Читать книгу Месяц Безумного Волка - Леонид Нестеров - Страница 9

О, как протяжно и непонято

мы вырастали из кроватей,

как тесны становились комнаты

и пиджаки – коротковаты!

Когда смеясь, когда печально,

блестя набитым кулаком,

мы начинались – безначально,

как от границы далеко.

Как до границы – запрещенно,

не надо бы, а мы все шли…

И ход парадный вел – крученый —

почти от уровня земли.

А наверху, как на вершине,

жила сутулая судьба:

чтоб становиться нам большими —

как будто с пеной на губах.

Надгробье отца

Под этой коричневой глыбой

путем плавников или крыл

ты стал воробьем или рыбой,

взлетел или тихо уплыл.

А может быть – божья коровка —

резвишься ты в летнем раю,

и я, повернувшись неловко,

по пьянке тебя раздавлю.

Прости мне постыдную тяжесть

ноги, что пока что со мной, —

ведь Та, кто не веники не вяжет,

уже у меня за спиной.

***

И. Б.

Раскроется город, как будто прекрасная роза,

уставшая жить, дотянувшая зря до мороза,

и розой петлицу украсит плешивый и пылкий

поэт, разорвавшийся

между тюрьмой и бутылкой.

И три поколения, три лепестка отлетят —

останутся в городе дети и внуки блондинов:

брюнеты, как бабочки, в ласковом танце сгорят,

порхая вокруг золотого огня Палестины…

Лишь тихая моль – середина полночного сна —

сведет наши тени,

чтоб, в сонные воды вглядевшись,

увидели мы, как исчезнет большая страна…

Засим отпущаеши… или же Камо Грядеши?

***

Г. С.

Не человек, не сокол,

без крыльев и без ног

вознесся ты высоко,

а все же – выше Бог.

Берешь ты авторучку,

она как током бьет,

а Бог тебе получку

за это подает.

За это кормит хлебом,

за это иногда

показывает небо,

где падает звезда.

Мы пущены по кругу —

волы на молотьбе —

стихи читать друг другу,

ты – мне, а я – тебе.

То слева жизнь, то справа,

то – флейта, то – труба,

то для меня – забава,

то для тебя – судьба.

***

В. С.

Лысый муж ружье кривое

зарядил, себе не рад,

в белый свет палит он стоя,

как бездушный автомат.

Слово за слово дуплетом

попадает в небосвод,

отражаясь рикошетом

то в колено, то в живот.

Маму с дамой он рифмует

и с аврорами коров,

с каждым выстрелом рискует

стать добычей докторов.

Он – король до сердца голый,

и незнамо для чего

изучают дети в школе

биографию его.

***

Д. Х.

Земля стоит на черепахе —

старухе в каменной рубахе.

Употребляя алкоголь,

старуха делит мир на ноль —

типично русская беспечность,

что порождает бесконечность.

Располагая тяготеньем —

страданьем нашим и терпеньем,

старуха весело живет,

то нас стреляет вполз и влет,

то нам – летящим на заре —

подкинет точку и тире,

словишек мелкие дровишки…

Но иногда из нашей книжки

старуха падает в окно,

и нам становится темно.

Капитаны

В. С.

Живут они, не тужат – такие времена! —

Играют, а не служат: погоны, ордена…

На север уезжают спокойно, как на юг,

их жены провожают, на цыпочки встают.

Чего там огорчаться, недели не пройдет,

и можно возвращаться – пустячный перелет!

А капитанам помнится, сегодня и всегда,

красное солнце, белая вода,

высокие заботы вечной мерзлоты —

подземные заводы, бетонные ходы,

где не спасает часто свинцовая броня

от тихого несчастья без дыма и огня.

В палату капитанов поправиться зовут.

В палате капитаны живут и не живут.

Домой приезжают смущенно – как без рук,

и жены не рожают – любовников берут…

Уходят капитаны без чая по утрам,

ходят капитаны за смертью по пятам.

Короткая стрижка. Чеканные слова.

Медовая коврижка. Седая голова.

***

О. М.

«Вот и снова пора листопада», —

нам поэт с придыханьем споет,

и ты спросишь: «Оно тебе надо? —

журавлиный короткий отлет,

чтобы ты в никуда ниоткуда —

даже тень не скользнет по траве —

прокурлыкал, погода покуда

не отметилась в календаре

октябрем, чтобы ты… ну не знаю…

чтобы там… ну неведомо где

пролетел, заблудившись трамваем,

растворился в земле и воде?»

Но хотя нам еще на работе

выдают и любовь и паек,

на глухой человеческой ноте

пусть поэт нам и дальше поет,

как летят, уносимые ветром,

золотые листки сентября…

А кого мы жалеем при этом,

заклинанье творя про себя?

***

Г. М.

Черный дом на горе головой задевает луну,

а над ним и под ним бесноватые краски заката…

В этом доме когда-то я взвесил любовь и войну

и отсюда ушел по чужому приказу когда-то.

Полустанок, забытый на долгие те времена,

в кои ломом махал я и ел из казенной посуды,

все прошло, кроме жизни:

любовь, и печаль, и война, —

я вернулся к тебе,

как тогда возвращались повсюду.

Полустанок заброшенный, долго тебя я искал,

подвела меня память,

как будто дворняжка простая…

Протащи меня, время, по этим горячим пескам,

голоса паровозов,

как прежде, повсюду расставив!

Я вставал спозаранку и пни корчевал дотемна,

на ветру к бороде примерзали кора и сосульки,

а над домом проклятым все так же стояла луна,

и пиликала скрипка, и мухи шалели от скуки.

Я пройду мимо дома, ему ничего не сказав,

среди ночи возьмет меня

медленный-медленный поезд,

я случайным попутчикам

врежу три раза в «козла»

и на этом совсем успокоюсь.

***

М. А.

Отбыла ты в такие края,

улыбнувшись от уха да уха,

что, загадку давно не тая,

проживает поэма твоя,

как привычная птица и муха.

Твой целебный загадочный свет,

голубой, как зарница с Босфора,

словно сшитый не нами жилет,

облегающий твой силуэт,

позабыт и вернется нескоро.

Твой круиз из карниза в туман,

что достался тебе за бесплатно,

вспоминается, как балаган,

как готический пухлый роман,

что листаешь туда и обратно.

Равнодушно встречая восход,

постороннему зову внимая,

даже кошка к тебе не придет,

после ночи бессонной зевая,

словно слава твоя мировая.

***

Н. О.

Ты меня приняла полустанком,

которому нет двадцати,

где еще до сих пор не замылены

люди, и звезды, и кони,

приняла-поняла,

что возможно всю жизнь провести,

пролетая сквозь годы

в изысканном спальном вагоне.

Поняла… нет, не так —

стал доступен удел и удар

без оглядки сойти

и пуститься в решенье простое…

Что поделать,

вдвоем наша стая была хоть куда —

только не было мира,

куда ее можно пристроить.

А потом напоследок привиделась нам темнота,

что на волю просилась из нашего духа и тела,

как безглазый ребенок-двойняшка,

скулила внизу живота

и, как птица ночная,

с невидимым шумом взлетела.

Я слова не люблю —

их подделать легко и стереть —

сотворенные нами вторичные мелкие твари,

то ли дело на голову криво кастрюлю надеть,

и руками всплеснуть, и тебя по коленке ударить!

***

М. Б.

Одна талантливая поэтесса

придумала физика-недотепу,

который спросил, напирая на аллитерации:

– Как можем мы жить, если над каждым

висит более сорока тонн тротила?

За окном было пусто и холодно,

глухо было в кармане, пойти было некуда,

и я – ни за что ни про что

оказавшийся в эпицентре вопроса —

вдруг понял, как стосковался

по черному хлебу правды

среди поэтических анчоусов и выкрутасов.

А действительно, КАК?

И я, грешным делом, поверил

обратному процессу переработки бумаги

в древо познания добра и зла —

какие плоды звенели на его ветках?

Сначала мне доказали,

что трава прорастет все равно.

Экое утешение на старости лет.

Я – человек! Как бы мне не свихнуться

от этого счастья кузнечика!

Потом обстоятельно и подробно

(за это время можно было зачать человека

или спалить государство)

мне рассказали о бедных греческих узниках,

о Вечном Женском Начале

и Хранителе Времени,

болтающем с интонациями

жмеринского портного.

Чтение этой литературы,

злоупотребляющей заглавными буквами,

напомнило мне кормление

павловской собаки с фистулой в брюхе,

и я подумал, что право тревожить мир

заслуживают лишь те, кто могут его изменить.

Да, технократия, да!

Да, элита рабочего класса —

стеклодувы и операторы станций слежения,

программисты и наладчики гироскопов!

Благодаря вас, мы бредем по колено в навозе,

но благодаря вам наши авгиевы конюшни

будут решительно вычищены,

даже если потом придется начать все сначала —

с червяка!

Так мы живем.

Одни переламывают мир, как двухстволку,

другие в эту минуту спрашивают по радио,

возьмет ли человек в космос ветку сирени, —

более дурацкого вопроса я просто не знаю! —

до тех пор, пока им доступно не объяснят:

лучше не иметь слуха и голоса,

чем музыкально кричать «и-го-го!».

Поэт, ставящий больные вопросы

и отвечающий на них в манере

первого ученика,

подобен зубному врачу,

который говорит человечеству:

«У тебя болен зуб мудрости,

но я не буду лечить его —

пусть болит!»

***

А. П.

Под сердцем шевелится

осколок прежних лет:

красивая певица

поет, сходя на нет.

Маэстро на рояле

играет – как летит,

далекий от печали,

макушка – в конфетти.

Счастливый, он не знает —

не по его уму —

что руки простирает

певица не к нему.

Меня зовет певица —

живой воды глоток —

и праздник этот длится,

пока в розетке ток.

***

И. К.

Обретя неизбежность ухода,

с легким сердцем и песней в крови,

муравей в ожидании Года

собирает пожитки свои.

Что возьмет он? О чем пожалеет?

Кто ему будет брат? Кто жена?

От поэзии быстро жиреют,

за границей она не нужна.

Всяк кусок ему станет не главный,

и в рюкзак под затяжку ремней

не засунет он плач Ярославны

как иллюзию прожитых дней.

Впрочем, наши пристрастья и вкусы

за тебя не тобой решены…

Он идет, победитель дискуссий —

семисаженный Князь Тишины.

***

А. К.

Светофор чуть качался, как яблоко желт.

Я от женщины шел, я от женщины шел.

На углу – ну и ночь, не метель, а потоп! —

замерзал человек, распахнувший пальто.

Замерзал человек – то ли пьян, то ли глуп,

он стоял на углу и кричал на углу:

«Ты мне только пиши! Ты мне только пиши!»

А кругом – ни души, ни единой души.

Зеленели снега у закрытой пивной.

Он кричал, как корабль,

он кричал, как журавль, —

человек. Я его обошел стороной.

***

О. В.

Где птицы взлетают – я там ничего не хочу.

Где птицы садятся – примите меня в эту стаю!

Не бойтесь меня, я лицо свое отворочу,

секретов не выдам, увижу в толпе – не узнаю.

А что в голубом ты, так я тут совсем ни при чем,

скорее, в багровом мой путь без конца и начала,

И я на прощанье тебя не задену плечом,

чтоб с легкой душою и ты мне в ответ промолчала.

***

Б. П.

Зеленых человечков артель «Напрасный труд» —

то мне растопят печку, то мусор подметут.

То пропадают пятна на скатерти моей,

то прибежит обратно горячесть батарей.

Как будто на неделе даны мне семь суббот,

я в духе сплю и в теле, не ведая забот…

Но догорает свечка, и – путаясь в ночи —

зеленых человечков не вижу – хоть кричи!

Стою среди развалин магических щедрот,

вдвойне рационален, как Бойль и Мариотт.

Огромная, как туча, хотя на вид легка,

несделанного куча уже до потолка.

Тружусь как зверь. Не тает, а все растет она,

минут уж не хватает для отдыха и сна.

Не спи, не спи, художник, не предавайся сну,

как железнодорожник, что воет на луну.