Читать книгу С царём в голове. Мастерская современного каприза - Леонид Вариченко - Страница 7

11. (Сходство)

Прием был долгий. Царь прошел весь круг.

Степенный и значительный правитель

Сперва остановился возле Витте,

Потом у дядей, лентами увитых,

К посланникам приблизился, как друг.

Аудиенции уже в конце

Внезапно задержался с офицером

Знакомым, уточнить диету, в целом

Приемлемую для него, с прицелом,

Чтоб похудеть и в теле, и в лице.

Тут и возник Черевин рядом с ним.

Царь темы поменять умел блестяще,

От Бога император настоящий.

«Жена Мартына, Петр, к досаде вящей,

Похожа, или это нам одним?..»

Продолжил генерал охраны, друг:

«Похожа, на Мещерскую Марию,

как два глотка перцовки. Говорили,

она теперь в Париже или в Риме…»

«И тот же взгляд, и та же тонкость рук…»

Действительно, фатеевская дочь

Так фрейлину лицом напоминала,

Что уж боялись старики скандала.

Конечно, шепот не пошел по залу,

Но были, кто пустить его не прочь.

Наш Государь был вдумчив и велик,

Воспитывал он в строгости порывы.

Не молоды уже и не игривы,

Дороже Минни, чем любые дивы.

Но как же юн ее-то милый лик!

«Пускай идет все так, как и идет,

Иначе нам спокойствия не хватит.

Мы отошлем ей пряник в шоколаде.

И Рождество так нынче вышло кстати…»

А девяносто был второй уж год.

Любви не пожелай и для врага,

Коль прошлую она разбередила,

И, в сущности – к другой. Ты знал – остыла,

Но вдруг – жива! И мило, и уныло.

«Достань-ка, Петр, флакон из сапога!..»

«АЛЕКСАНДР И АННА». Рис. 2004 г.

12. (Ярмарка)

В Москву вернулась Стружкиных чета,

И обсуждалась пестрота событий

С угла, что был доступен «Маме Лиде»,

Когда Мартын очнулся от подпитий —

Купец двора, ожившая мечта.

«К июню надо морду расшибить,

Но Ярмарку на Балчуге осилить,

Поднять на это гильдию и с ними,

Как, в общем, раньше взяться и грозили.

Ты, мать, пупок не треснет, не шипи!

И там большой барак, тьфу, павильон

Новейшей фармацевтики – «Аптека» —

Мозаика из достижений века,

Способных к врачеванью человека,

Плюс: клизмы, валенки, одеколон.

Гостей повыпишем из-за границ,

Ряды продуктов, ткацкие причуды,

И мебель там, и скобяные груды…

И пригласим Царя! Молчать, зануды!»

И снова выпил, повалившись ниц.

Смогла тут сына Анна покормить.

Очнулся муж, и мысль свою продолжил,

Что: «Вот с такою, Нюра, постной рожей

Пред Государем столбенеть не гоже!

Не улыбнешься, запрещу кормить!»

Полгода в дым, и Ярмарка стоит,

От хомутов до сушек и шурупов

Организаторы – прозрачней трупов —

Мартын и Усачев, и Прошка Дубов.

И скорлупа, и ядра под визит.

Царь прибыл к лотерее, третий день

Билеты продавать сидела Анна,

И сразу к ней, Мартыну и не странно,

С женою и детьми, стать великана,

Глаза ж мальчишки, как через плетень.

Купил билет и улыбнулся так,

Что Анечке в коленках слабо стало.

«Добром воздастся за добро», – сказала,

Она ж про Машу ничего не знала.

«С билета приз – тебе». «Ой-ой!» «Я – маг!»

13. (Приз)

В другое лето весь торговый «бум»

В Екатеринодар решили бросить,

И Дубову подряд. «Прокопий, просим!

Нам лишь проценты отсчитаешь в осень».

Кубань взыграла родиною рун.

А Николай, наследник дел, хвостом —

Уж десять лет, с толковостью хорошей —

Был послан поучиться с дядей Прошей.

Ему играться в «магазин» – не ноша,

И нюриной сестры в станице дом.

Конечно, не хотели отпускать,

Потом, конечно, долго провожали:

И тискали, и чмокали, и жали,

И долго за подводами бежали.

И ладушки бы, вроде, так сказать.

Да, подоспело время разобрать

И мысли, и эмоции Анюте:

Она еще и не на перепутье,

Но на глазах уже – любезны будьте

По правилам общественным играть.

Снегурочка! К весне ль пробить грозе?

Но Стружкин – не Мизгирь, увы, и хуже,

Что и Державный Муж – не Лель, он туже.

По берендеевски – до первой лужи —

Примчался приз – кокошник в бирюзе.

Родня съезжается попить кофей,

По-модному, для непонятной цели,

И денег подзанять есть на прицеле…

К комоду сразу, даже не присели —

На видном месте ярмарки трофей.

«Примерь, Анюта!» завистливый пыл

Всех обуял, до глубины добрался.

Мартын гордился, пыжился, набрался,

В осадок отошел, потом проспался

И первый раз супружницу побил.

А Лидия Иванна тут, как тут,

Но заступилась, видано ли дело.

Она уже порядком постарела

И поняла, что и недоглядела,

И поднапортила. Жизнь – долгий труд.

14. (Житье)

Вини вину! Невинность вне суда.

Отъехали в Орехово старухи,

Отплакалось под шепоты на кухне,

Синяк разгладится, фонарь потухнет,

Обида ж не простится никогда.

И каждому теперь уже свое.

Семья ли? Дом ли? Каста ли? Очаг ли?

И узы, как обузы, быстро чахли

И стали окончательной молчанкой.

Не жизнь – существование, житье.

Не мог себя переломить купец

И, может быть, свалиться на колени,

И попросить о долгожданном плене.

Все заливал от глупости и лени,

И набекрень съезжал его венец.

И лезть с советом уж боялась мать.

Обоих жаль – и сына, и невестку.

Но жаль их по отдельности, не вместе.

И все вошло в привычку в этом месте.

Вот, кабы ни менять, ни понимать.

Украдкой доставая бирюзу,

Анюта предавалась размышленьям,

Как тот несостоявшийся мошенник,

Что дом покинуть просит разрешенья

И честен тем. Но чешется в носу.

У каждой девы есть свой принц из грез,

И в каждой женщине живет пиратка,

На волю пробирается украдкой,

Сквозь оскорбленья, ревности рогатки

И унижения, и реки слез.

Она уж слышала, что Царь хворал,

Но не писать же дурочкою в Питер.

А памятный мужчина, как хотите,

И говорят, что не ходок по свите,

Чем батюшка покойный баловал.

Неужто, жизнь так тихо и пройдет,

И минет век, рассеив сонм иллюзий,

И душу чем-то теплым не нагрузит,

И в облаке, как в белой длинной блузе,

Придется допевать ей хоровод?

15. (Бублик)

И девяносто шел четвертый год,

И то был май, и третья уж декада.

Здоровья улучшенье, как награда.

Конечно же, еще не до парада,

Но от недуга меньше вдруг забот.

Как в феврале, когда рожденья день

Сумели провести сорок девятый,

И даже бал был. Фотоаппараты

Сверкали часто, но и аккуратно,

Чтоб пневмонии не тревожить тень.

Потом опять от боли он тупел.

На Аничков дворец России взоры

Обращены были. Ни заговоры,

Ни злой режим, и ни пилюлей горы

Не помогали. Даже похудел.

И тут внезапно после Пасхи вздох,

И месяц без отмены церемоний.

На вид совсем, ну, как тогда в вагоне,

И те из докторов теперь в загоне,

Что позволяли говорить, что плох.

Дров поколол, порядок, окрылен,

Как малый – из постели и на уши.

Марию Федоровну не послушал

И сапоги наквасил, что потуже.

На Ярмарку! И бублик-то – рулем!

Москва в Сокольниках – стоит народ.

За управил команда Усачева.

Расчистили землянки и трущобы,

В запарке счастливы и где плечо бы:…

Мартын гулял и был в делах не в счет.

На лотерею Анну взяли вновь,

Все помнили успех, и ей приятно.

Тут – Александр! Лишь на два дня, понятно,

Лишь повидаться и потом обратно.

Черевин, знай, свидание готовь!

Никто и не заметил этот час,

И Ярмарка кипела и шумела.

Да разве долго ли, когда умело!..

А было ли? А может, лишь хотела?

Ни нам у них спросить, ни им у нас.

16. («Исповедую…»)

Лейб-медики решили – в Беловеж.

Сентябрь: и чистый воздух, и охота.

Но сон пропал, теперь еще забота,

И нет охоты, мерзкая погода,

Тоска и смена вымокших одежд.

Дорога, в Спале легче, взял ружье,

Подумалось уже не о здоровье.

«Петр, скоро ведь умру, я приготовил

Там сумму… не сочти…» Черевин бровью

Ответил – будто сделано уже.

И вот, он снова в строгости диет,

И все, чем ни попотчуют, противно,

И слаб вдруг стал ходить, так прихватило.

На юг решили, грустная картина,

И от недугов уж просвета нет.

Ливадия. А пульс не ниже ста,

Опухли ноги, и в груди давленье,

Бессонны ночи, дни же в сонной лени —

Второй этаж – теперь в кроватном плене,

Мощь высохла, и весь – белей листа.

Императрица ясно поняла,

Что раньше мужа умереть не сможет,

Профессор Лейден со шпионской рожей,

Агент Вильгельма, телеграф тревожит,

И Цесаревич уж ведет дела.

И мучает отек, и кожный зуд,

Но он в уме, и под контролем мысли.

Невесту сына вызвали, Алису —

Десятое, октябрь, с дороги, быстро

Успеть благословить и скинуть спуд.

Двадцатого уже всю ночь не спал,

Пытался закурить, бросал, ломая,

Попил с женою кофе, понимая,

Что все… Чшь!… «Исповедую…» читает,

И голос вдруг торжественнее стал.

Обняв руками крепко, как могла,

Царица ощущала, пульса нету…

И это ей конец земного света!

Учиться жить без Саши? Безответно?

Так надо! Сын взошел! Рассейся мгла…

17. (Маруся)

Маруся родилась в февральский день,

Да в среду, на Никифора Святого.

К рожденью в доме было все готово,

Но не хватило самого простого —

Здоровья Анне вытерпеть предел.

К Мартыну было страшно подойти:

То радовался он, а то вдруг в слезы,

То тихим был, то расточал угрозы,

То голым пробегался по морозу —

В горячку все грозило перейти.

Потом-то он, конечно, подсчитал,

Когда стал трезв до марта, на неделю,

Все вспомнил, даже высох в теле…

Но девочку они давно хотели,

И отчество Мартыновне он дал.

А Лидия Ивановна – кремень,

С теченьем неизбежных ритуалов

Спокойнее и сдержаннее стала,

Спала, пила и ела очень мало,

И в церковь успевала каждый день.

С крещением отдельная возня.

Сначала похороны проскочили.

Мартын, как сыч, не подошел к могиле.

Чуть позже Николая привозили,

Екатеринодарская родня.

Самой-то бабке скоро шестьдесят,

Но родственников ловко разводила:

Одну купать, другие на могилу,

А третьему тоска, как в спину вилы,

Его не троньте. Полон сад досад.

Марии Стружкиной уж месяц был.

К вдове заехал вечером Черевин,

Ушли во флигель, самовар нагрели…

А впереди пасхальные апрели,

Наказ исполнил вточь, как в память вбил.

Сквозь эти суетливые дела

Никто не глянул в метрику ни разу —

Год девяносто был шестой указан

Заместо пятого – дьяк, пьянь, зараза.

Маруся год жила, как не жила.

18. (Генерал-адъютант)

Без адъютанта жить не может Царь.

И после смерти по уставам строгим

Был рядом и в покое, и в дороге,

И вот, порядком, через год с немногим

И генерал Петро почуял старь.

Его любили все, он был родной.

Охрана – то же платье и поклажа.

Хворая, чувствовал добро и даже

Визитом он Царицы был уважен,

Но мучился он мыслию одной,

Что тайну забирает он во мглу

О царской отпрыске. Как ей без глаза?

Хоть и исполнил, вроде, все наказы,

Бывает, что в судьбе не хватит раза,

Подмоги чьей-то не сломать иглу.

И передали новому Царю,

Что бывший генерал охраны трона

В тяжелом настроенье похоронном

Желал бы с уважением короны

Открыться тайною души в миру.

Был Николай вполне не удивлен.

Он знал Черевина еще ребенком,

Его басам он вторил смехом звонким,

И на воде устраивали гонки…

И поспешил принять его поклон.

Пришел, присел, и вскакивать не дал

Он старику, прикованному к ложу,

И выслушал внимательно, и что же?

Узнал! Да то, что и попу негоже

Знать, но волненья вида не подал.

«Отца судить – неправильный резон.

И прав солдат, что мне доверил тайну.

Приглядывать за девочкой я стану.

Как вышивается по жизни странно…»

И в лоб поцеловал, держа фасон.

Отпели-то наперстника в полку,

А в Серафимах попрощались с прахом,

И как просил, за голенище махом,

На встречу с упокоенным монархом,

Вложили тихо фляжку коньяку.

19. (Штырь)

Решился старый Петр довышивать

Рисунок, вдетый Александром в пяльца.

Боролись в нем «хочу» и «рад стараться»,

Но не крестом же молча прикрываться!

Тишь тишью, но извольте, гладь, так гладь.

А презанятный выходил узор:

Мать схоронили, и с нее нет спроса;

Седьмой десяток бабке, ладно, сносно:

Мартын – одно названье с сизым носом.

Коммерцию забросил, впал в разор.

«Аптеки» и Борисово – в заклад!

Но пыжился, да с прежнею сноровкой,

В два года путь прошел без подготовки…

От «Яра» с песней прямо до «Хитровки».

И был не то, чтоб горд, но глупо рад.

В тумане, будто в бане, огоньки —

Зазывно тлеют чугуны с тушенкой,

Чадят махоркой чьи-то в прошлом женки

В кормильцев чьих-то. Облака лишенных,

И в Центре, все близ Яузы реки.

На местном языке – Трактир «Сибирь» —

Мартынова любимейшая яма.

В наплывах полутемного бедлама

Ему была приятна вся программа,

И он уже свыкался с кличкой «Штырь».

Держал «общак», судил при дележе,

Ведь не пропьешь купеческую сметку,

Фортило в карты, кушал не объедки,

И вспоминал таганский дом он редко…

А Маше – три с копейками уже.

Ивановна не верила слезам.

Сын проклят, а самой достало хватки.

Читала с внучкой вслух она загадки,

Когда вечор городовой Лохматкин

Про сына бабе Лиде рассказал.

Зарезан был в Столешниках с утра.

В вонючем сюртуке, в следах пирушки

Визитку отыскали – не игрушки:

«Гильдстаршина, Мартын Миронов Стружкин,

Купец, «Аптеки» постовщик двора».

20. (Наследство)

Что ж нам оставил горе-фармацевт?

Одни долги и толпы кредиторов.

Дегуниным покрыли с недобором.

Таганский дом остался – без простора,

Но можно жить. Такой, вот, всем рецепт.

Борисову с конюшнями давно,

В закладе бывшим, отмахнули ручкой.

Бабуля с четырех-то летней внучкой

Сбирали губки дудкой, деньги кучкой,

И ждали, потому, просить грешно.

Но как же там, в Ореховом, родня,

Мартына тетки, добрые к обеду?

Полина умерла почти, что следом,

От жара вдруг, и был недуг неведом,

А Дуня жизнь решила поменять.

Обузою девичество сочтя,

Да на седьмом критическом десятке

Скакнула замуж, видимо, за взятку —

Мальчишки на старух богатых падки…

И Лиду видеть в гости не хотят.

Вы спросите, а где же царский приз?

Ведь бирюзою можно было, смело

Манипулируя, поправить дело.

Служанка Катька: с петухом пропела,

И унесла кокошник – весь сюрприз.

А Николаше просто и сказать

Забыли – есть, мол, и сестра малая.

В торгашестве с казачеством пылая,

Мальчишка рос. Нет спроса с Николая.

Я о другом хочу здесь написать.

О том, что в суете рубежных лет

Страна все больше делалась богата.

И в том Маруся – факт – не виновата,

Заслуга есть ее другого брата,

Другого Николая. Жив секрет!

И к Стружкиным явился человек.

Принес шкатулку бронзы в каплях лавы.

В ней пенсион с печатью, не без славы.

Он помнил мазь, не критикуя нравы…

И сразу наступил двадцатый век.