Читать книгу Красные озера - Лев Алексеевич Протасов - Страница 11

1.

Приехавшие рабочие наскоро сколотили себе низенькие бараки – на той же стороне озера, где располагался радловский дом, но гораздо ближе к западной расщелине, почти у болот. Соседство с кладбищем, которое было обустроено поблизости, их не смущало. Через расщелину они часто уходили из селения, пересекали пустошь, распластавшуюся на склоне старой горы, и часами пропадали в лесной чаще у подножия – искали ягоды, грибы или мелкую дичь. Положение их в первые дни было тяжелым: каким-то хозяйством, обеспечивающим пропитание, чужаки обзавестись не успели, а тайные наниматели ничего не заплатили вперед. Вылазки в лес спасали, но жить все равно приходилось впроголодь.

Оттого внешность многих рабочих сделалась неприятной – лица приобрели землистый цвет, глаза впали, как у дохлых рыб, появились глубокие морщины. Хуже всего пришлось тем, кто приехал с семьями – жены у них выглядели невзрачно, дети были пугливыми, с явной печатью неблагополучия, которая выражалась крайней худобой, неряшливостью да какой-то всеобщей неприкаянностью. От неприкаянности этой дети периодически воровали, почти в открытую врываясь в плохо огороженные дворы: кто-то из местных поутру не досчитывался зерна в запасниках, кто-то – петушка в курятнике, у деда Матвея вовсе весь погреб разворотили, посуду перебили, но ничего не унесли – у совсем старых жителей уносить было нечего. Из-за подобных происшествий новых поселенцев невзлюбили и в помощи им отказывали.

Мучения рабочих, впрочем, длились недолго – через неделю с почтовым поездом прибыл долгожданный курьер. Курьер привез небольшой аванс, предписание в кратчайшие сроки начать строительство и запас провианта на первое время. Продукты разгружали, разбирали да разносили по баракам всем рабочим поселком.

Получив деньги, чужаки на радостях устроили пирушку, полночи галдели и шатались по деревне, но уже к девяти часам утра, едва оправившись от похмелья, вышли на смену.

И заползали по дну котлована медленные, напористые машины, подобно червям – вгрызались в толщу каменной породы, распарывая ее с невообразимым скрежетом, дробили огромные валуны в мелкую щебенку, с жадностью откусывали от рыхлых стен котлована куски земли, пережевывали эту землю, перемалывали до состояния муки, а затем изрыгали получившуюся массу из своих прожорливых механических желудков и сбрасывали в кучу под склон ближайшего холма. Язва на берегу озера ширилась, захватывала все новые участки, не гнушаясь даже ценными плодородными почвами.

Деревенские невиданным зрелищем тут же заинтересовались – уже к полудню за хлипенькой изгородью, которой перекрыли проход к будущей стройке, собрались почти все жители. Смотреть на пробудившиеся машины не пошли только немногие старики, которым в силу возраста особенно тяжело было ходить, а из молодых, пожалуй, один Илья не появился.

Лука долго уговаривал сына пойти вместе, однако юноша после побега Лизаветы до сих пор не оправился – прогулок никаких не совершал, почти не ел да все время лежал на кровати, не расправляя постельного, не снимая верхней одежды, и в жутком оцепенении без конца пялился в потолок, но вроде и потолка над собой не видя. Так – смотрел, куда глаза сами прилипнут, да ничего не разбирал. Неизвестно, что довело Илью до столь плачевного состояния – предательство ли девушки или собственная неумелая попытка влезть в петлю. В какой-то момент он от своего постоянного лежания отупел и перестал думать, ведь любая мысль в конечном итоге непременно приводила опять-таки к петлице – не к самому решению уйти из жизни, но к ужасному о нем воспоминанию, вслед за которым неизменно приходили фантомная боль в горле и удушье. Вообще за тот порыв теперь было стыдно – возможно, юноша для того и бросил думать, чтобы не стыдиться больше.

С отцом практически не разговаривал, даже еду из его рук не принимал – боялся лишний раз столкнуться с ним взглядом и на дне родительских глаз увидеть безмерную горечь да немой укор, от которых делалось тошно.

К ним часто наведывалась Инна. Она и готовила, и кормила Илью, и вообще стала единственной его связью с внешним миром, несмотря на обоюдную неприязнь. И даже наоборот: именно из-за неприязни Илья мог контактировать исключительно со старухой, ведь перед ней стыдно не было нисколько, а значит, можно было и всю ее заботу как должное принимать, и глаз не прятать.

Инна, в свою очередь, недолюбливала подопечного за бездеятельность, мягкотелость и отсутствие с его стороны банальных слов благодарности, но при этом очень хорошо относилась к Луке, сочувствовала ему и помогала охотно. Лука иногда отлучался по работе или иным делам, и старуха оставалась наедине с безвольным юношей, читала ему нотации, выслушивала в ответ множество неуместных пререканий, будто с подростком общалась, готовила обед, а затем сидела подле койки да без умолку рассказывала про свою молодость. Подопечный не слушал, но Инна особо не требовала, чтобы слушали – просто хотела оживить в памяти, а это лучше удавалось вслух.

В день начала строительства она пришла помогать только после двенадцати часов и, заметив нетерпение хозяина дома, быстро его отпустила со словами:

– Да посижу, посижу с твоим лодырем. Расспроси там, что к чему, а то так шумят – спасу нет!

Когда Лука подошел наконец к обнесенному заборчиком котловану, там уже собралось около полусотни человек – прижимались тесной гурьбой к изгороди, заглядывая за нее, от любопытства перегибаясь через доски и чуть ли не вываливаясь на ту сторону, к машинам, да бурно что-то обсуждали. Говорили вразнобой, и получался надоедливый гвалт, приглушаемый лишь мерным и мощным гулом механизмов.

– Смотри-ка, счастье привалило! – пошутил кто-то касательно появления нового зрителя с его навечно застывшей улыбочкой, но Лука предпочел пропустить колкость мимо ушей и протиснуться к шатающейся от натиска людей изгороди.

В нескольких метрах от себя он увидел, как громадная, высотой в три человеческих роста, неуклюже сбитая металлическая туша перекатывается на массивных колесах, обернутых гусеничной лентой, и с остервенением обгладывает край котлована, методично работая механическими челюстями, похожими на жвалы диковинного жука-переростка.

Поодаль четыре экскаватора вычерпывали со дна растущей ямы грязную воду вперемешку с разжиженной глиной и сливали это месиво в озеро.

По поверхности озера растекались густые темные кляксы. Некоторое время они бултыхались на волнах, а затем разваливались и мелкими зернышками почти бесследно уходили на глубину – только какая-то серая дымка после них оставалась.

Довольно быстро Луке надоело следить за однообразными движениями техники, от скуки он принялся глядеть по сторонам и позади, далеко от скопления людей, приметил Радлова. Тот стоял на одном месте, как-то странно раскачиваясь, опустив плетьми ненужные руки и уставившись себе под ноги. Словно каменный исполин, расшатываемый порывами ветра.

Лука вырвался из толпы, несмотря на недовольное кряхтение некоторых зрителей, и подошел к Петру Александровичу, но тот даже головы не поднял.

– Ты не заболел ли, Петр? – спросил обувщик и похлопал Радлова по плечу, очень аккуратно, едва касаясь, потому что ему вдруг почудилось, что если этого истукана толкнуть чуть сильнее, он упадет и развалится.

Радлов вздрогнул, накренился назад, как бы очнувшись от забытья, поглядел на друга мутным, рассеянным взглядом, будто не узнал, и мрачно ответил:

– Уснуть… не могу, – потом туман во взгляде испарился, уступив место искорке сознания, и он продолжил в привычной манере, хотя несколько вяло: – Представляешь, как лягу с ночи, так до рассвета промаюсь. Даст бог, задремлю на час-другой, и опять вскочу как полоумный. И то, знаешь, час-то этот нелегко дается, чуть шорох – сразу просыпаюсь.

– Тебе бы средство подобрать от бессонницы, – сказал Лука с жалостливой интонацией. – В аптеку съездить или в лесу трав насобирать. Ромашка подойдет. Или зверобой.

– Да, пожалуй, так и сделаю, – и вновь дымчатая поволока затянула глаза Радлову наподобие какой-то вполне осязаемой пленочки или панциря, защищающего от волнений внешнего мира.

Впрочем, он мгновенно опомнился и, указав на котлован, злобно произнес:

– Эти еще с самого утра затарабанили! Камень же точат, гул стоит на всю округу!

– Ты ведь предупреждал, что будут строить. Только не верилось как-то, – Лука немного помялся, не решаясь донимать измученного бессонницей Петра с пустяками, но потом не удержался и все равно спросил: – Как же они строить хотят? Ни бетона, ни кирпичей нет.

– Позже привезут. Оно пока за ненадобностью, котлован расширяют.

– Это зачем же?

– В письме от застройщика указано, что завод надо строить сразу из нескольких цехов. Мы-то в свое время хотели для начала один цех соорудить, вроде как поостеречься. А теперь, получается, здание будет больше, значит, и фундамент надо заливать шире. А вон там экскаваторы, – Радлов указал в сторону берега, – воду убирают. К вечеру насосы подогнать должны. Подземные воды, я тебе скажу, для строительства вещь вредная, всю основу могут размыть.

– И все в озеро сливают, – недовольно заметил Лука. – Не загрязнится ли?

– Да нет, чего там! Глина ведь одна.

Постояли немного молча, прислушиваясь к шуму толпы, рычанию машин, завыванию ветра над растревоженным водоемом. Выдержав паузу, Радлов продолжал:

– За моим-то домом тоже технику расставили, карьерную. Добычу руды в ближайшее время организуют.

– Завод же не готов, для чего им руда?

– Ты, Лука, пойми, завод с добычей не особенно-то и связан. Он нужен для выплавки меди из руды, потому что медь в природе попадается только с примесями. Но сама руда тоже цену имеет. Вот руководство и решило на первых порах сырье продавать в соседнюю область, чтоб, значит, простой прошлых лет покрыть. Я документы видел на днях.

– Погоди, так если сырье продадут, зачем вообще производство налаживать?

Петр широко ухмыльнулся, один раз гоготнул, изображая смех (смеяться-то он от усталости не мог), и воскликнул с самодовольным выражением:

– Нет, ты где умный, а где глупости городишь прямо одна за другой! Этакая книжная интеллигенция, ей-богу!

– Не разбираюсь я, – попытался оправдаться Лука. – Ты, наверное, тоже подметки к обуви сразу приладить не сумеешь!

– Не горячись, шутка и только, – Радлов примирительно тронул собеседника за плечо. – Но если бы тут руды было мало, никто бы предприятие организовывать не стал. Я тебе скажу, ежели гору хорошенько разворотить, здесь меди лет на пятьдесят вперед, а то и больше.

– Разворотить? А мы-то как будем?

– Да живи себе дальше спокойно, никто же не выселяет.

– Положим, не выселяет. Но… на душе неспокойно, что ли. Я ведь за строительство всегда выступал, ты помнишь. Новые рабочие места, промышленное развитие, перспективы, опять же, а то чахнем здесь, внутри горы как в бункере. И все бы ничего, да предчувствие какое-то у меня…

– Предчувствие, – задумчиво повторил Радлов, словно пробуя слово на вкус. – Тревожно, да?

– Именно! А причины для тревоги не могу найти. И оттого только гаже делается.

– Так, в воздухе витает что-то, – Петр усмехнулся, но сквозь смешок отчетливо пробилась неясная скорбь. – Томка тоже писала что-то такое… про предчувствие, знаешь.

– От Томы письмо пришло?– Лука весь просиял от радости. – И не сказал! Ну, что, как поиски?

– Пишет, нет Лизаветы в столице-то. Да и не было никогда. Про Вешненское еще что-то упоминала, я не разобрал. Может, там Лиза…

– Вешненское от нас совсем близко. Сколько тут? Километров семь?

– Да, не больше семи.

– Получается, они с Тамарой должны скоро вернуться?

– Вроде бы. И пойдет жизнь, как прежде! – воодушевленно произнес Радлов, но вдруг как-то сник, съежился весь, а из горла его вырвалось невольное и невыносимо печальное: – Эх…

В это самое время в толпе у изгороди произошло движение. Кто-то размахивал руками и выкрикивал нечто нечленораздельное, кто-то бранился, а один мужичонка, указывая в сторону котлована, на рабочих, громко и отчетливо сказал:

– Да они, они это сделали!

Потом мужичонка отделился от толпы, перелез через хлипкий забор, но был тут же небрежно заброшен назад несколькими чужаками, которые стояли на перекуре.

Лука сделал пару шагов к собравшемуся народу и, ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался, что произошло.

– Не слыхали разве? – раздался голос. – На болотах убили кого-то!

– Сам он утоп! – возвестил другой голос, женский. – Сам!

– Да не утоп, дура, а утопла! – заорал кто-то еще, да так визгливо, что Лука ощутил резь в ушах. – Баба там, на болотах!

Из-за царившей неразберихи и волнения люди снесли изгородь. Строителям такая выходка не понравилась, они попытались разогнать местных, но те упирались, не шли. Тогда в их сторону запустили экскаватор, без намерения кого бы то ни было раздавить, а скорее с целью напугать. Вид неумолимой машины, на ходу трясущей зубастым ковшом, возымел действие, и в каких-нибудь пять минут берег опустел.

Остались только Лука с Радловым. Выждав немного времени, к ним направился один из рабочих – средних лет мужчина, грузный, низкого роста, с непомерно отекшими, налитыми синевой мешками у глаз. Он курил, как-то особенно напористо выдувая дым через рот и нос, и потому напоминал недоросшего, но буйного бычка.

– Послушайте, мы в беспорядке не участвовали, – начал было оправдываться Лука, но мужчина, выпустив дым ему прямо в лицо, причем не со зла, а скорее по привычке, сообщил:

– Да я не затем, – и, обратившись к Радлову: – Ты, что ли, управляющий?

– Я к строительству отношения не имею. Только что касается добычи и производства.

– Так и я касательно добычи. Приказ дан: назавтра к разработке карьера приступать. Пойдем, укажешь, где медная жила лежит.

Петр извинился перед Лукой и нехотя, словно на привязи, поплелся за чужаком. Лука потоптался на месте, раздумывая, что можно предпринять дальше, окинул взором трудолюбивые машины, копающиеся в грязи на дне земляной язвы, рябую от ветра поверхность озера, испещренную кляксами и черными зернышками, и повернул назад. Правда, до противоположной части селения, к Инне и сыну, он решил пока не идти и вместо этого завернул к рабочему поселку, состоявшему из плохо сколоченных бараков.

Бараки стояли невысокие, серенькие да невзрачные. Между ними то и дело сновали дети разного возраста – одни совсем маленькие, другие почти подростки, но все одинаково смурные и неухоженные. Какая-то женщина с необъятной грудью, стремящейся наружу из-под старого, сплошь заштопанного халата, развешивала белье. Обувщик осмотрел женщину с ног до головы, не без удовольствия задержал взгляд на расходящихся полах халата, но, встретившись с незнакомкой взглядом, покраснел, устыдился да ускорил шаг. Позади он услышал тихий, грубоватый смешок.

Лука шел к западной расщелине – шум строительной техники, крики и ругань сильно утомили его, потому он решил совершить небольшую прогулку. Уже очень давно ему не удавалось выбраться за пределы деревни – то донимали по работе, то не с кем было оставить Илью. Хотя прошлой весной и раньше, когда еще не возникла надобность копить деньги, он любил бродить по окрестностям и чаще всего отправлялся на юго-восток, к С-кому монастырю. Впрочем, такой путь занимал добрую половину дня, а ведь еще необходимо вернуться обратно! Лука прикинул, что если выдвинуться к монастырю сейчас, в два часа, то назад придется идти среди ночи.

Поэтому он выбрал для отдыха место поближе, вышел через западную расщелину и по пологому склону спустился вниз. Там, между каменистой пустошью и кромкой леса, был старый грачевник. Грачи с давних пор облюбовали деревья около заброшенного участка железной дороги, которая неизвестно куда и откуда шла. Рельсы, некогда соединявшие этот затерянный кусочек дорожного полотна с основными путями, лет двадцать тому назад разобрали, шпалы поросли травой и мхом и затерялись на фоне ландшафта, так что теперь действительно нельзя было определить, куда и откуда шла эта крохотная ветка.

Возле самого грачевника рельсы оставались нетронутыми – людьми, но не временем и влагой. На них громоздился паровоз прежнего образца – собственно, именно он и помешал разобрать этот участок.

Когда-то здесь была обустроена станция. Затем станцию закрыли за ненадобностью, как и все направление целиком, а локомотив, стоявший на ней в ожидании состава, списали как утилизированный. Позже власти решили не только по бумагам, но и на самом деле перегнать паровоз в Город, чтобы там пустить на металлолом, однако обнаружили, что местные жители успели зачем-то растаскать почти все рельсы, и перевезти рухлядь оказалось невозможно.

Потом у дороги произросли деревья, которые и были обжиты грачами. На ветвях за много лет появилось множество размашистых, расхристанных гнезд – одни старые, осыпавшиеся или размокшие до состояния трухи, другие свежие и пригодные для обитания. Но, кроме этих гнезд, ничего на деревьях не было, поскольку от птичьих экскрементов, копившихся внизу годами, под землей сгнили корни и больше не могли питать листву.

Сейчас около облезлых веток копошились в большом количестве птицы. Грачи прилетели относительно недавно, около месяца назад или чуть больше, как только снег начал сходить, и до сих пор налаживали свой незамысловатый быт.

Лука разбросал по земле немного припасенного хлеба, как бы извиняясь за вторжение, и проследовал прямиком к одинокому паровозу.

Дорожное полотно было разбитое, сквозь него пробивались робкие весенние травы, кое-где ломились наружу коренья деревьев; рельсы проржавели до самого основания. Сам локомотив, такой же древний, как все прочее, стоял без дела и гнил. Этот исполин с рыжим от дождей стальным крупом некогда сжигал в своем нутре тонны угля, обращая пламя в тягловую силу, выдувал из трубы жгучий дым, черной простыней застилавший небосвод, а затем сдвигался с места, набирал скорость и устремлял всю свою неподъемную конструкцию вдаль. Увы, теперь в прежние его подвиги верилось с трудом. Корпус в некоторых местах ржавчиной проело насквозь, так что в нем зияли бескровные раны, труба накренилась и даже чуть провалилась вовнутрь под собственной тяжестью, колеса разъезжались по сторонам. Небольшие лесенки, ведущие на площадку вокруг котла, почти отвалились, котел тоже испещрен был дырами.

Лука, впрочем, еще помнил, какая из лесенок покрепче, потому легко забрался на площадку, а оттуда протиснулся в будку машиниста. Осмотрел и проверил на ощупь каждую деталь внутри, провел пальцами по всякой трещинке и по всем изодранным краям дыр в стенках, словно заново знакомился с этим местом. Он ходил сюда прежде, пока не начал в своих прогулках спускаться до монастыря.

И все кругом было знакомое, но невозможно старое. А на руках от всякого прикосновения оставалась бурая пыль, да вот еще следы рыжие. Лука мысленно пожалел ржавый паровоз, и себя пожалел, вдруг подумав, что и собственная его жизнь с годами тоже как бы ржавеет.

На обратном пути, ведомый жалостью к себе, которая настырно требовала пищи, Лука заглянул на могилу к жене, но пробыл недолго. Давно она умерла – так давно, что путник ничего не ощутил. Нет, он чувствовал боль утраты и даже отголоски уснувшей любви, но только по отношению к живой жене, сохранившейся еще в капкане воспоминаний. А вот к могиле он ничего не чувствовал – скучный земляной холмик, укутанный прелой листвой еще с прошлого года. А под листвой той и нет уж никого.

2.

На следующее утро, двенадцатого мая, Лука отправился к Инне – чинить крышу, как он давно уже обещал. Илью пришлось оставить одного, впервые после происшествия в лесу. Нет, юноша, разумеется, оставался дома без сиделок и соглядатаев, но не дольше пятнадцати минут. Лука бы, пожалуй, и в этот раз заранее договорился с кем-нибудь из соседей, если бы не разговор с Инной накануне. Та вполне справедливо заметила, что постоянной опекой Илья тяготится, испытывает чувство стыда, которое на пользу особо не идет и лишь усиливает апатию, а, кроме того, что он взрослый человек и сидеть подле него вечно все равно не получится.

Вообще-то разум постепенно покидал старуху – ничего не поделаешь, годы берут свое, – но вот мудрость, копившаяся вместе с жизненным опытом, никуда не делась, словно хранилась в мозгу в каком-то потаенном месте, хорошо укрепленном и недосягаемом для распада остальной нервной ткани. Зная об этих особенностях и не раз уже в них убедившись, Лука прислушался.

Запрятал подальше все колющие, режущие предметы, а также веревки, ремни и шнурки, примирительно побеседовал с сыном и с тяжелым сердцем покинул свое обиталище.

Только выскочив на улицу, он едва не столкнулся с ковыляющим в его сторону дедом Матвеем, которого в селении почти все так и звали. Дед сильно хромал, но шел бодро, как бы подскакивая на здоровой ноге.

– А я к тебе, Лука, – сказал посетитель старческим, но еще крепким голосом. – Глянь-ка валенки, не греют совсем.

Старик протянул войлочную обувь, достаточно поношенную, но в хорошем состоянии. Лука ощупал голенище и подошвы и, не найдя изъянов, проговорил задумчиво:

– Да нигде ничего не прохудилось, войлок плотный, – затем добавил громче: – Все с ними нормально, дед Матвей, носи на здоровье!

– Нечего, выходит, чинить? – спросил старик в недоумении и как-то растерянно пожал плечами.

– Нечего.

– Значит, от старости ужо ноги тепла не чуют.

Матвей принял обувь обратно и развернулся в сторону своего двора. Некоторое время они с Лукой шли вместе.

– У завода был вчера? – спросил старик, чтобы в тишине не идти.

– Был. Строительство, конечно, знатное затеяли.

– Ага. А чего они по котловану ползают да не делают ничего?

– Радлов мне вчера объяснял, мол, котлован расширить нужно. Здание вроде как слишком большое получится.

– Ага, – повторил дед и часто-часто закивал головой, движением этим и глухим своим «ага» придавая себе сходство с филином. – Ох, и суматоха там вчера вышла с этим убийством! Слыхал ли?

– Мне вчера никто ничего толком рассказать не смог. Поэтому все равно что и не слышал. То ли убили кого, то ли сам утонул.

– Деваху мертвую на болотах нашли, – объяснил Матвей.

– Где нашли? Утопленница все-таки?

– Да не, – старик замахал руками. – Убили ее. Аккурат у монастыря лежала.

– Давно ли?

– Вообще-то давненько.

Инна жила довольно близко, от Луки через три дома, поэтому они с Матвеем вскоре поравнялись с жилищем старухи, но разговор прекратить не захотели – встали сбоку у крыльца, под оконцем, да продолжили.

– Недели три, получается, с того момента вышло, – рассказывал Матвей. – Слух-то до нас больно поздно дошел.

– И неизвестно, кто убил? – спросил Лука и вдруг какой-то укол внутри ощутил, вроде как предчувствие опять его кольнуло.

– Да не хотят расследовать, кому надобно! Вон, с год назад в сторожке-то на железнодорожной станции мужичка убили. Кто убил? Бродяги! А разве их тогда поймали, разве посадили? Ни шиша не сделают, а звездочку нацепят. Здесь, думается мне, тоже бродяги.

– А вчера вроде как на рабочих наговаривали, – предчувствие внутри заволновалось, закололо сильнее, и Лука оперся о стену дома, где жила Инна, чтобы не упасть – почему-то ноги подкосились.

– Какие рабочие! Рабочие к нам недавно приехали. А тот случай аж в середине апреля произошел. Оно и верно, от пришлых людей всегда беды жди, вот приезжих и обвинили, – Матвей беззвучно пошевелил губами, как бы собираясь с мыслями, и закончил: – Только от чужих и правда беды жди, а с девахой не их вина. Бродяги, – повторил он свою догадку уверенней. – Шнырял один из них или двое по лесу, глядь, девка по ягоды пошла. Ну и напали, значит, на нее.

– Почему ж по ягоды?

– Смешной ты, Лука, – Матвей расплылся веселой улыбочкой. – Зачем еще одной по лесу бродить? За ягодами или за грибами. А тут он, злодей. Ох, изловить бы его! Деваха, говорят, молоденькая. Жалко.

– Верно, молодым бы жить да жить, – сказал Лука первую попавшуюся прописную истину, лишь бы беседу поддержать – видно было, что Матвей давно ни с кем не общался от одиночества и очень теперь хотел говорить дальше.

– Вообще, я тебе скажу, – продолжал старик, – времена теперь не те. Прежде-то сроду не бывало такого.

– Наверняка было, люди не меняются.

– Ага, не меняются! Еще как меняются! Раньше что? Дверей не запирали совсем. А сейчас запираем, хотя соседи прежние и все знакомые. А запираем! Люди, выходит, поменялись как-то внутренно. И не было таких вот убийств, и не говори!

Лука поначалу закивал, но тут же вспомнил одну историю и попытался поспорить:

– Дед Матвей, а ведь в твою молодость, я слышал, было громкое дело. В Городе студент сокурсников до смерти заморил.

– Все равно не то, – возразил старик. – Сектант он был. Тогда вообще-то религию не запрещал никто, но и не одобряли. Вот у него и переклинило, вроде как от протеста. Ну все в крик, мол, опиум для народу и прочее. Я ж в самое то время в Город и ездил, посмотреть страсть как хотел на житье-то городское. Даже остаться думал. Молодость-то сомнений не ведает, – дед тяжело вздохнул. – Ага. А студента на поселение, в колонию недалече тут определили.

– Не тот ли это мрачный дед, что у старообрядцев теперь главным ходит? На юге-то.

– Ну коли посмотреть, так на юго-востоке выйдет. Да, он это и есть. Только старообрядцев там нет почти. Всякий сброд селится. Колонию как закрыли, все с нее – туда, и живут, у кого срок кончился или по амнистии кто.

– Там же вроде чужаков не принимают? Я слышал, и воды не нальют, если к ним забрести ненароком.

– У них как, – пустился Матвей в разъяснения, – коли чужак поглазеть приехал – не нальют воды и вообще прогонят. А коли человек обездоленный – примут, считается по-божески это. Вот и напринимали отбросов. И хорошо разве? Нормальному человеку на тот берег ступить боязно. Вон к чему их вера-то привела.

– Да ведь не так плохо, если вера есть, – заметил Лука.

– Ты, что ли, верующий?

– Я-то нет, но многим людям вроде как опора нужна. А ты, дед Матвей?

– А я, Лука, полжизни без бога прожил, и хорошо прожил. И остаток как-нибудь без него доживу. Стар я образ мыслей менять.

Они бы, может, и еще говорили, но тут из окна прямо над ними высунулась Инна да с наигранным возмущением воскликнула:

– Чего языки-то мусолите? Матвей, ты мне работнику зубы не заговаривай! Аль не к кому на ухо присесть?

– Ты же знаешь, нет у меня никого, – тихо отозвался дед.

– Ну так приходи в гости, вечером. Чаем-то напою, – и Инна скрылась в оконце.

Матвей наклонился ближе к Луке и полушепотом сказал:

– Ага, напоит. Она в гости-то зазовет, а к вечеру в голове у ней переклинит – так и на порог не пустит. Я к ней ужо так сходил один раз. Прогнала, а теперь и не помнит, – и старик, указав на окно, покрутил пальцем у виска, а затем, хромая да подскакивая на здоровой ноге, двинулся в сторону дома.

Крышу Лука залатал довольно быстро. Гораздо больше времени ушло на то, чтобы продолбить прогнившие половицы под течью и на их место поставить свежие обрезки дерева.

К слову, собранные Инной и сваленные в кучу доски зимой еще начали гнить, и Лука использовал новые – радловские, которые тот завез старухе с неделю назад в качестве помощи. Радлова старуха не поблагодарила, хотя подношение приняла.

После работы пили чай – Лука поначалу отнекивался, но Инна настояла на своем:

– Да подождет, – говорила, – подождет твой Илья, не дите малое! Ничего не станется с ним.

Уже за столом она продолжила тему:

– Зря ты сына так изнежил. Мужское воспитание ему надобно было, а ты чего?

– Да и сам знаю. Видишь, когда Анна умерла, испугался я еще и ребенка потерять. Потому оградил от всего с детства, – Лука вспомнил вчерашний поход на могилу и руки, рыжие от ржавчины, но быстро отмахнулся от видения.

– Анечка славная у тебя была, – сказала Инна. – Но хилая. Да и неудивительно, родители-то у нее рано померли. Я их хорошо знала, они мне по приезду сюда помогали хозяйство наладить. Я ж неумехой была! А вишь че, выжила тут! Это я к чему припомнила-то – Илье твоему тоже работать надо. Стыдоба же – здоровый лоб цельными днями лежкой лежит. Ну где видано такое!

– Думаю, как завод обустроят, найдется место, – процедил Лука сквозь зубы. Лицо его был крепко сведено, а щеки и скулы побелели от напряжения – по привычке он пытался при упоминании покойной жены свести на нет свою улыбочку. Не выходило.

– Почему завод-то? – воскликнула Инна. Рот ее от негодования раскрылся и по обыкновению развалился на две беззубые половинки, как при всяком чересчур большом усилии. – В деревне, что ль, работ нет?

– Руки у него неспособные. На заводе наверняка учет введут, люди понадобятся на бумажную работу.

– С бумажками таскаться – работа разве? Научи его хоть обувь чинить, тоже дело!

– Обувь он вроде как не освоил, – ответил Лука, смутившись. – Ум у него есть, а ручной труд не удается никак.

– Ишь че, ручной труд! Так и говори, что руки из заднего места растут, – старуха хрипло засмеялась, вновь раззявив страшный свой рот, и вдруг уставилась куда-то в пустоту невидящим взглядом, вроде как прекратив на миг соображать.

Впрочем, она тут же оправилась и заговорила о другом:

– Не нужен нам завод. Гнать надо отсель всех рабочих, – она посмотрела прямо перед собой, перекосилась от бессильной злобы и выпалила: – Из-за него ведь все, из-за борова!

– Ты про Петра, что ли? Помягче бы ты с ним, доски для крыши он ведь привез.

– Да на кой ляд мне его доски! У меня свои доски были сложены, хорошие, крепкие. А теперь выбросить пришлось. Нет, этот Петр все против меня!

Лука хмыкнул, вспомнив, насколько «хороши» были отложенные старухой доски, а та никак не унималась:

– Со свету меня сжить хочет, вот что. И завод этот проклятый он первым выдумал! Нет, правильно Тома сделала, что умотала от него. Я давно говорила, а тут она сама в столицу рванула. Хоть на старости лет мать послушала.

– Она ведь Лизавету искать поехала.

– Лизавету? – удивилась старуха. – А чего ее искать, коли она тут?

От неожиданности Лука поперхнулся чаем и сквозь кашель переспросил:

– Кх… как это… тут?

– Да недавно приходила ко мне. Значит, вернулась с учебы-то. И главное, удумала – в юбке одной ходит, а так голая. Я ей говорю: Лиза, сдурела ты, что ли? Так, поди, даже в Городе не щеголяют, хотя там девки все сплошь распущенные! А она говорит: не до того мне теперь, бабушка. И как-то, знаешь, плывет…

«Плывет, – мысленно повторил Лука, поборов кашель. – Ах, бедная Инна! Уже в бред впала, мерещится ей всякое».

В этот момент глаза старухи заволокло туманом, сама она пошатнулась да чуть не завалилась набок, так что гость испугался, не сделалось ли ей плохо. Вернув себе равновесие, она поозиралась по сторонам, как потерянная, и печально произнесла:

– Случилось что-то с Лизаветой нашей. Плохое случилось.

Луку передернуло, тут же вновь закололо где-то под сердцем, но он отмахнулся и, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, сказал:

– Вернется Лиза. Не переживай.

– Нет, не вернется – еле слышно отозвалась старуха. – Не она ведь то приходила. То бес приходил.

Во дворе взвыла собака, как и в прошлое посещение Луки, и Инна, придя в себя от этого истошного воя, заговорила громче и бодрее:

– У, зараза! Опять надрывается! Собаки, вишь, постоянно под окнами воют. Мука сплошная. Смерть мою, что ли, учуяли – не пойму никак.

– Да перестань! Рано тебе еще о смерти думать, – приободрил ее гость.

– Конечно, рано! Я за свою жизнь со стольким справилась, неужто со смертью не совладаю, – и она зашлась приступом хохота, а челюсти ее при этом задвигались да забились друг о друга, сильно, но беззвучно, как поломанная трещотка.

– Ладно, пойду я, – Лука приподнялся со своего места, но тут же пошатнулся и рухнул обратно. Земля задрожала, и весь дом, на земле установленный, задрожал, так что заделанная крыша ходуном заходила, а некоторые плохо закрепленные половицы почти подпрыгнули. Вдалеке раздался оглушительный, раскатистый грохот. Раскаты его покатились по холмам, ударили по окнам, оттого все окна в селении затрещали в своих тесных рамах.

Лука выскочил на улицу и увидел стелющийся над озером дым, а за дымом, на противоположном берегу – яркие огненные всполохи, раздирающие небо в клочья.

Тогда он со всех ног ринулся к месту происшествия, обежал вокруг озера, обогнул раскуроченный машинами котлован и через десять минут, весь взмыленный, как загнанный во время гонки скакун, которого вот-вот пристрелят, оказался у радловского дома.

Дом был цел и невредим, но позади него взрывали горную породу. Склон древней горы, нависавший над поселком каменным щитом, был выворочен наизнанку, в воздухе беспощадной шрапнелью летала щебенка – в нескольких зданиях по эту сторону даже оконца расколошматило. Возмущенные жильцы повалили наружу да так и встали, как вкопанные, да рты разинули, завороженные огненными столпами.

Ближе всех к месту взрыва несокрушимой глыбой стоял Радлов. Щека его была распорота осколком камня, из нее лилась кровь, не переставая, а глаза были мутны и черны, и там, в непроглядной тьме этих глаз, угадывался призрак грядущих разрушений.