Читать книгу Месяц Безумного Волка - Леонид Нестеров - Страница 4

***

Отплытье будет незаметное,

и не поднимется галдеж,

когда не то что в кругосветное,

а в круготемное уйдешь.

Исчезнешь ли? Какая разница

твоим словам или делам?

Вернешься ли? Не будет празднества —

чай, не Колумб иль Магеллан…

Так не хватай руками потными

жизнь, лучше бороду побрей

и, чтоб игру закончить понтами,

ходи с бубей, ходи с бубей.

***

Как тебя назовут – таким поплывешь ты назад.

Назовут Сыном Божьим,

свечу в изголовье поставят —

по знакомой тропинке потащишься в рай или ад,

выбирая из двух —

арифметика, в общем, простая.

Воспоет государство,

имя-отчество к стенке прибьют —

тебя Сталин на Бардо,

а может быть, Путин обнимет,

рукотворный, но Вечный, Огонь,

Мавзолея приют

осенят тебя крыльями, станут твоими.

Кто меня назовет, ошибется вдвойне и втройне —

я – квадратик мозаики желтый на синем,

треугольник зеленый на красном —

почему бы и нет?

Кем хотел бы я быть, у меня и у вас не спросили.

До чего хорошо умереть бы ни этим, ни тем,

чтоб сказали: «Он темен был

нашей прозрачности ради,

только булькало что-то там в той темноте,

только сыпались искры,

как от кошки, которую гладят».

***

Тридцать второго числа

в месяц Безумного Волка

река, что меня унесла,

вспять повернет ненадолго.

Словно бы пса, супротив

боли последней и дрожи,

в белую ночь возвратит

мальчика в чертовой коже.

Он, на придумки горазд,

пальцами веки поднимет

и на неведомых вас

взглянет глазами седыми.

Буйство времен и систем…

Грязь и кровавые пятна…

Что он увидит пред тем,

как уноситься обратно?

Короток праздник земной…

Речка слезой небогата…

Лягут меж вами и мной

отмель и два переката.

***

Между трех кораблей пузырилась рубаха,

нахлебавшись воды незастегнутым ртом,

и спокойно, без лишнего мата и аха

повторял мегафон: «Человек за бортом!»

Простирала рубаха то руки, то ноги,

«Всех прощаю, – кричала, – меня всяк прости!»

И по шлюпочной первостатейной тревоге

торопились матросы рубаху спасти.

На руках раздувались и вновь опадали

жилы в ритме гребков – некрасивый красив.

Так, наверное, Белый на черном рояле

нашей жизнью играет от «до» и до «си».

И кипела волна под напором тельняшки,

от дыхания потных натруженных тел,

а счастливый владелец несчастной рубашки

беззаботный и голый над ними летел.

Он летел в ту страну, где не плачут, не стонут,

где любому работу по сердцу дают,

где в огне не сгорают и в море не тонут,

где тебе безразлично – что север, что юг.

И смеялся в душе, что рубашки за-ради

там внизу истязают себя – ха-ха-ха!

И не ведают, что его ждут в Китеж-граде,

а рубашка – обманка, трава и труха.

И на это ему высота ничего не сказала,

никогда не сказала, что он потому не упал,

что в полете ему эта сила гребцов помогала

и такой же Спасатель под мышки держал.

***

Запасная скамья человеков

так длинна, что не видно конца.

Подвывая и прокукарекав,

я сажусь, постаревший с лица.

Знаю, место мое у параши —

молодые сидят впереди,

их Наташи, и Маши, и Даши

прижимают к горячей груди.

Но труба разлетится по нервам,

и расколется небо огнем,

и последний окажется первым —

я тотчас позабуду о нем.

В этот Свет, где проявлены сути,

он войдет, позабыв про меня,

и на горло себе не наступит,

чтоб безумную песню унять.

Я останусь без дела и слова,

снова путая яви и сны,

и по старой привычке по новой

в тупике, на скамье запасных.

***

А был ли мальчик? Может, зверь, —

спрошу, от смелости бледнея, —

меня не выше, но длиннее,

прошел, крадучись, через дверь,

для нас закрытую теперь?

А может, пролетевший ангел,

на время в человечьем ранге?

А может, бес? Поди проверь!

А может, мачо горячо

с красавицей через плечо

пророкамболил? – так вернее.

Спою. Совру. В кармане фигу

запрячу в книжный переплет,

и Бог, предчувствуя интригу,

в библиотеке эту книгу

на два столетья заберет,

прочесть чтоб задом наперед.

А был ли мальчик? По легенде,

нам ложка дорога к обедне,

а на поминках мы давно

едим руками, пьем вино,

перед глазами все смешалось,

и остается лишь одно

воспоминание: как жалость

с печальным шумом облажалась.

***

Неприкаянней динозавра,

завершаю свою игру.

Кто заменит меня послезавтра,

если завтра я вдруг умру?

Эй вы, кто там, долейте пива —

отстоялся мой путь земной,

поднимите выше стропила

для того, кто идет за мной!

Веселясь не с нами, а с ними,

он – я вижу его прыжок —

с запылившейся полки снимет

предназначенный мне пирожок.

***

От Багрового деда до внука

нам досталась одна маета,

и полезная жизни наука

не дана, а скорей, отнята.

Не по-взрослому и не по-детски,

в двух шагах от детей и жены,

мы стоим и, как зверь в перелеске,

никому ничего не должны.

И в последнем нестарческом горе —

очи долу, но брови вразлет —

я еще напишу на заборе

все, что в голову эту взбредет.

***

Я не знаю – в кровати иль в поле, во ржи,

на столе или в спальном вагоне

мама с папой сложили меня. Подержи,

словно тяжесть, меня на ладони!

Кто б ты ни был, я весь у тебя на виду,

незатейливый, как Буратино.

Как пришел я, не ведая, так и уйду,

только знаю – с тобою единый

я останусь восторгом грядущей беды,

этим мигом небрежного взгляда

и прощального крика земли и воды

не услышу, да мне и не надо.

Удержи меня музыкой или в горсти,

словно шарик, надутый тобою,

мимоходом прости, а потом отпусти,

и я в небо взлечу голубое.

***

По ком мной плакалось? А может быть – зачем?

А может быть, забавы просто ради?

А может быть… Да ну ее в качель —

страницу, надоевшую тетради!

Мной плакалось про музыку глуши

нечеловеческой, куда мы все заходим

попеременно в поисках души

и ничего в потемках не находим.

Мной плакалось, как праведник спесив —

лишь к Богу тянет бледные ладони,

а грешник выбивается из сил

спасать рубаху – ведь рубаха тонет!

Мной плакалось, как будто к ноябрю

пусты леса, лишь скудный дождик льется.

Пришел апрель, и я вам говорю:

вчера мной плакалось. Сегодня мной смеется.

***

Тебе – веселому и голому —

пришла повестка на правеж,

не позабудь приставить голову,

когда на улицу пойдешь.

Не позабудь собраться с мыслями,

чтоб было все как у людей,

но вазу с яблоками кислыми

с той самой яблони разбей.

Пускай Добро и Зло закатятся

в далекий угол под кровать,

чтоб любопытной каракатице

пришлось их раком собирать.

А дверь тихонько отворяется…

Пора идти и старику,

который на полу валяется,

сказать последнее «ку-ку!».