявляют и сегодня, о чём свидетельствует монография А. В. Дыбо, на страницах которой рассматриваются и более ранние транскрипции известных хуннских слов [Дыбо, 2007, с. 82—115]. Как бы обобщая свои разыскания и разыскания других исследователей в этой области, А. В. Дыбо пишет: «Вообще же проблема языковой атрибуции записанных китайцами сюннуских (хуннских. – Л. Ф.) слов принадлежат к разряду „вечных“… Очевидно, какой-либо прогресс в этой области может быть достигнут исключительно в связи с уточнением фонетических чтений использованных для записи иероглифов на момент записи, а также с уточнением фонетического облика слов предполагаемых языков-источников, также с соответствующими датировками» [Там же. С. 80].

Одним словом, единства мнений в толковании сохранившихся в китайских письменных источниках I в. до н.э. – I в. н.э. хуннских слов на сегодня нет. Констатируя это, заметим, что для объяснения их чувашский язык (как правило, по незнанию) практически не привлекался.

Удовлетворительного объяснения в науке не получила и единственная, сохранившаяся до нашего времени хуннская фраза (гуннский стишок – И. Бенцинг, двустишие сюнну – Э. Дж. Пуллиблэнк, гуннское двустишие – Г. Дёрфер). Она содержится в хронике «Цзинь-шу», предположительно относится к 310 г. н.э. [Дыбо, 2007, с. 75—76], записана «фонетически трудно реконструируемым китайским письмом» [Дёрфер, 1986, вып. 1, с. 73], состоит из четырёх слов [Пуллиблэнк, 1986, с. 61], в них в общей сложности десять слогов [Дёрфер, 1986, с. 72]. Приведём две её европейские транскрипции: 1) sieou-tchi ti-li-kang pou-kou khiu-tho-tang и 2) «сю чжи тилэй гян, Пугу тугоудан». Автором первой из них является А. Ремюза [цит. по: Иностранцев, 1926, с. 96], второй – В. П. Васильев [Васильев, 1872, с. 115].

Объяснить хуннскую фразу IV в. н.э. пытались многие отечественные и зарубежные исследователи. (Подробное описание всех предлагавшихся её толкований см. [Шервашидзе, 1986].) Так, например, Н. А. Аристов, полагая, что хунны говорили на древнетюркском языке, подгонял её смысл под содержание китайского перевода, в результате исказил саму фразу; она у него приняла такой вид: Сÿcu cуläгäн, Пугу тутgан [Аристов, 1896, с. 292]. Между прочим, В. П. Васильев несколько раньше, хотя и признал, что хуннская фраза имеет вид тюркский, отметил, однако, что никому из тюркологов не поддаётся её анализ [Васильев, 1872, с. 115—116].

Тем не менее, в XX в. было сделано несколько попыток объяснить хуннскую фразу IV в. н.э. на тюркском языковом материале. Б. Карлгрен (1899—1978; Швеция) реконструировал её на основе чтения древнекитайских знаков; она у него выглядит следующим образом (рядом даётся дословный перевод китайского перевода этого текста): siôg tieg t˙iei liəd kâng «войско вывести»; b‘uok kuk g‘iu t‘uk tâng «полководца захватить» [цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13].

Г. И. Рамстедт (1873—1950; Финляндия), Л. Базен (1920—2011; Франция), А. фон Габен (1901—1993; Германия, ФРГ) и некоторые другие исследователи считали оригинал хуннской фразы IV в. н.э. также тюркским и соответственно её восстанавливали, но читали и толковали её различно, например (цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13]: sükä talïgïn «выступай на войну» и bügüg tutan «поймай Бюгю» [Ramstedt, 1922, s. 30—31]; süg tägti ïdgan «пошлите армию в наступление» и boguγïγ tutgan «захватите полководца» [Basin, 1948, p. 208—219]; särig tïlïtgan «ты выведешь войско» и buγuγ kötürkän «ты похитишь оленя» [Gabеin, 1950, p. 244—246].

Относительно приведённых реконструкций хуннской фразы IV в. н. э. И. Бенцинг (1913—2001; Германия, ФРГ) отметил: «Более или менее надёжным в этом представляется: t‘uk tâng, очевидно, *tugta „захватывать, арестовывать“ = монг. togta- „останавливать, задерживать“, др. тюрк. tut- „держать, брать“, ср. аналогичное фонетическое изменение: монг. agta „мерин“ = др. тюрк. at „лошадь“; можно допустить, что siôg (tvěg?) имеет отношение к древнетюркскому s „войско“, но ни тюркские, ни монгольские, ни тунгусские языки не содержат материала для какой-либо стройной интерпретации остальных слов» [цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13; см. также Benzing, 1959].

Аналогично мнение Э. Дж. Пуллибланка. «Ни одно из этих объяснений, – пишет он, – не может считаться очень успешным, поскольку все они в большей или меньшей степени построены на произвольном обращении с фонетическим значением китайских иероглифов, так и с объяснениями, содержащимися в сопровождающем двустишие китайском тексте» [Пуллибланк, 1986, вып. 1, с. 61]. Сам Э. Дж. Пуллибланк входящие в хуннскую фразу IV в. н.э. китайские иероглифы читает и переводит как сю-чжи – «войско», ти-ли-ган – «выходить», пу-гу – «варварский титул Лю Яо», цюй-ту-дан – «взять в плен» [Там же. С. 61—62]. При этом он не восстанавливает связный текст хуннской фразы IV в. н.э. по причине нежелания «добавить что-нибудь ещё к списку предлагавшихся реконструкций» [Там же. С. 62].

Хуннская фраза IV в. н.э. до сих пор продолжает привлекать внимание исследователей. Так, например, А. В. Вовин (р. 1961; СССР, Россия, США) предложил своё, тюркско-енисейское, её прочтение и истолкование [Vovin, 2000, p. 87—104], А. В. Дыбо – своё, тюркское: sü-ge taλ-t-kan bökö-g göt-ök-ta-ŋ, что, согласно ей, означает «Войско заставив выйти наружу, бёке захватите, пожалуй» [Дыбо, 2007, с. 77].

Между тем, рассматриваемая хуннская фраза sieou-tchi ti-li-kang pou-kou khiu-tho-tang на материале чувашского языка может быть прочитана, не переставляя ни букв, ни слогов, ни тем более слов (что крайне важно при дешифровке любого письменного текста), как ивчě Тилě хан пуху хǎй тытнǎ дословно «проворный (ловкий) Лиса хан собрание сам держал (созвал)». Известно, что хунны собирались для совещания о делах. Китайские письменные источники сообщают, например, что у них «было обыкновение три раза в году собираться», на которых «начальники поколений рассуждали о государственных делах…» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 119]. Шаньюй «открывал в орде собрание для совещания о делах…» [Там же. С. 129]. Правда, предложенный перевод хуннской фразы не согласуется с ее китайским переводом – в нём она означает благоприятное предсказание: по выступлении войска в поход «враг [приводится собств. его титул] будет вполне разбит» [цит. по: Иностранцев, 1926, с.142]. Разница в том, что в нём сообщается о самом собрании, который держал Лиса хан, а в китайском – о результате гадания. Быть может, это переводы разных, но связанных между собой по смыслу фраз? А может быть, одна и та же фраза, допускающая разное чтение и понимание, поскольку написана на не вполне пригодном для передачи звуков хуннского языка китайским письмом. Да и «сами китаисты совсем не единодушны в вопросе о звуковом содержании знаков этого письма в древности» [Дёрфер, 1986, с. 76].

Чувашское прочтение и истолкование хуннской фразы IV в. н.э., оформленное в виде статьи, в апреле 2003 г. нами было отправлено в редакцию журнала «Вопросы языкознания» (М., АН СССР). Как полагается, статья была на внешней рецензии. Автор её (фамилия его по известной причине засекречена) предложенное в статье чувашское прочтение и истолкование хуннской фразы нашёл «чисто спекулятивным решением проблемы» и не заслуживающим внимания (рукопись; хранится в моём архиве). Им было сделано четыре замечания, они касаются прочтения и истолкования следующих слов хуннской фразы: kang, pou-kou, ti-li и tho-tang.

Относительно слова kang, прочитанного нами как хан (титул) [Филиппов, 2008, с. 286], рецензент, ссылаясь на Э. Дж. Пуллибланка, пишет: «…высший, или весьма высокий, титул при династии Тан (курсив мой. – Л.Ф.) у тюрок и в более раннее время у туюйхуней и жуань=жуаней транскрибировался как кэ=хань» (рукопись). Это простая констатация факта, имевшего место быть при династии Тан (618—907), а не в эпоху Хань (206 до н.э. – 220 гг. н.э.). Ханьские императоры свои письма к хуннским шаньюям, как правило, начинали словами: «Император почтительно спрашивает о здоровье великого шаньюя сюнну (курсив мой. – Л.Ф.)» [Материалы по истории сюнну…, 1968, с. 45]. Ханьцам был известен и титул хан, он в первый раз встречается под 261 г. до н.э.: «Гао-цзун, государь из Дома Тхан, говорит: нынешнее слово Хан соответствует древнему слову Шаньюй. Ганму. 261 (-й год н.э. – Л.Ф.)» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 167, прим. 4]. И слово хан вполне могло быть употреблено в хуннской фразе вместо слова шаньюй, тем более оно в ней занимает место после слова ti-li – ti-li-kang, которое нами рассматривается как имя хана [Филиппов, 2008, с. 282—283].

По поводу прочтения слова pou-kou как чувашское пуху «совет» рецензент заметил: «Чувашское пуху „собрание“ … ни в одном из чувашских источников не имеет значения „совет“» (рукопись). Но из этого вовсе не следует, что хуннское pou-kou не имело значения «совет»; тем более чувашские письменные источники не могут похвастаться древностью, а исходное значение слова, как известно, с течением времени может расширяться, сужаться, изменяться, забываться.

Слово ti-li сопоставляется нами с частью теле-/тиле– в румынском топониме Телеорман/Тилеорман, а не с компонентом deli– в староосманском и современном турецком deliorman (гл. 8 §8.3), а это, согласитесь, не одно и то же.

Часть хуннской фразы tho-tang в упомянутой статье читается как чувашское тытнă «держал» [Филиппов, 2008, с. 287—288]. И. Бенцинг её в форме *tugta «захватывать, арестовывать» сопоставляет с монгольским togta- «останавливать, задерживать», древнетюркским tut- «держать, брать» [цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13; см. также Benzing, 1959]. Противоположной точки зрения придерживается рецензент. Он утверждает, что среднемонгольское и монгольское письменное toɤta= ~ togta = выступает в значении «останавливаться», но никак не «останавливать» или «задерживать» и что «нет ничего общего между указанным глаголом и древнетюркским tut=, собственное значение которого – „держать“, в смысле „хватать“, но не в смысле „собирать, созывать“» (рукопись). Ясно одно: хуннская фраза IV в. н.э. нуждается в дальнейших уточнениях, быть может, новых толкованиях.

Чувашская интерпретация хуннской фразы [Филиппов, 2008, с. 278—292] имеет право на существование, особенно если учесть предполагаемое генетическое родство хуннского и чувашского языков. Во всяком случае, её можно принять к сведению рядом с другими объяснениями.

Как уже говорилось, от хуннского языка мало что сохранилось и устанавливать хуннизмы в чувашском и некоторых языках Северо-Восточной Азии (включая Сибирь и Крайний Север), Средней Азии, Северного Кавказа, Восточного Закавказья и Европы, кажется, заведомо бессмысленное занятие. Понимая это, всё же предпримем попытку выявить их, возможно, она окажется небесполезной. Высказанные догадки и предположения не претендуют на бесспорность; возможно, некоторые из них покажутся слишком смелыми и будут подвергнуты критике, надеюсь, обоснованной и конструктивной. Исследователь вправе строить гипотезы и предположения, опираясь на известные исторические, лингвистические и иные факты. Гипотетичность суждений – не помеха, напротив, она будит исследовательскую мысль.

Начнём с корейского языка, от него перейдём к центрально-азиатским языкам (китайскому, монгольскому, древнетюркскому), далее – некоторым языкам Западной Сибири, Крайнего Севера, Средней Азии, Северного Кавказа, Восточного Закавказья и Европы, носители которых в определённый период своей этнической истории имели тесные контакты с хуннами, их потомками, о чём будет сказано в соответствующем месте. Этнические контакты, как известно, предполагают языковое взаимодействие.