Читать книгу С царём в голове. Мастерская современного каприза - Леонид Вариченко - Страница 8

21. (Не по дням…)

На сказках о попе и о Балде

За шесть переросла уже Мария

И радости сама себе дарила,

Не мямлила в дому и не шустрила,

Была полезна в бытовом труде.

Семье пришелся кстати пенсион,

Вздохнула бабка Стружкина от бдений,

Не вдумываясь ни в природу денег,

Ни в вечность их. Лишь строго ежеденно

Вела им счет и тратам всем резон.

А мы о сказках: коли был Салтан,

То и Гвидон не затянул явиться —

Мария по стопам той небылицы

Росла и телом, и, чему дивиться,

Умом, который не принцессин дан.

И различала цвет она и тень,

Добро и зло, где много, и где мало…

И в бочке пресловутой тесно стало.

Вслед за шестью, чтоб не тянуть мочало,

Переросла, естественно, за семь.

И чисел знала, минимум как, сто,

И «Отче наш», и уж алфáвит споро,

И во дворе не занималась вздором.

Соседи и знакомые без спора,

И Лидия Иванна знали, что

Пора бы ей в гимназию. Но как?

С семи годов! И это очень строго.

Никто и даже бабушка, ей Богу,

Не знал, что так серьезно и надолго

Нагадит со своей опиской дьяк.

В бумаге цифра – прямо, как клеймо!

И не докажешь, что ребенок хваткий,

И что давно пора жевать тетрадки.

Когда не помогли уж даже взятки,

От Императора пришло письмо.

Директорские грубые уста

Письмом свело, как смоляной породой.

Приказ был исключительного рода,

И осенью, как раз, второго года

В гимназию она была взята.

«МАРИЯ СТРУЖКИНА». Фото 1913 г.

22. (Шишка)

Была способна Маня к языкам:

Французский и английский, и немецкий

Штудировала въедливо, не детски,

Древне-церковный относила к мерзким,

Но скрыть умела все от классных дам.

И не вела она особых дружб.

И дети, ей подобные, не редки.

Домашний круг, уроки и отметки.

Последние весьма в журнальной сетке

Сулили в сумме, скромный пусть, но куш.

Вот-таки в пятом, например, году

В гимназии вдруг стали суетиться.

(Она имела патронаж царицы.)

Сам едет!!! Смысл имеет подучиться

И оказаться в видимом ряду.

Директор не дурак был, «миль пардон»,

Врата открылись перед Николаем.

Пес ни один по-русски не залаял,

Портрет был в срок, и дворник – «дело знаем» —

Алису утром «вздернул» на фронтон.

Довольный Император весь в усах,

(Царица на портрет была похожа),

Шел по рядам к отличницам, и что же:

У края лба, лоснясь под белой кожей,

О ней уж он не помнил, но – краса —

Сиял его японский «сувенир»,

Неизведенная и мазью шишка.

И будь среди встречающих мальчишки,

И страхом не сдержало бы интрижки,

Но дисциплина – девочек кумир.

Помазанник при полной тишине

Хрустел начищенными сапогами;

Ни шевелька, ни носом, ни руками,

Отроковицы про себя икали,

И лишку подышать вело б к вине.

Лишь Машенька, наивная душа,

Увидев шишку, охнула, как дома,

И будто бы с Царем давно знакома

Кивнула головой. Не надо грома —

Директор сполз «в ударе» не спеша.

23. (Шаляпин)

Был март, во всю теплело, и хотя

Опять мятежники пытались лаять,

Весна была от края и до края,

И злой курьез с визитом Николая

Не отразился на судьбе дитя.

Он сам смеялся, в кабинет придя,

И воскресив директора подарком,

«А звать как?» «Стружкина Мария», – каркнул.

«Остепенится, не беда, до брака».

И, как приказ, слова глаза едят.

«Как отчество ее-то, бишь, скажи?»

«Мартыновна! Кем был, не помню точно…»

«Я знал его, он помогал нам очень.

Спасибо за портрет, похож и сочен.

В театр детей сводите для души».

И вот, они уже идут в Большой.

И старших, и прилежных это право.

Не всяко воскресение кроваво.

Мария среди них, скромна, как пава,

Но ей и так, похоже, хорошо.

«Севильского цирюльника» дают.

И в роли Дона Бартоло – Шаляпин.

Выходит: из кулисы кончик шляпы,

Потом ботинок, после нос этапом.

А Фигаро тебе – и там, и тут.

Как матери, от оперы начать

Ей довелось общение с искусством.

И полно в сердце, и в желудке пусто.

А голоса – по залу и до люстры,

Сольются в жгут и ну ее качать.

Про Федора Иваныча не раз

Маруся перескажет, даже внуку.

И этим вложит первую науку

Актерской школы. Явь, а тоже в руку,

Нутро затронул «клеветою» бас.

Потом она взялась за Бомарше,

И бабушку ответить не просила

На сложности. Сюжетом заразило:

«А вот бы, умудриться, как Розина!» —

Засело в недоласканной душе.

24. (Черногорец)

Легенда европейская одна

Гласит: пойди, спроси у черногорца —

А велика ль страна его? Взовьется,

С Балкан, мол, и до самого японца,

Все это – Черногория страна!

А штука в том, что если русский – брат,

То братская земля – своя, как будто,

И вес в политике с Россией – брутто,

И вроде, не в обмотки уж обуты,

И каждый – князь… своих овечьих стад.

Был у Царя Ивана с детства друг,

Такой же сумасшедший «монтенегро».

Премьером стал после войны с разбегу.

В политике, как на балах – allegro

Командовал. Имел один недуг:

Ни юбки пропустить не допускал —

Кухарка ли, принцесса ли, певица,

Плененная турецкая ли птица,

Союзница ль из прочей заграницы.

Орел: увидит – камнем с черных скал.

И столько настрогал Премьер детей:

Купцов, солдат, князей и безработных —

Что поделился бы с Царем охотно.

А Царь и рад, супружница бесплодна.

Вон тот, Григорий, прочих пошустрей.

И Царь – Иван, и друг его – Иван.

Как братья. Твой сын – будет мой, без страха.

О женах – разговор второго маха.

Все по уму – а то войной запахло.

А Черногорец ведь – не басурман.

И вот, Григорий Вавич – лоск и стать.

Век в двадцать он открыл, горя здоровьем:

Два паспорта, размашистые брови,

По одному из них – наследник крови.

И прямиком в Одессу торговать…

И задержался там на десять лет,

Имел друзей в бандитах и в матросах,

И обрусел фактически без спроса,

С хазарскими чертами возле носа,

Но утвержден двором в Москву был след.

25. (Сговор)

Домами с Черногорией дружил

Еще отец покойный Николая.

И хорошо, безделица такая

Не затруднит. Балканы не в Китае,

Но европейский «перчик» для души.

Григория не звали ко двору,

Но Министерство Купли и Продажи

Дало понять, а после и покажет,

Что торговать согласно очень даже

И начало навязывать игру.

Герой же порешил давно уж так,

Что капитал, сколоченный на море

Позволит почивать на нем без горя,

Без Министерств, да и без Черногорий…

Еще б жениться, и «причал в цветах».

В Подгорицах не ждали, не к селу.

И Вавич отписал Высокой Силе

О просьбе, разрешить осесть в России.

Об этом многие теперь просили,

Война-то будет, ясно и ослу.

В двенадцатом – Григорий помнил год —

Он родину обрел теперь вторую.

Плюс к разрешенью, сложности минуя,

Царь намекал, супругу взять такую,

Чтобы ему известен был бы род.

Марии уж семнадцать! Не стара ль?

По метрике шестнадцать – молодится!

И вот, в «Гимназию Императрицы»

На выпуск – гости. Хоть и не столица,

А первый город. Первый рынок краль.

С Григорием был Камергер двора.

Потом под ручку с милой классной дамой

Прошелся для обзора панорамы,

С директором рукопожался странно,

И весь довольный отбыл в номера.

С утра он был у Стружкиных в дому,

И Лидия Ивановна пыхтела,

Передвигая по квартире тело,

И самоваром ослепить хотела…

И сговор состоялся по всему.

26. (Жена)

И как понять, как надо быть женой,

Когда не довелось побыть и дочкой?

Лишь внучкой, вот, какая заморочка.

Жена же – это не итог, не точка —

Шаг на стезе высокой и земной.

Отдавшись интуиции добра,

Маруся после очень скромной свадьбы

Не стала ждать в подарок ни усадьбы,

Ни пароходов. В пору поорать бы,

Но есть ли смысл, коль в жизнь идти пора.

Да, Вавич был не беден и не глуп,

Не скуп, не груб, не болен и не скучен.

Гордец, авантюрист – нет крови круче

Балканской. И интригами научен,

И в Министерство влез в одну из групп,

Не как партнер уже, но как эксперт

В сети поставок меж союзных армий

Война уже маячила крылами.

Тут бабушка слегла. Между делами

Похоронили. С прошлым связи нет.

Но их таганский дом не опустел,

Жить в нем решили, нынче не меняться.

Григорий умножал свое богатство

На будущее. Вот бы, расквитаться

С контрактами, и поменять предел!

Мечтать умел, в глазах видна весна!

Супруг обязан чистым быть и сытым,

И выспанным, и галстуком увитым,

И в доме чтоб: не место паразитам,

И светом мягкий, и теплом сполна.

Вот, тут, как раз, и началась война,

И закружилась кутерьма понятий —

Монархий, тираний и демократий.

Путь Вавичей лежал в Архангельск, кстати,

Град-порт – не ссылка, но почти хана.

Но нашей Мане должное отдать:

Семью блюла без лишних разговоров —

Не в армию же и не в Черны Горы,

Поэтому не хлопоты и сборы.

По будущему надо ли страдать?

27. (Политинформация)

Все можно было круто изменить

И в немцев не стрелять. Но все ж стреляют,

И англичане! Эти точно знают,

В кого стрелять. И даже попадают…

Но русский первый должен в драке быть!

Штабы фигурами передвигать,

Менять министров, как и полководцев,

Там подрезать, где тонко и где рвется,

Короче, плыть туда, куда гребется,

И «гришкин бред» на деле воплощать.

А тут Февраль, керенских легион,

Свободы, комитеты, комиссары,

Рулонами валюта на базары,

Протуберанцы, бури и квазары,

И следом – пломбированный вагон.

По-разному оценивают год:

Семнадцатый был революционен,

Вооруженным бунтом в рационе

Всеобщем. Не чума ль оно в короне?

А на вагоне значилось «ремонт».

Простая человеческая месть —

Красивее название «вендетта» —

Одетая в партийные билеты,

За брата брат! И не святое это!

Народу мстят, коль под ногами есть.

Вот! Александр и не подозревал,

Ульянова повесив справедливо,

Что выйдет все не только детям криво,

Но и Державе. Красные приливы

Утопят все, что он насоздавал.

Так что вокруг историк отмечал?

Всего каких-то три-четыре года,

И нету уже четверти народа,

«В расходе» венценосная порода,

Цвет, гордость, вера, смысл и идеал.

Страна на четвереньках! Где рубеж?

Расстреляна и изгнана элита.

Бежать, пока в границах все размыто,

Своим не стыд, а пуще прозелитам.

Но нет же, все еще полны надежд.

28. (Не тот)

Поэма наша – не «Война и мир»,

Баталий нет и говора Парижа.

Герои – мы в ней, и враги – они же.

Она «Онегину» скорее ближе —

И густ, и солон творческий наш пир.

А главное, что сам переворот,

Благодаря которому Россия

Другой природой явится, от силы,

Был лишь порыв, но надо ж, просквозило

Страну насквозь в тот незабвенный год.

Как с «Рождеством Христовым», бытие

Вдруг станет – «до» и «после революций»,

И связи временные вдруг порвутся,

Но люди, выжив, и не оглянутся,

Со страху присягнув галиматье.

Но и закон себя переменил,

И вся потребность в правильном законе,

И будет их конвейер непреклонен,

Пока любой «не тот» не похоронен.

А кто ж «не тот»? Любой, кто вдруг не мил.

Не знал Григорий, что, когда пошел

Работать с новой властью в то же место,

Он с ней соприкоснулся слишком тесно,

А власть, известно, вовсе не невеста,

И ей, где тесно, там нехорошо.

В нем все не подходило: взгляд и рост,

Национальность, возраст, нос, манеры,

И к Богу отношенье в пользу веры,

И в поведении ума примеры,

И прежний пост. Увы: не мил – «не тот».

Что радостно, что он был не один.

Нет, нет, мы не о голливудском брате.

О том, что в силу разных бюрократий,

Пока пришел черед его «потратить»,

Аж двадцать лет «кухаркин род» чудил.

И что ж Мария, светлый гражданин

Страны недоданных в пылу советов?

Она боялась правильных ответов,

Вопросов, неожиданных приветов,

И жизнь жила, как долгий день один.

29. (Кто чего не знал)

В любом музее есть прехитрый зал

Для пестрых экспозиций эпилогом:

Не без царя, с героем и под Богом,

От двери скрупулезно до порога —

Там собрано всё, кто чего не знал.

Не знал Царь-Миротворец, Царь-атлет,

Царь Александр, что он уйдет так рано,

Как тот пастух, что не довел баранов,

И, да простят бараны, без охраны

Оставит родину на много лет.

Не знал и верноподданный Мартын,

Что вычеркнут окажется из списков

Всех гильдий. Только в пыльных книгах сыска

Задержится, как Штырь – любитель риска…

И никакой отец, и скверный сын.

Не знал и генерал наш адъютант,

Черевин Петр, советник гениальный,

Что зря старались, жизнь тряхнет глобально,

И будет не до родственников дальних

Царю. А он ведь был один гарант.

Не знал и Ники бедный, что одну

Из всех ушедших по расстрельным спискам,

Благодаря ли отчествам не близким,

Или простым метрическим опискам,

Не тронут лишь Марусю в их роду.

Не знала и старушка, мать купца,

Вдова Мирона, Лидия Иванна,

Что правнучка ее повторит странно —

Хитро, эгоистично и упрямо —

Чуть не погубит сына до конца.

И Вавич тоже много не знал:

Что надо помнить, где родные кручи,

И отвечать за тех, кто был приручен…

Похоже, что у нас в Музее лучший

Теперь имеется финальный зал.

Одна лишь Анна знала все вперед:

Что завтра же, будь бел день или черен,

На мытарства ребенок обреченный,

Причем никто и не при чем. Учено!

Ведь женщина. А кто их разберет!

30. (Сохранность духа)

Но Александровна? Прошу простить,

Мартыновна, Мария – героиня —

Чего не знала? Больше половины!

Утратив трех родителей, в помине

Сумела сиротою не прослыть.

За мужем в ссылку посреди войны

Проездить умудрилась без болезни,

А, потеряв, была в дому полезней

Всех слесарей, и если что угнездит,

То намертво. Не верить вы вольны.

Уже поздней, живя в дурной стране,

По внутреннему пониманью строя,

Конечно, вспоминалось ей, порою:

Шаляпин, шишка и подруги роем,

Но «под табак» и в полной тишине.

Пройдет Таганкой, дольше помолчит,

На постового косо обернется —

Блестит кокарда, в ней играет солнце —

Лохматкин? Вряд ли. Нет, не отзовется…

И не зовет, и даже не молчит.

Но вот ведь, сохранился русский дух,

И рядом с нею точно Русью пахло.

Не созидатель, но не растеряха,

Не попадала на моменты краха

И дождалась… восьмидесяти двух.

А пестрый исторический свой срез

Интуитивно тонко, как науку,

Лимоном в рис к бульону, не на скуку

Передала внимательному внуку.

Он по уши в него позднее влез.

Мария и не знала, что отец

Ребенка родом был, как раз, из Ялты,

Где рядом Александровы палаты,

Где умер он безвременно когда-то —

Ливадии Божественный Дворец.

И уж сюрприз, что мальчик-книгоман

Сыграет Ники, вточь, как на портрете,

Покуролесит-побузит на свете,

И из Борисова супругу встретит…

И в стихотворный сложит все роман.

31.8.02.

Ялта – Ливадия – Ялта – Москва